Предлагаем Вашему вниманию повесть Ирины Рогалёвой "День пустой тыквы".

Полноликая луна взошла над городом и уселась на башне старого католического собора. Освященный холодным светом он выглядел мрачно и таинственно. Город спал: прижавшись друг к дружке спали старые дома окружавшие центральную площадь; сопели, остывая камины, спали шкафы и стулья, книги, пластинки, уставшие за день сковороды и кастрюли. В парках, подрагивая оголенными осенью плечами, спали каштаны и липы, вязы и тополя; дремала река, прислушиваясь сквозь дрему к звукам в порту; спали уставшие от путешествий корабли и яхты, птицы в гнездах, кошки на чердаках, собаки в будках, мыши в подвалах; спали взрослые и дети, не зная, что зло положило глаз на их город и вскоре их жизнь должна измениться.

«Бом-бом-бом!», - трижды ударили часы на городской площади. «Идут секунда в секунду», - сверив время часовщик Киприан, единственный не спавший в эту ночь, убрал в нагрудный карман тяжелые серебряные часы. «Пора ложиться», - он уже хотел отойти от окна, как вдруг на желтом круглом диске луны заметил контур огромного дракона. Взмах тяжелых крыльев - и зверь растворился в черном небе. Не поверив глазам, старик протер очки и приник лбом к оконному стеклу.

- Что только не померещится в полнолуние, – пробормотал он, не отводя взгляда от лунного диска. - Еще один!?

На светлом фоне появился четкий контур крылатого змея меньшего размера. Взмах крыльями - и его поглотила темнота.

– Третий!

На луне мелькнула еще одна тень. Киприан, не выдержав, распахнул окно. Порыв ветра ворвался в комнату, опрокинув со столика лампу.

- Моя любимая лампа разбилась! - часовщик зажег рабочий фонарик, всегда бывший под рукой и принялся собирать осколки фарфора.

Перейти к чтению повести >>

См. также:
- Другие произведения Ирины Рогалёвой

«Самое главное в жизни, все загадки её — хотите, я высыплю вам сейчас?

Не гонитесь за призрачным — за имуществом, за званиями: это наживается нервами десятилетий, а конфискуется в одну ночь.

Живите с ровным превосходством над жизнью — не пугайтесь беды и не томитесь по счастью. Все равно ведь и горького не до веку и сладкого не дополна. Довольно с вас, если вы не замерзаете и если жажда и голод не рвут вам когтями внутренностей... Если у вас не перешиблен хребет, ходят обе ноги, сгибаются обе руки, видят оба глаза и слышат оба уха — кому вам еще завидовать? Зависть к другим, больше всего съедает нас же.

Протрите глаза, омойте сердце и выше всего оцените тех, кто любит вас и кто к вам расположен. Не обижайте их, не браните.

Ни с кем из них не расставайтесь в ссоре. Ведь вы же не знаете, может быть, это ваш последний поступок и таким вы останетесь в их памяти.»

Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ»

Мы живем в мире, переполненном ритмами и скоростями. Порой даже слишком переполненном. И дело не в вечно спешащих поездах, самолетах и автомобилях, а в информационном потоке, шквале новостей и событий, вседневной спешке, постоянной суете, желании браться за несколько дел сразу и неизбежном, как следствие, недоумении, оттого что не все и не всегда получается. Все это задает такой темп, что всякий движущийся в нем забывает даже себя, не говоря уж о том, чтобы помнить: рядом есть люди. Люди, которых Господь заповедовал нам любить, потому что по любви к ним Он поймет, насколько мы любим Его.

Суета и течение событий упрямо выталкивают нас из чего-то очень важного и необходимого, на что мы потом оглянемся с тоской и сожалением. И скажем: во вчерашнем дне я не заметил в себе человека, а еще я не разглядел его в ближнем. Все чем-то заняты, что-то делают, и все это очень часто является хаотичным, без цельной логики и смысла. И, что самое печальное, за всей этой беготней и кажущейся деятельностью зияет обыкновенная пустота, в которой царят равнодушие и скука. Под этой пеленой скуки скрывается отсутствие интереса к жизни, как будто бы жизнь — это всего лишь калька, шаблон, кем-то заранее составленный и испытанный.

Со временем я стал замечать одну очень интересную вещь. Подъезд родного дома, в котором я живу много лет, стал меняться. Мы знаем, что нередко квартиры на первых этажах жилых домов покупаются под обустройство магазинов, офисов компаний, риэлторские и адвокатские конторы. Это удобно, поскольку позволяет не заботиться о покупке земли и строительстве отдельного здания, сопряженного с утомительным оформлением бумаг. Вместо семьи за стенкой появляется офис, жизнь в котором строится совершенно иначе, нежели в квартире, — с другими отношениями и самыми разными людьми. Снаружи делают отдельный вход, а дверь, которая когда-то вела в квартиру, закладывают кирпичом. Впоследствии при ремонте подъезда проем штукатурят, и появляется сплошная стена. Как будто бы здесь ничего и не было. Никогда.

Подходя к такой стене, я думаю о том, что прекрасно помню, какая тут была дверь, как звучал старый звонок, кто жил за этой дверью. Только вот, глядя на глухую стену, задумываешься: а было ли все это? Люди, которые были в нашей жизни и уходили из нее, люди, которых мы совершенно незаметно для себя забыли, — кто они и где теперь? Как так получилось, что их больше нет? Может быть, так сложилась жизнь… Но не мы ли ее складывали?

* * *

Современный человек замкнут на себе. Тут можно возразить: а как же семья, дети, родители? Но и в отношениях с ними мы, сами того не замечая, любим лишь то, что удобно нам. Если бы это было не так, то разве бы мы проявляли к ним такое нетерпение, не выдерживая их недостатков и немощей? Вчитаемся: Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1 Кор. 13, 4–7). Что из всего выше перечисленного похоже на наше отношение к родным и близким людям? А просто к ближним? К детям мы относимся, как к личной собственности, к родителям — с досадным нетерпением, плохо скрывая свое раздражение от их интереса к нашей жизни. А любим мы в них только то, что сами для себя посчитали нужным любить. Это правда. Во всем остальном мы заключены в самих себе. Карьера, деньги, проекты, перспективы, конкуренция, креативность… Это то, чему мы посвящаем большую часть себя, а люди вокруг нас очень часто становятся просто интерьером, пусть даже и любимым, но все же...

Разве не так? А когда мы ругаем детей, не попрекаем ли их тем, что все, что им дано, — результат нашего труда и стараний? Тем самым мы приводим их к мысли о том, что слушаться и уважать родителей можно лишь за что-то подаренное или сделанное ими. Получается, что вся наша самостоятельность и успешность — это тоже результат наших собственных родителей. А где же во всем этом другие люди? Особенно — те, о которых мы часто, даже не испугавшись этого слова, говорим, что они нам никто? Ведь о них-то и идет речь в заповеди о любви к ближнему. Как это страшно: Бог говорит нам «Возлюби ближнего своего», а мы очень часто говорим о ком-то: «Да он мне вообще никто»...

* * *

Когда-то очень давно во дворе, где я рос, рядом с трубами для несостоявшейся теплотрассы жил бездомный. Питался он отходами на мусорке, целыми днями где-то ходил или же спал. Он как мог обустроил свой угол. Это многих раздражало, но никто особенно его не гнал. И я, тогда еще подросток, проходя мимо, как-то раз подумал: «А вдруг это Бог? Вот пришел и живет здесь в этом человеке…». Я почему-то запомнил, как эта мысль посетила меня тогда. Я не помню, что было дальше. Кажется, с холодами он куда-то ушел. Больше я его никогда не видел. Но отчего-то мне, тогда ничего толком не знавшему о Христе, пришла в голову такая ошеломляющая догадка. Это теперь я понимаю, что в каждом человеке мы обязаны увидеть образ Божий, а тогда я знал только, что в нашем многолюдном дворе этот человек был нелюбим и был совершенно одинок. В это одиночество он и ушел однажды осенним утром, когда спать на улице стало уже слишком холодно.

Одиночество, невидимое для людей потому, что они слишком заняты собой, — это одиночество Христа в ночной Гефсимании. Наверное, как Человек Он тоже его чувствовал. Но вместе с тем это было особое одиночество. Одиночество перед горечью той Чаши, что ему надлежало Одному испить на голгофском Кресте. И понести всю тяжесть ее мог только Он, а мы… Единственное, что можем в благодарность за эту Жертву сделать мы, — попытаться облегчить одиночество людей, находящихся рядом с нами.

За той больше не существующей дверью на первом этаже жил человек. Жил вместе с сестрой и мамой. Когда мамы не стало, он остался с сестрой, своей семьи у него не было. Он был болен: страдал шизофренией. Он ходил в храм, а в своей комнате иногда слушал записи богослужений. Местные подростки периодически обзывали его, но не более того — все чуть-чуть посмеивались, однако относились благосклонно. Живет себе и живет. Когда я начал воцерковляться, то заметил, что мы ходим в один храм. Как-то раз я, не подумав, обидел его. Он стоял и что-то объяснял человеку, а я услышал какой-то возмутивший меня отрывок из его речи, достаточно резко оборвал его и сделал замечание. Он обиделся. Но каким же счастливым было его лицо, когда я позже подошел извиниться… У него были какие-то знакомые, которые иногда приходили, и они часами разговаривали в подъезде, домой он никого не пускал. Но это было редко. А еще у него был друг — дворовая собака, которая прожила под его дверью, а зимой и у него в коридоре, наверное, лет пятнадцать. И вот однажды молодой человек, только недавно въехавший в соседний подъезд, решил, что его ребенку мешает собачий лай. Не могу сказать, чтобы пес лаял часто и без повода, но дело не в этом. Эту проблему парень решил кардинально. Поскольку собака была ручная, он скормил ей вместе с колбасой какой-то медленно действующий яд. Агония была страшной. А через пару дней, наутро, когда собаки не стало, мой отец помогал хоронить дворового любимца в клумбе. Пожилой и одинокий человек, только что лишившийся друга, плакал как ребенок, тяжело и горько. А в это время кто-то выглянул из окна и спросил о том, насколько целесообразно с точки зрения санитарных норм хоронить собаку в клумбе. А еще помню, что когда не стало отца, он, придя к нам на поминки, сел за стол и тихо произнес: «Ну вот, теперь все только начинается...».

Уже позже я, будучи священником, отпевал этого своего соседа. Он умер в одиночестве. После того как закончился чин погребения, я попрощался с его немногочисленными родственниками и вышел из квартиры. Дверь за мной захлопнулась. А через некоторое время не стало и двери. В квартире, из которой когда-то давно по ночам были слышны записи богослужений, теперь просто магазин.

Я так и не нашел его могилы, хотя знаю, на каком кладбище он похоронен. Там с высоты видна Волга, лес, видно, как вдалеке куда-то убегает поезд. И совершенно потрясающий закат, который над всем тем, что нам так дорого — над нашей техногенной суетой и скукой, креативностью, карьерой и амбициями. Закат и небо, которые напоминают о неслучайности человека. Не бывает случайных людей, которые появились в этом мире ни для чего и ни за чем. Бывает лишь наше жестокосердие, которое удаляет нас от человеческого образа, оставляя наедине с чудовищами, порожденными нашим разумом.

* * *

...Иногда кажется, что муравейник — это какое-то хаотичное движение, лишенное всякого смысла. Но это не так. Все движение в нем посвящено чему-то единому, какому-то общему замыслу, оно органично и правильно. Так обстоят дела у муравьев — в отличие от нас, жителей человеческого муравейника, одиноких в своих мечтах успеть все самому. А Господь снова и снова посылает нам людей, чтобы мы учились замечать на этой земле не только самих себя.