Беседа третья - На пути вглубь.

Я говорил о том, что одна из проблем, перед которой мы все стоим и которую должны решить, это – куда направить свою молитву. И я предложил – на самих себя. Только если молитва, которую вы хотите принести Богу, достаточно осмысленна и значительна для вас самих, вы сможете встать с ней перед Господом. Если вы невнимательны к словам, которые произносите, если ваше собственное сердце на них не отзывается или если ваша жизнь не устремлена в том же направлении, что и ваша молитва, она не вознесется к Богу. Поэтому, как я уже сказал, первое, что нам надо сделать – это выбрать молитву, которую мы сможем произнести всем сердцем, всем умом, всей своей волей: молитву, которая не обязательно должна быть выдающимся произведением литургического искусства, но должна быть правдивой и не слабее того, что вы хотите выразить. Вы должны эту молитву понимать во всем ее богатстве и точности.

При выборе молитвенных слов можно сделать три вещи: можно молиться своими словами, – это та молитва, которая ключом бьет из нашей собственной души; можно молиться краткой молитвенной формулой, – такого рода молитвы, при всей своей краткости, очень интенсивны и охватывают очень большую область, их содержание чрезвычайно многозначно; можно пользоваться тем, что называется, иногда несколько пренебрежительно, "готовыми молитвами", диапазон которых – от самых плоских произведений, когда люди стараются изобрести молитвы на все случаи жизни, до глубочайшего опыта святых, выраженного в молитвах, которые они не придумывали, но которые Дух Святой выковал в их жизни и сердце. Я хотел бы сказать нечто о каждом из этих родов молитвы.

"Свободная", "естественная" молитва, молитва своими словами возможна при двух обстоятельствах: или когда мы вдруг осознали присутствие Божие, и это сознание требует от нас отклика – молитвой, радостью, всеми формами ответа, на которые мы способны, будучи подлинно собой и предстоя перед Живым Богом; или это такое же осознание смертельной опасности, в которой мы находимся, – и тогда, приходя к Богу, мы внезапно кричим из глубины отчаяния и одиночества, и также из чувства, что нет надежды на спасение, если только Бог не спасет.

Эти два состояния представляют собой два крайних полюса: когда мы видим свое отчаянное положение, свою обезбоженность, одиночество, тоску – и неспособны прорваться сквозь них; или – чудо, что мы вдруг оказались лицом к лицу с Богом, когда мы можем молиться спонтанно, и не имеет особенного значения, какими словами. Мы можем повторять раз за разом "Радость, о, Радость!.." ; мы можем произносить любые слова, потому что слова не имеют значения, они только поддерживают настроенность, выражают нелепо, безумно, нашу любовь или наше отчаяние. Вы, наверное, помните евангельский отрывок о преображении, когда Петр обратился ко Христу: "Не построить ли три палатки – одну Тебе, одну Моисею и одну Илии?" И, по словам Евангелия, он не знал, что говорил (ср. Мк 9:6), потому что был вне себя; он оказался перед лицом чего-то настолько ошеломляющего, что просто сказал первое, что пришло на ум, выпалил от избытка чувств, выражая свое состояние.

Поэтому если мы воображаем, что в течение всей жизни можно молиться собственными словами, то это детское заблуждение. "Свободная" молитва должна вырваться из нашей души, мы не можем просто открыть кран, чтобы она потекла. Нет таких кладезей, откуда ее можно черпать в любой момент. Она бьёт из недр нашей души от изумления или от отчаяния, – но не из промежуточного состояния, когда мы не потрясены ни Божиим присутствием, ни ужасом того, что мы такое и каково наше положение. И значит, стараться прибегать к свободной молитве в такие периоды – совершенно иллюзорное упражнение. Бывают целые периоды, когда вы и не на дне морском, и не на гребне волны, и чтобы молиться, приходится делать что-то, – и это те периоды, когда мы не можем молиться спонтанно, но можем молиться по убеждению. Это очень важно, потому что, начиная молитвенную жизнь, многие думают, будто они недостаточно правдивы, если не переживают со всей силой слова и фразы, которые произносят – и это неверно. Иногда можно быть совершенно искренним по ясности ума, по прямоте воли, хотя в тот или другой момент слова или даже действия выражают то, чего сейчас не переживаешь.

Пример, который мне сейчас приходит на ум, состоит в следующем: когда вы живете семьей, работаете на изнурительной работе, вам случается вернутся домой физически измотанным. Если в эту минуту ваша мать, сестра, отец или кто другой спросит: "А ты меня любишь?" – вы скажете: "Да". Если же человек будет настаивать: "Ты действительно любишь меня вот сейчас, в эту минуту?" – то по честному вы могли бы сказать: "Нет, сейчас я не ощущаю ничего, кроме боли в спине и изнеможения во всем теле". Но вы будете совершенно правы, если ответите: "Да, люблю!", потому что знаете, что под покровом утомления струится живой поток любви. И когда Христос говорит: тот, кто Меня любит, исполнит Мои заповеди, это не означает: "Если вы Меня любите, то будете переходить от одного переживания к другому, из одного восторга в другой, от одного богословского прозрения к другому". Это означает: "Если вы верите Моим словам, то живите согласно тому, что получили", и здесь согласно, соответственно всегда означает как бы немножко выше наших возможностей, немножко больше, чем мы бы сделали своей охотой.

Поэтому есть и место и необходимость для молитвы, которая не бьет ключом, но действительно коренится в убежденности: для этого достаточно обратиться к огромному множеству уже существующих молитв. У нас есть богатый выбор молитв, которые были выстраданы подвижниками веры и рождены в них Духом Святым. Есть, например, псалмы, есть столько кратких и пространных молитв в литургической сокровищнице всех Церквей, из которой мы можем черпать. Важно отыскать и знать их достаточное число, чтобы в нужный момент найти соответствующие молитвы. Речь идет о том, чтобы выучить наизусть достаточное количество значительных для нас отрывков из псалмов или из молитв святых; каждый из нас более чуток к тем или другим отрывкам. Отметьте себе те отрывки, которые глубоко вас трогают, которые для вас осмысленны, которые выражают нечто – о грехе, или о блаженстве в Боге, или о борьбе, что вы уже знаете опытно. Заучите эти отрывки наизусть, потому что в какой-то день, когда вы так пали духом, так глубоко отчаялись, что не можете вызвать в своей душе ничего личного, никаких личных слов, вы обнаружите, что эти отрывки всплывут на поверхность и предстанут вам, как подарок Божий, как дар Церкви, как дар святости, восполняя упадок наших сил. Тогда-то нам действительно нужны молитвы, которые мы заучили так, что они сделались частью нас самих.

В православной Церкви существуют утренние и вечерние молитвы, которые, в общем, продолжительнее тех, которые употребляются на Западе. Чтение этих молитв занимает около получаса утром и получаса вечером. И люди стараются заучить их наизусть, так, чтобы и в другие моменты можно было из них черпать. Недостаточно, однако, просто заучить молитвы наизусть; если наша жизнь не есть молитва в действии, если жизнь и молитва не переплетены до конца, то молитва превращается в подобие вежливого мадригала, который мы преподносим Богу в те моменты, когда находим для Него время.

Если в утренних молитвах вы произнесли ту или другую фразу, то в течение дня вы должны эту фразу оправдать жизнью. Поэтому я думаю, что кроме запоминания наибольшего количества значительных для вас отрывков, нужно взять за правило, раз обнаружив фразу, которая поражает вас своим смыслом – при чтении ли Евангелия, Нового или Ветхого Завета вообще, среди богослужебных ли текстов – постараться исполнять ее на протяжении дня неуклонно, как можно дольше. Может быть, вы думаете, что можно так взять фразу и "жить" ею в течение целого дня. Но это очень трудно. Если вы сможете держаться одной фразы из одной молитвы в течение часа неукоснительно, то это уже большая удача – но сделайте это! Например: "Я прочитал слова 'Готово сердце мое, готово, Боже!' – и в течение получаса буду жить так, чтобы сердце мое было открыто Богу и готово исполнить Его волю". Полчаса, не больше, – а потом дайте себе передышку и перейдите на что-нибудь другое, потому что если вы будете силиться выполнять одну фразу, радикальную и трудную, то кончится тем, что вы просто скажете: "Больше не могу…" и бросите всё это занятие. Но если вы скажете: "Вот, у меня три или четыре фразы, молитвенные формулы на этот день, и я постараюсь жить одной из них с момента, когда утром произнесу ее, до десяти часов утра, затем перейду к следующей, затем к следующей", – то увидите, что постепенно все слова молитвы, все мысли и чувства, выраженные святыми в их молитвах, оживут в вас, начнут глубоко пронизывать вашу волю и преобразовывать и ее и ваше тело – потому что исполняются заповеди только при участии тела.

Может, однако, случиться, что вы скажете: "Я не очень переживаю эти слова". Так вот, если эти слова выражают ваше основное, глубинное убеждение, но вы ничего не чувствуете в данную минуту, обернитесь к Богу в раскаянии и скажите Ему: "Это мое основное, глубокое христианское убеждение, а вот смотри – я никак на него не отзываюсь!" И сказав это, вы, может быть, обнаружите, что вдруг начали молиться своими словами. Вы сможете выразить Богу свое сожаление, свое горе, свое отвращение к себе самому – и восстановится ваша решимость сказать Богу самую правду и то, что ваша воля едина с Его волей.

И наконец, можно молиться постоянным, насколько это возможно, молитвенным призыванием, которое служит фоном, подпоркой на протяжении дня и через всю жизнь. Сейчас я имею в виду специфически православную практику. Это то, что мы называем Иисусовой молитвой; это молитва, которая сосредоточена на имени Иисусовом: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Это молитва преимущественно монахов и монахинь, но ее употребляют и наши миряне. Это молитва устойчивости, ибо она не "дискурсивна", – в ней мы не переходим от одной мысли к другой; это молитва, которая ставит нас лицом к лицу с Богом в исповедании веры о Нем и определяет наше собственное положение. Согласно большинству православных подвижников и мистиков, это исповедание веры суммирует всё Евангелие.

В этой молитве мы, во-первых, исповедуем Христа – Господом, исповедуем Его державное право над нами, тот факт, что Он – наш Господин и наш Бог; это подразумевает, что вся наша жизнь в Его воле и что мы поручаем себя Его воле и ничему другому. Затем, в имени Иисус, мы исповедуем реальность Воплощения и всё, что Воплощение означает. Дальше – Христос: это Тот, в Ком мы видим воплотившееся Слово Божие, согласно Ветхому и Новому Завету, Помазанник Божий. Еще дальше – совершенное исповедание веры в то, Кем Он является: Сын Божий. Это не только исповедание веры в Иисуса Христа, ибо оно раскрывается на Троичность: Он есть Сын Отчий, и никто не может признать в Пророке галилейском воплощенное Слово Божие, кроме как если Дух Святой научит его видеть, и понимать, и поклоняться Ему; это четвертое исповедание веры, позволяющее нам стоять перед лицом Божиим в правде и исповедовать Его духом. И наконец, помилуй нас. Русское "Господи, помилуй" – перевод греческого Kurie elehson.

Я настаиваю на словах, которые мы употребляем в молитве, по той причине, что по сравнению с древностью, во всех современных языках слова приобрели более узкое, специальное значение. Очень часто мы употребляем слова молитвы, которые безмерно богаты, но не замечаем этого богатства, потому что воспринимаем слова не уровне их значения в нашей повседневной речи; а они могли бы иметь глубокий отклик в наших сердцах, если только связать их с тем, что нам известно на других уровнях.

Я хотел бы проиллюстрировать это примером, который может шокировать ученых-классиков, поскольку с филологической точки зрения он несколько сомнителен; но так как он основан на игре слов, которой много столетий назад пользовались греческие отцы Церкви, знавшие свой язык и такой игры не стеснявшиеся, я также воспользуюсь ею. В те или другие минуты нашей жизни большинство из нас произносит, восклицает слова "Господи, помилуй!" (греческое Kurie elehson) или хотя бы знает, что такие слова существуют. Мы, в общем, знаем, какое значение вкладываем в них: это призыв к Богу о милосердии, о милости, о сострадании, о ласковой заботе. В чем специалисты по древним языкам могли бы меня – а со мной и греческих отцов – упрекнуть, так это в том, что некоторые отцы производят слово elehson от того же корня, что и греческое обозначение "оливкового дерева", "оливки", "елея". Оставим, однако, эти споры ученым и посмотрим, что этот термин говорит нам в контексте Священного Писания. Произнося Kurie elehson, Господи, помилуй – можно ограничить значение этих слов тем, что это призыв к Божьему милосердию "вообще". Но это не может нас удовлетворить, потому что в такое "Господи, помилуй" мы не можем вложить целокупность нашей жизни; кроме того, в нашей обиходной речи такие слова просто мало что означают. Если же вспомнить об оливковом дереве, "маслине", оливковом масле в Ветхом и Новом Завете, мы обнаружим следующее: оливка, веточка оливкового дерева впервые упоминается при конце Потопа, когда голубь приносит эту веточку Ною. (И не тот ли это голубь, который парил над Христом в день Его крещения?) Эта оливковая веточка означала, что гнев Божий истощился, что прощение дано, как дар, что перед нами простираются и новое время и новый путь.

Это – первая ситуация. Однако мы не всегда можем следовать этим путем. Недостаточно просто располагать временем и новыми возможностями; если мы больны душой, если воля наша сломлена или если мы неспособны, будь то умом, будь то физически, ни различить пути, ни следовать им – нам нужно исцеление. Поэтому вспомним масло, которое милосердный самарянин возлил на человека, ставшего жертвой разбойников. Исцеляющая сила Божия дает нам возможность воспользоваться тем, что Божий гнев престал, тем, что нам предложено, как дар, прощение, предложены, как дар, время, пространство и вечность.

Другой образ – помазание священников и царей, которые из среды народа Израильского призывались встать на пороге между миром Божественным и человеческим миром, между единой и гармоничной волей Божией и пестрым, усложненным – а то напряженным и противоречивым – человеческим миром. И для того чтобы стоять на этом пороге, человеку нужно больше, чем человеческие способности; ему нужна одаренность от Бога. В знак этого и совершалось помазание над священниками и над царями. В Новом же Завете мы все – священники и цари, мы все облечены царственным священством, и наше призвание, человеческое и христианское, превосходит то, чего может достичь человек. Мы призваны стать и быть живыми членами Тела Христова, храмами на земле, чистыми и достойными Святого Духа, причастниками Божественной природы. Всё это превосходит наши человеческие способности, но одновременно, мы должны быть и человеками в полном смысле, в самом глубоком смысле, в котором христианин понимает человечество по образу воплощенного Сына Божия. Для этого нужны благодать и помощь Божии, и всё это обозначено тем же образом помазания.

Если с такой же простотой (нужны только словарь, Библия и немножко вдумчивости) и так же непосредственно продумать и другие слова, которые мы употребляем в молитве, они станут замечательно богатыми в умственном порядке. И тогда мы сможем быть более внимательными к тому, что произносим; наша молитва не будет состоять из слов опустошенных или слов, обозначающих что-то, подлинный смысл чего утрачен – а это случается постоянно. И тогда прежде чем сказать "Господи, помилуй!" – "Господи, прояви ко мне милосердие, сострадание; Господи, излей на меня Свою любовь и ласку", мы сумели бы продумать то положение, в котором вот сейчас находимся. Находимся ли мы на самой глубине падения? Стоим ли перед безграничными возможностями и, вместе с тем, неспособны ничего предпринять, потому что так глубоко ранены? Или же мы получили исцеление, но стоим перед лицом призвания настолько нас превосходящего, что не смеем и помечтать о нем?.. Но призвание это можно осуществить, только если Бог даст нам на то силы. Это тоже предполагает внимательное погружение в слова, такой подход к ним, чтобы они стали частью наших эмоций, чтобы вокруг них собиралась и сосредоточивалась вся интенсивность и глубина нашей личной жизни. Но если слова, которые мы употребляем, не приобретают реальности в том, как мы живем, они останутся бессмысленными и не приведут ни к чему: они будут, как лук без тетивы, из которого невозможно пустить стрелу. Совершенно бессмысленно просить Бога о чем-то, на что мы не готовы сами. Когда мы говорим: "Господи, избавь меня от того или другого искушения", и одновременно ищем, какими уловками нам до этого искушения добраться, рассчитывая, что теперь Бог настороже и силой вытащит нас из него, то у нас мало шансов на успех. Бог дает силу, но воспользоваться ею должны мы сами. Когда в молитве мы просим Бога дать нам силу сделать что-то в Его имя, это не значит, что мы просим Его совершить это вместо нас, поскольку мы слишком безвольны, чтобы проявить готовность действовать самим.

В житиях святых есть в этом отношении достаточно примеров, и в жизнеописании западного святого XVI века, Филиппа Нери, встречается именно такой случай. Филипп был довольно-таки горячего нрава, легко ссорился, братьям монастыря приходилось много терпеть от его вспыльчивости, и ему, конечно, тоже доставалось. Однажды он почувствовал, что так продолжаться не может. Был ли это порыв добродетельности или просто он больше не мог выносить своих собратьев – этого Житие не сообщает. Факт тот, что он бросился в часовню, упал на колени перед изображением Христа и молил избавить его, Филиппа, от вспыльчивости. И затем, полный надежды, вышел вон. Первый, кто ему повстречался, был брат, никогда не возбуждавший в нем никакого гнева, но впервые в жизни этот брат обошелся с ним придирчиво и неприязненно. Филипп вспылил и, кипя гневом, отправился дальше – и встретил другого брата, который всегда был для него источником умиротворения и радости. Но даже и этот принял его неприветливо. Филипп вернулся в часовню и снова бросился к ногам Христа: "Господи – я же просил Тебя избавить меня от вспыльчивости!" И Господь ответил: "Да, Филипп, вот потому Я и предоставляю тебе как можно больше случаев отучиться от нее".

Думаю, очень важно сознавать, что Бог поступит с нами именно так; Он не станет восходить за нас на крест снова и снова, каждый день. В какой-то момент мы должны сами взять свой крест и его нести. Каждый из нас должен взять свой крест, и когда мы о чем-нибудь просим в молитве, это подразумевает, что мы и сами беремся за дело со всей силой, всем разумом и всем вдохновением, какие только способны вложить в свое действие, со всем мужеством и всей энергией, которые у нас есть. Кроме того, мы исполняем дело и со всей той силой, какую нам подает Бог. Если мы этого не делаем, то наша молитва – пустая трата времени. Это и означает, что слова "Господи, помилуй!" или любые другие слова, которые мы произносим, должны быть направлены на нас самих; ум наш должен быть сформирован словами, сообразен с ними, должен быть с ними в гармонии, наполнен ими. Сердце наше должно пропитаться ими с полной убежденностью и выражать их со всей силой, на которую мы способны; воля наша должна овладеть ими и превратить в действие. Таким образом, молитва и действие должны стать двояким выражением единого стояния перед лицом Бога, и самих себя, и всего, что вокруг. Иначе мы попусту тратим время. Какой смысл рассказывать Богу о чем-то неладном, а когда Он дает нам силы для борьбы – сидеть и ждать, пока Он Сам всё за нас сделает? Какой смысл твердить слова, которые стали такими несостоятельными, такими обессмысленными, что служат лишь паутинкой между нами и Богом?

Поэтому найди точные, нужные слова; найди и привяжи к ним всё свое внимание: ведь это слова правды, такие слова, которые Бог услышит, ибо они правдивы. Вложи в них всё свое сердце. Пусть эти слова оживут умственным пониманием , потому что они правдивы, и дай им вонзиться глубоко, в самые недра твоего сердца.

И у слов молитвы есть то свойство, что они всегда обязывают. Вы можете произносить слова молитвы, только подразумевая, что "если я говорю, значит, я буду это делать, когда представится случай". Когда вы говорите Богу: "Любой ценой, любой ценой, Господи, спаси меня!" , вы должны помнить, что этим вы обязуетесь мобилизовать всю свою волю, потому что когда-то Бог скажет: "Вот цена, которую надо заплатить". Древние писатели говорили: "Пролей кровь и примешь Дух". Вот – цена. Оставь всё – получишь небо; оставь порабощенность – приобретешь свободу. И так же, как ваша воля вовлечена уже не только в акт молитвы, но и во все вытекающие из него последствия, так же должно быть вовлечено и тело. Потому что человек – не просто душа, на какой-то срок сопряженная с телом; человек есть тело и душа, одно цельное существо. Поэтому в молитве должно присутствовать физическое усилие, физическое внимание, физический строй, устроение того, как вы молитесь. Если пища слишком утяжеляет вас и не дает молиться, то это усилие должно включать и пост. Если вы так поступаете – это и значит, что вы стучитесь в двери.

 Теперь, если, вооружившись всеми этими словами, мы собрались пробиваться внутрь, как бурят, прокладывают путь в недра земли, чтобы извлечь оттуда что-то на поверхность, то надо быть готовыми на риск: уходить в глубины очень трудно. Звучит это просто; мы все считаем что в нас есть глубина, и чем больше в нее уходишь, тем оно становится замечательнее. Но это не так просто. Да, – когда мы достаточно углубились, то это верно; но путь очень похож на рассказы о поисках Священного Грааля или града Китежа. На пути приходится иметь место со всякими страшилищами, и эти страшилища вовсе не бесы, вовсе не наши ближние, а всего лишь мы сами. И от этого всё становится гораздо менее приятным и гораздо более трудным.

Обычно жадность, страх, любопытство заставляют нас жить вовне. В своей книге L'homme, cet inconnu Алексис Каррель, французский ученый, работавший в Америке, говорит: "Если спросить себя, где граница моей личности, то мы увидим, что язык лакомки, как щупальце, тянется ко всему съестному на свете; глаза любопытного, как щупальцы, устремлены на всё окружающее; уши любопытного всё разрастаются, стремясь уловить всё больше и больше". И если нарисовать картинку, на что мы похожи в таких категориях, то мы увидим, что наше внутреннее содержание очень невелико, потому что всё обращено наружу. Так что первое, что надо сделать, это отлепить от всего свои щупальцы и вобрать их внутрь. Невозможно идти вглубь, когда весь полностью находишься снаружи.

Попробуйте, и по пути вы обнаружите еще ряд полезных вещей. Например, найдите время побыть наедине с самим собой; закройте дверь и некоторое время, когда больше делать нечего, "осядьте" в своей комнате. Скажите: "Сейчас я с самим собой" и просто посидите так, сами с собой; после очень короткого времени вам, вероятно, станет скучно. И это очень поучительно, – это дает нам представление, что если мы так себя чувствуем всего после десяти минут наедине с собой, то неудивительно, что другим тоже становится скучно с нами! Почему же это происходит? Не потому ли, что нам почти нечем напитать свой ум, свои эмоции, свою жизнь? Потому что если вглядеться в свою жизнь пристально, очень быстро обнаруживается, что редко-редко мы живем изнутри наружу; мы, как правило, отзываемся на стимул, на побуждение извне. Иначе говоря, мы живем отраженной жизнью, реагируем. Что-то случилось – и мы отзываемся; кто-то говорит – и мы отвечаем. Но когда нет стимула думать, говорить или действовать, оказывается: внутри нас очень мало такого, что побуждает нас действовать в каком бы то ни было направлении; и это очень драматичное открытие. Мы совершенно пусты, мы не действуем изнутри себя, но принимаем за свою собственную жизнь нечто, что на самом деле нам скармливается извне; нечто происходит и побуждает нас совершить следующее действие. Редко-редко нам удается жить просто глубиной и богатством, которые, как мы считаем, существуют у нас внутри.

В диккенсовских "Записках Пиквикского клуба" есть отрывок, очень хорошо описывающий мою жизнь и, возможно, тоже и вашу жизнь. Пиквик отправляется в клуб и нанимает извозчика; по пути он задает вознице множество вопросов и среди прочего спрашивает: "Как это такая жалкая и хилая лошаденка может тащить такую тяжелую и большую коляску?" И возница отвечает: "Дело не в лошади, сэр, дело в колесах". – "Что вы хотите сказать?"– спрашивает Пиквик, и кучер отвечает: "Видите ли, наша пара колес замечательная. Они так хорошо смазаны, что стоит лошади тронуться с места, как колеса начинают вращаться, и бедной лошади нужно бежать ради спасения собственной жизни". Взгляните на то, как мы большей частью живем: мы – не лошадь, которая тянет повозку, мы – лошадь, которая спасается от повозки, чтобы не быть ею раздавленной…

И вот потому что мы не знаем, как действовать без внешнего побуждения, оказывается: мы не знаем, что делать с самими собой, и нам делается всё скучнее и скучнее. Так что для начала надо научиться сидеть в одиночестве, не бояться скучать и уметь делать из этого соответствующие выводы.

Вскоре нам становится хуже, чем скучно, потому что это не та скука, когда можно сказать: "Я человек активный и привык быть полезным своему ближнему; я всегда занят тем, что творю добро, и состояние невесомости, когда я ничего не делаю для других – тяжелое испытание". Нет, тут мы мало-помалу обнаруживаем нечто другое. Нам скучно; мы стараемся выбраться из этой скуки и обращаемся внутрь себя, чтобы найти там что-нибудь, что рассеяло бы эту скуку, и очень скоро обнаруживаем, что нет ничего. Всё, что мы могли бы продумать, мы продумали уже десятки раз; весь запас наших эмоций похож на клавиатуру пианино, которое мы закрыли, потому что не привыкли, чтобы пианино играло само собой: нам нужен кто-то другой, кто играл бы на клавишах. Мы не привыкли "ничего не делать", и нам становится тревожно, а тревога перерастает в невыносимую муку. Если вы читали отцов пустыни, вы можете припомнить, что бывают моменты, когда они просто выбегали из кельи с криком о помощи, в надежде встретить что-нибудь или кого-нибудь – что угодно, что бы то ни было; сам черт был бы лучше, чем эта опустошенность самосозерцания. Святитель Феофан Затворник говорит: "Большинство людей подобны древесной стружке, свернутой кольцом вокруг собственной пустоты". Если у нас достаточно честности, мы должны признать, что это очень адекватное описание того состояния, в котором практически все мы находимся.

Тут мы должны пересилить свой ужас и сказать: "Нет, я не отступлюсь, я дойду до точки, когда самая эта мука побудит меня к тому, чего неспособна достичь добрая воля". И действительно, наступает момент, – момент отчаяния, тревоги и ужаса, который заставляет нас обратиться еще глубже внутрь и вопиять: "Господи, помилуй! Господи, я гибну – спаси!" Мы обнаруживаем, что в нас нет ничего, что могло бы дать жизнь, или, скорее, что есть жизнь; всё, что мы называли жизнью, принимали за жизнь, было снаружи, а внутри не было ничего.

И мы смотрим на эту пучину небытия и чувствуем: чем больше мы в нее углубляемся, тем меньше от нас остается. Это мгновение опасное, это мгновение, когда нам надо остановиться, задуматься, всё взвесить. Это момент, когда мы достигли первого пласта глубины, того, где в нас зарождается способность стучать в дверь. На том уровне, где мы просто отдыхали от своего ближнего, раньше чем начали скучать, на уровне, где нам просто скучно, а затем и обидно от того, что мы скучаем, на уровне, где мы ёрзаем и тревожимся, а потом приходим в смятение, нам еще нет причины звать и вопить от отчаяния, переполняющего наш ум, наше сердце, нашу волю и наше тело чувством, что если только Бог не придет – я погиб, надежды нет, ибо я знаю, что если я и вынырну из этой бездны, то снова попаду в область призрачной, отраженной жизни, но не жизни реальной. Здесь же – момент, когда мы можем начать стучать в дверь, которая еще закрыта, но за которой – надежда, та надежда, которую Вартимей, слепец у врат Иерихонских, пережил из глубины своего предельного отчаяния, когда мимо проходил Христос.

Мы знаем из Евангелия, что ослепший Вартимей оказался нищим при дороге, без всякой надежды; он потерял всякую веру и всякую надежду на человеческую помощь и был вынужден побираться ради пропитания, надеясь не столько на милостыню, означающую милосердную, ласковую заботливость, сколько на подачку, когда монетку бросают, даже не увидев человека. И однажды он, теперь уже отказавшийся от надежды, окончательно слепой и осевший здесь в пыли, услышал о ч/Человеке, о новом Пророке, который творил чудеса по всей Святой земле. Будь у Вартимея зрение, он, вероятно, вскочил бы и побежал по всей стране, чтобы этого Пророка найти; но не угнаться ему было за этим странствующим чудотворцем. Поэтому он остался, где сидел, и сознание, что есть некто, кто, может быть, исцелил бы его, наверное, делало его отчаяние еще более острым. И однажды он слышит толпу, проходящую по дороге, толпу, которая звучала как-то необычно. По всей вероятности, как это случается со слепыми, у него развился слух и восприятие более чуткие, чем у нас, потому что он спросил: "Кто это проходит?" – и ему сказали: "Иисус из Назарета". И тут Вартимея охватило и предельное отчаяние и безмерная надежда. Безмерная надежда, потому что Христос проходил в пределах досягаемости; но на фоне самого мрачного отчаяния, потому что через несколько шагов он поравняется с Вартимеем, а еще через несколько шагов – пройдет мимо, и, вероятно, второго такого случая не будет. И из этой отчаянной надежды Вартимей начал звать и кричать: "Иисус, Сын Давидов! Помилуй меня!" Это был крик совершенного исповедания веры. В то мгновение, именно потому что его отчаяние было так глубоко, в нем родилась такая дерзновенная надежда и к нему пришло исцеление, спасение, цельность: Христос его услышал.

Со всецелой, совершенной надеждой всегда связана какая-то мера отчаяния. Это и есть тот момент, когда, войдя внутрь, мы можем молиться; и тогда слов "Господи, помилуй!" уже вполне достаточно. Тогда не нужны изощренные речи, которые мы часто встречаем в молитвенниках; достаточно просто кричать от отчаяния: "Помоги!" – и будете услышаны.

Очень часто, молясь, мы не находим у себя достаточно напряжения, достаточно убеждения, достаточно веры, потому что и отчаяние наше недостаточно глубоко. Мы хотим заполучить Бога, Его присутствие, вдобавок ко множеству других вещей; мы хотим Его помощи и одновременно стараемся получить помощь откуда только можем; мы приберегаем Бога про запас, как последнее средство. Мы обращаемся к сильным мира сего и к сынам человеческим и говорим: "Боже, дай им силу сделать это для меня!" , и лишь очень редко отворачиваемся от сильных мира и сынов человеческих и говорим: "Я никого не буду просить о помощи, лучше Ты Сам помоги мне!" Если наше отчаяние прорывается из достаточных глубин, если то, о чем мы просим, о чем кричим, настолько существенно, что выражает все нужды нашей жизни, тогда мы найдем слова для молитвы и сумеем достичь существа молитвы – встречи с Богом.

А теперь еще о смятении; связь мы можем найти в том же рассказе о Вартимее. Он вопиял – но что говорит Евангелие об окружавших его людях? Они старались заставить его замолчать, и можно легко себе представить тех благочестивых людей – зрячих, с уверенной поступью, здоровых,– которые окружали Христа, беседовали о высоких материях, о грядущем Царстве Божием и о тайнах Священного Писания, людей, которые оборачивались к Вартимею и говорили: "Не можешь ли ты, наконец, замолчать? Глаза, твои глаза – что они такое, какое они имеют значение, когда речь идет о Боге?" Вартимей как бы выбивался из контекста, требуя от Бога чего-то, что ему было отчаянно нужно; а тут происходил некий церемониал, и он нарушал его стройную гармонию: его нужно немедленно прогнать! Его нужно заставить смолкнуть! Но Евангелие также говорит, что несмотря на этих людей, которые на него шикали, он продолжал кричать о своем, о том, что ему было так нужно; чем больше его утихомиривали, тем сильнее он кричал.

Вот что я хотел бы вам передать. Есть греческий святой по имени Максим, который юношей пришел однажды в храм и услышал слова апостольского послания: Непрестанно молитесь… Эти слова настолько его поразили, что он подумал, что ничего другого не нужно, кроме как исполнить эту заповедь. И он вышел из храма, пошел в ближние холмы и начал молиться непрестанно. Он был греческим крестьянином IV века, знал наизусть "Отче наш" и несколько других молитв. И, – рассказывает он нам, – он читал молитвы одну за другой, повторяя их снова и снова, и снова. И ему было очень хорошо; он молился, он был с Богом, окрыленный ликованием, и всё казалось ему совершенным, – кроме того, что солнце постепенно клонилось к закату, становилось всё холоднее и темнее. И по мере того, как темнело, стали слышаться всякие тревожные звуки: хруст ветки под лапой дикого зверя, крики мелких животных, которых раздирали хищники, сверканье их глаз и т.д. И тут Максим почувствовал, что он совсем один, – малая беззащитная тварь в мире опасности, смерти, убийства, и что нет ему помощи, если Бог не придет на помощь. Он уже не читал Молитву Господню и Символ веры; он поступил точно так же, как Вартимей, и начал кричать: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня!" И так он кричал всю ночь, потому что звери и их сверкающие глаза не давали ему заснуть. Потом настало утро, и он подумал: "Теперь звери заснули, я могу молиться", – но тут он почувствовал, что проголодался. Он решил собрать себе ягод и отправился в заросли, но сообразил, что все эти сверкающие глаза и когтистые лапы, наверное, прячутся где-нибудь в этих кустах. И тогда он начал пробираться очень осторожно и на каждом шагу повторял: "Господи, Иисусе Христе, спаси меня, помоги мне, спаси! Боже, помоги, защити меня!" – и на каждую собранную им ягодку приходилось по несколько молитв.

Прошло время, и после многих лет Максим встретил очень старого и опытного подвижника, который его спросил, как он научился непрестанной молитве. Максим сказал: "Думаю, что бес научил меня молиться непрестанно". Его собеседник ответил: "Мне думается, я понимаю, что ты имеешь в виду, но хотел бы увериться, что понимаю тебя правильно". И тогда Максим ему рассказал, как он постепенно свыкся с этими шорохами и деннонощной опасностью; но тогда на него напали искушения плоти, искушения ума, переживаний, а позже – и более яростные нападения от врага. И с тех пор не было мгновения ни днем, ни ночью, когда бы он не обращался к Богу с криком: "Помилуй, помилуй, помоги! На помощь, на помощь!" И однажды, много лет спустя, Господь явился ему; и покой, мир, тишина, безмолвие сошли на него. Не осталось страха – ни страха темноты, ни страха зарослей, ни страха бесовского, – Господь всё взял на Себя. "К тому времени, – сказал Максим, – я научился, что если Господь не придет Сам, я совершенно и безнадежно беспомощен; так что даже в безмолвии, в мире и в радости я продолжал молиться: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня!", так как знал, что только Божье милосердие может дать мир сердечный, мир ума, тишину телесную и правую волю".

Так вот: Максим научился молиться, не избегая тревоги, но благодаря тревоге, и потому что его тревога была реальна, – за ней стояла реальная опасность. Если бы мы сознавали, что находимся в гораздо большей опасности, что дьявол рыщет, стараясь уловить и погубить нас, что всякая человеческая встреча есть суд, кризис, та ситуация, в которой мы все призваны или принять Христа в человеке, который нам повстречался, или быть ему Христовым вестником; если бы мы понимали, что всё в жизни насыщено значением, тогда мы умели бы кричать и молиться непрестанно, и тревога, смятение были бы не помехой, а тем именно обстоятельством, которое учит нас молиться, когда мы еще слишком неопытны для того, чтобы молиться из глубин, без побуждения, без стимула к молитве.

Как научиться молитве в условиях той жизни, которой мы живем, если мы о молитве не знаем ничего, не молились никогда в жизни или молились мало? Я испытал это в разнообразных условиях: в годы, когда занимался медицинской работой, пять лет в военных условиях, затем священником и т.д. – и получается! Получается, если ты достаточно прост и незатейлив, чтобы поступать следующим образом.

Проснувшись утром, первым делом поблагодари за это Бога, даже если тебя не особенно радует день, который тебе предстоит: Вот день, который сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в этом дне! (см. Пс 117: 24). Когда это сделано, дай себе время осознать правду того, что ты произнес, и принять ее на свой счет; может быть, на уровне глубинного убеждения, если не в порядке того, что мы назвали бы ликованием. А потом встань, умойся, приберись, сделай то, что тебе обычно надо сделать, и тогда вернись к Богу. Приди к Нему снова с двояким убеждением: что ты – Божий, и что этот день – тоже Божий, тоже принадлежит Ему, и что он совершенно нов, совершенно нетронут. Его никогда раньше не было. Употребляя русские образы, он – как широкая, незапятнанная снежная равнина; никто по ней еще не ступал. Эта равнина лежит перед тобой в девственности и чистоте.

Что же дальше? А дальше ты просишь Бога благословить этот день, чтобы всё в этом дне Он Сам благословил и управил. И после отнесись к тому, что ты сказал, серьезно, потому что очень часто мы говорим: "Господи, благослови!" – и получив благословение, поступаем, как блудный сын: собираем свое добро и отправляемся подальше, на сторону, вести разгульную жизнь.

Так вот, на этом дне – Божие благословение, он – Божий собственный день; и теперь давайте войдем в него. Входишь в начинающийся день как личный Божий посланник; кого ни встретишь – встречаешь его так, как его встречал бы Бог. Ты поставлен в этом дне, чтобы быть присутствием Господа, присутствием Христа, присутствием Святого Духа, присутствием Евангелия; вот твоя функция в этом дне. Бог никогда не говорил, что когда ты вступаешь в некую ситуацию во имя Его, распинать будут снова Его, а ты воскреснешь. Ты должен быть готов вступить в любую череду обстоятельств во имя Бога и идти, как Сын Божий шел: уничиженно и смиренно, в правде и в готовности понести преследования и т.д.

Исполняя Божию заповедь, мы обычно ожидаем, что тут же увидим удивительные результаты, – о таких случаях мы иногда читаем в житиях святых. Для примера: кто-то ударил нас по щеке, мы подставляем другую, но никак не ожидая нового удара, а в ожидании, что другой воскликнет: "О, какое смирение!" – и мы вознаграждены, а другой обрел спасение своей души. Но так не случается; тебя ждет расплата, и очень часто получаешь жестокий удар. Важно, чтобы ты был к этому готов. Что же касается дня, если ты осознал и принял, что этот день благословил Бог, что Он осенил его Своей рукой, тогда каждый человек, которого ты встретишь – тебе от Бога подарок, каждое обстоятельство, которое представится – тебе подарок от Бога, горькое оно или сладкое, нравится оно тебе или не нравится. Это – Божий собственный дар тебе, и если ты его так и станешь принимать, то можно справиться с любыми обстоятельствами. Но тогда надо встречать всё с готовностью, что произойти может что угодно, приятное или неприятное; и если ты во имя Божие идешь через весь день, который ты принял свежим и новым из Его собственных рук, с Божиим благословением на то, чтобы прожить его, то тем самым молитву и жизнь можно подлинно обратить в две стороны одной монеты. Тогда действуешь и молишься как бы единым дыханием, потому что все обстоятельства, следующие одно за другим, требуют благословения Божия.

Несколько лет тому назад я говорил на эту тему на молодежном собрании в Тезэ, после чего завязалась переписка с примерно тридцатью юношами и девушками. Одна из них написала мне однажды: "Я попробовала воспользоваться Вашим советом; попробовала со всей энергией; не было ни минуты, когда бы я не молилась и не действовала одновременно, молилась и действовала; и теперь я не могу слышать самого слова "Бог", я нахожу такую молитву невыносимой". И я ей тогда ответил: "У тебя испортилось пищеварение, ты объелась. В молитве надо держаться здравого смысла, как в жизни руководствуешься здравым смыслом. Невозможно, если ты не молилась никогда в жизни, сразу начать с восемнадцати часов непрерывного диалога с Богом и молитвы, одновременно делая свое дело. Но можно выделить один или два момента и вложить в них всю свою энергию. Просто обрати свой взор к Богу, улыбнись и начинай. В другие моменты можешь сказать Богу: "Мне просто нужно передохнуть, у меня нет сил быть с Тобой всё время", – что правда! Ты еще не можешь вынести непрерывного пребывания с Богом; так и скажи Ему. Бог это прекрасно знает, как бы ты ни поступила. Отстранись пока, скажи: "Сейчас я отдохну; на время я согласна не быть слишком святой".

Так мы можем просто отдохнуть и посмотреть на что-то, что тоже Божие – деревья, дома, – и после какого-то времени снова вернуться к Богу. Можно искать, но не забывая о трезвости, потому что есть грех, который святые отцы называют духовной жадностью: мы хотим всё больше и больше Бога, когда нам нужна диета; получил немножко – и пока довольно.

Другие беседы митрополита Антония Сурожского из цикла "Учитесь молиться":

- Беседа первая: Когда Бога нет.
- Беседа вторая: Стучитесь!
- Беседа четвертая: Как справиться с временем.
- Беседа пятая: "Скажи мне имя Твое" (Быт 32:29).

Тема «Гнев в семье» оказалась очень востребованной, она регулярно собирает много людей, которые считают, что эта тема им важна. Для меня эта тема интересна как для эмоционального и вспыльчивого человека — и в прошлом, и в настоящем.

Я бы хотела поговорить о том, как влияют внешние факторы жизни в большом городе, жизни в современных ритмах, на количество гнева в семье, на гнев родителей по отношению к детям. Мне кажется, здесь присутствует большая связь.

Многие из нас склонны вести себя неконтролируемым образом, когда устали или спешат.

Есть люди, которые контролируют себя в состоянии усталости и спешки. Они относятся к так называемому типу «флегматик». Флегматики при усталости и перегрузке не ускоряются, не становятся более гневливыми и вспыльчивыми. Они затормаживаются, становятся еще более медлительными. Этот касается и детей, и взрослых и называется «запредельное торможение». Подобное может вызывать большие сложности от непонимания вторым супругом или родителем этих состояний.

Для того чтобы понять, что человек находится в состоянии запредельного торможения, нужно провести простой эксперимент: начать этого человека, который замедляется, притормаживает, поторапливать. И посмотреть — ускорит ли его это, или наоборот — сделает еще более расконцентрированным.

Тех, кто впадает в запредельное торможение, максимум 20%. Есть очень маленький сегмент тех, на кого спешка и усталость вообще никак не влияют. Это люди очень устойчивые, выносливые. Возможно, они прошли какую-то школу обучения в семье. Возможно, кто-то из их родителей умел что-то делать со своим гневом, раздражением. Возможно, у них просто очень выносливая, крепкая нервная система. Это ориентировочно сангвиники, причем не истощенные постоянной переработкой, перегрузками…

Замечу, я с большой неохотой употребляю термины «сангвиник», «флегматик», «холерик», «меланхолик», поскольку они очень условны.

Употребляя их, я имею в виду не совсем то клише, которое можно встретить в популярных журналах и газетах. Это условное обозначение типа человека, поскольку нет ни чистых холериков, ни чистых сангвиников, ни чистых флегматиков. Но есть некоторые черты личностного стиля, которые склоняются в ту или иную сторону.

Итак, людей устойчивых — небольшой процент. Это, например, спортсмены, военные, не истощенные жизнью. Они на спешку не реагируют.

Остальные люди, и их очень много — 78% примерно, будут реагировать увеличением, усилением нервных реакций на спешку. Если мы приближаемся по географическим широтам к югу, то вспыльчивых людей будет еще больше. Там норма реакций — еще с большей эмоциональностью.

Если мы поднимаемся немного ближе к северу, там больше проявлен флегматический темперамент. Северные народы — менее темпераменты, медленнее реагируют.

Мы в нашей полосе находимся где-то посерединке.

Нервные горожане

За последнее время было проведено немало исследований, согласно которым жители мегаполисов — гораздо более нервные граждане, чем жители маленьких городов, деревень.

С чем это связано? С ритмом жизни окружающих, с ночным освещением, спешкой, агрессией, плотностью населения на квадратный метр, нарушением зоны личного пространства, избытком информации, уровнем шума, света, расстояния, транспорта…

Мы даже не слышим шум, мы начинаем слышать тишину, когда уезжаем из города.

Все это, конечно, плохо, на это наша среда обитания. И без этого в сельской местности городской житель начинает тосковать. То есть, определенное количество стимулов вызывают определенную адреналиновую реакцию. Вне этого городскому человеку не хватает, особенно первое время, потока событий. Они маленькие, может быть — отрицательно окрашенные, но мы привыкли к тому, что все время через нас что-то проходит, что мы что-то новое видим, слышим, в чем-то участвуем, куда-то двигаемся.

Есть такое понятие, которое психологи называют «синдромом выходного дня» у детей, когда ребенок в конце выходных, проведенных активно, впадает в состояние крайней усталости, граничащей с истерикой, возможно, в ступор. В любом случае имеет место необычное поведение от перегрузки впечатлений.

В мегаполисе все вокруг бегут. Это особенно осознается, когда вы приезжаете в какой-нибудь маленький городок и начинаете нервничать — чего ж все вокруг так медленно двигаются!

Если нашу среду обитания не осмысливать положительно, то стресс будет еще более сильным. Ведь не все всерьез готовы расстаться с мегаполисом.

Стрессовые плюсы

А если посмотреть на плюсы жизни в большом городе? Профессиональная реализация, возможность заработать, возможность получения образования, культурная жизнь, возможность общения.

Но ведь работа, учеба и культурная жизнь тоже могут быть стрессовыми .

Мне кажется, что количество событий за единицу времени, особенно в пространстве, насыщенном большим количеством людей, делает человека гораздо более раздражительным, чем он является от природы.

Тот же самый человек, отдохнувший неделю, отоспавшийся, выпавший из привычного ритма, меняется. Скажем, во время детских каникул, когда вставать рано не надо, а количество дел поменьше, раздражительность падает.

Если среднего раздражительного человека немножко разгрузить, дать ему отдохнуть, он будет совсем не таким раздражительным.

Есть какое-то количество гнева и раздражения, связанное с нашим темпераментом, с нашей семейной историей, с нашей травматикой, которую убрать сложно. А есть количество гнева, связанное с жизненной ситуацией.

Этот более «внешний» слой раздражения при желании и определенных навыках можно сделать тоньше. По крайней мере, можно увидеть, как на вас влияет спешка, ритмы большого городка, перегрузка. Если мы научимся это лучше видеть — и про себя и про супруга, и про детей, тогда, возможно, гнева станет меньше.

Гнев — это первичная реакция на раздражитель. Словно руку от горячего отдергиваешь. Это инстинктивная реакция, направленная на избежание неприятности. Гнев — реакция на события, которые идут не по нашему сценарию.

Какими мы становимся под влиянием спешки? А если человек спокойно реагирует на то, что вокруг все торопятся, спешат, нервничают? Какие эмоции вызывает он у окружающих? Человек, который среди суеты сохраняет спокойствие, может вызывать раздражение и гнев. Причем тоже инстинктивно: «Почему это мне плохо, а ей (ему) хорошо?».

Если кто-то из супругов, из родителей в семье изначально умеет не раздражаться, даже когда вокруг спешат, даже когда перегрузка, можно, условно говоря, действовать двумя путями. Можно «изводить» спокойного члена семьи, чтоб ему тоже стало плохо, а можно этот островок спокойствия в семье беречь, смотреть на такое поведение, как на инстинктивно правильный образец. Но очень часто, понимая, что правильным был бы второй способ, люди действуют первым способом.

Когда маленький ребенок расплакался, кому его проще успокоить — раздраженному человеку или спокойному? Понятно, что спокойному. И если кто-то из родителей является оплотом, островком спокойствия, надо стремиться присоединиться к нему.

Жизнь людей в большом городе часто обусловлена ритмами, которые не мы сами себе задаем. Мы вписываемся в массу структур, которые работают по своему ритму, а нам нужно успевать. И эта необходимость успевать — причина довольно большого числа эпизодов раздражения.

Существа другого вида

Маленький ребенок — еще не самостоятельный, сам он не удерживает в голове, что нужно двигаться в определенном ритме, не осознает времени (это особенность детского восприятия), не обладает возможностью быстро выполнять некоторые действия.

Быстрота человеческих реакций в целом связана с тем, насколько завершен процесс миелинизации нервных волокон. Нервные волокна у нас покрыты миелиновой оболочкой. Она играет роль своего рода изоляции. По изолированному проводу ток течет быстрее. По миелинизированному нервному волокну импульсы поступают быстрее, человек может быстрее реагировать. Поэтому, чем младше ребенок, тем медленнее его реакция.

Тут есть поправки на индивидуальность, на темперамент. Некоторые дети изначально быстрее реагируют, чем их сверстники, а некоторые — изначально медленнее. Но в целом ребенок реагирует и действует медленнее, чем взрослый. Где-то до 6 лет идет активная миелинизация, самый активный период — до двух лет, особенно первые полгода.

Процесс миелинизации нервных волокон, связанный с созреванием нервной системы, продолжается все детство.

Только начиная с 12 лет миелинизация окончательно заканчивается, дозревает так называемая третичная доля головного мозга. Ребенок начинает не только быстрее реагировать, но еще реагировать интегрировано.

Для чего я все это говорю? Просто родителям часто кажется, что ребенок СПЕЦИАЛЬНО делает медленнее, чем может. Назло не вписывается в ритм родителей, в график, составленный родителями.

А большинство детей просто не могут реагировать так быстро в силу своих физиологических и нейрофизиологических особенностей. Процесс миелинизации не закончен, лобные доли не дозрели. Компьютер с меньшей оперативной памятью. Ребенок, собираясь гулять, натягивает колготки, но делает это настолько медленно, что мы его уже готовы стукнуть. Если же он одну колготку надел, потом задумался, сказал, что это у него — рельсы, и — пошла игра, не связанная с одеванием, это уже воображение.

У ребенка есть способности, которые у нас уже исчезли. Правое полушарие, связанное с творчеством, фантазией у нас работает гораздо хуже, чем у детей. Мы просто не такие творческие люди, эти способности у нас уже ушли.

Ребенок — дошкольник осваивает мир через игру. У него пакетный способ получения информации. Поиграл, скажем, в железнодорожника, и сразу понял массу всевозможных сведений, возможно, освоил навыки. Но это мешает исполнению формальных обязанностей и попаданию в ритм.

То есть, с ритмом проблемы возникают по нескольким статьям. Взрослый может быстрее действовать, потому что у него оперативной памяти больше, пользуясь аналогией с компьютером. Взрослый умеет не отвлекаться, у него есть концентрированное внимание. У ребенка-дошкольника нет возможности концентрировать внимание. До семи лет произвольное внимание не зрелое. Оно может сконцентрироваться, но очень ненадолго.

Мы имеем дело с существами другого вида. У дошкольников другой обмен веществ, они совершенно иначе воспринимают реальность и действуют в ней. Плюс, они еще невероятные фантазеры, которые отвлекаются и играют в любой момент. Если они умеют играть.

Фантазия, между прочим, это предтеча интеллекта. Если ребенок хорошо играет, это значит, что потом у него все в порядке будет с формальным интеллектом, скорее всего.

Дети не имеют представления о времени. У них не включен внутренний таймер, нет возможности до семи лет осознавать временные отрезки.

До 6,5 лет мы вообще не можем ждать, что ребенок знает, что такое пять или десять минут. Он не знает. Кстати, есть и взрослые, у которых так и не включился таймер. Но в основном, люди, начиная с 10-14 лет знают внутренне, сколько это — примерно 10 минут, 15 минут, 45 минут. Школа дрессирует на понимание промежутков, кратных 45 минутам.

Если дошкольник во времени не ориентируется, спешить он тоже не может. Это мы знаем, что у нас осталось 10 минут до выхода! А для ребенка 10 минут — это когда мама уже очень сердится.

Нормативные конфликты — это те, что повторяется из дня в день по определенному поводу. Сколько из них выпадают на спешку?

Если посмотреть, что помнится из нашего детства? Мы не помним, что нужно было куда-то успеть, но помним, что мама — сердилась, что папа нервничал. Что мы опаздывали — мы не помним, потому, что это было не в зоне нашего внимания. Мы не помним, что нужно было лечь в 9 часов, но помним, как это было устроено.

Это я не к тому, что надо все отпустить, никого не укладывать и не торопить. Мы, взрослые, отвечаем за структуру дня, структуру недели. И наши родители в свое время делали тоже, но мы не помним. Зато мы помним эмоциональный соус, как это было. И особенно помним яркие моменты, которые, как правило, окрашены отрицательно.

На стыке наших планов и реальности

Человек, который находится в ситуации спешки, часто перепланирует и не оценивает реально, сколько можно успеть в спокойном темпе. Мы все, жители большого города, склонны перепланировать. Поскольку все ритмы усилены, происходит большое количество событий за единицу времени, кажется, что в день, в час, в полчаса можно уместить очень многое.

А дети, как мы говорили, они медленные. И когда запланированное не умещается в ожидаемый отрезок времени, возникает гнев. На стыке наших планов и реальности. Этот гнев часто очень обидный.

Есть гнев , как проявление характера человека — яркого, живого, но и гневливого. С таким гневом бороться сложнее. А вот с гневом от перепланирования, мне кажется, стоило бы попробовать что-то сделать.

Пока дети дошкольники, и не ходят в детский сад, это проще. Такой гнев особенно начинает настигать семью, когда появляются школьники, либо дети, которые должные вовремя попадать на занятия.

К тому времени, когда первый ребенок пойдет в школу, хорошо бы научиться что-то делать со своими ощущениями времени и с попаданием количества дел в промежуток времени.

Маленькие дети не любят одеваться на улицу. И собрать их — это ситуация повышенной гневоопасности. Одна моя знакомая говорила: «сначала одеваешь старшего, и пусть кричит, потом младшего — пусть кричит, а потом одеваешься сама».

Маленькие дети не только не понимают, что надо торопиться, они не осознают, как связанно то, что они сейчас будут одеваться во все эти жаркие одежки, с играми на улице. У детей до 7–8 лет не простроена масса логических связей со временем, с последовательностью событий.

В случаях одевания малышей на улицу нужно гибко приспосабливаться к ситуации. Обычно помогает поощрение в середине одевания либо разбивание процесса на две части. Оделись до полуготовности, в теплых штанах — и в этот момент всем детям что-то вкусненькое.

Вы заранее договариваетесь, что на ребенке должно быть одето, чтобы он получил, например, сушеное яблочко. Для детей есть чудесный способ напоминания, для дошкольников — зрительный. Они же в голове еще ничего не удерживают, у них долговременная память не работает. То есть, в коридоре можно повесить картинку — мальчик или девочка в комбинезоне, в свитере, и птичка несет ему яблочко. Такое напоминание — как дорожный знак, пиктограмма. Это адекватно возрасту. А наши напоминания дошкольникам неадекватны возрасту.

Для детей сложны все переходные моменты, ситуации перехода от одного к другому. Дети любят играть дома, дети любят гулять. Момент перехода одного к другому — сложен. Дети любят играть, и есть любят. Но перейти от игры к обеду — сложно. Дети нуждаются во сне, но попробуйте их уложить! Преодолевать трудности перехода — отдельное искусство.

Потому, что ребенку тяжело одеваться, неприятно и непонятно, зачем это нужно. Ребенок не понимает, что если мы сейчас не выйдем, у нас весь режим сдвинется.

В ситуации спешки с одеванием родительский гнев возникает потому, что родитель осознает последствия опоздания. А ребенок не осознает. И не должен осознавать. Это мы головой понимаем, что не должен, но в момент одевания нам хочется, чтобы кто-то разделил груз ответственности.

Бессмысленно постоянно повторять даже для ребенка более старшего возраста: «давай быстрее, давай быстрее». «Техника попугая» — не работает. Если вы что-то сказали больше, чем два раза, остальное повторение — просто как фон.

Проблема, когда ребенка трудно уложить, а утром — рано вставать, и родители нервничают. Надо разбираться — потому, что дети могут долго не засыпать, или потому, что дожидается с работы папу, или ребенок перевозбужден и долго не может заснуть. Все дети разные, и бывают случаи, когда режим не помогает.

Многие родители не используют возможность поговорить с ребенком о собственном гневе. Обычно какая схема работает? Мы думаем, что сегодня уже больше не разозлимся. Мы же вчера злились, потом раскаивались, себя ругали, обещали не дергать детей, и рассчитываем, что это никогда не повторится. И не используем возможность подготовиться к тому, что и сегодня мы вполне можем разозлиться. И, возможно, завтра и послезавтра тоже будем злиться.

В итоге — не готовимся к ситуации, не думаем, что с ребенком можно поговорить, к примеру: «Знаешь, когда на часиках стрелки стоят вот так, а ты еще не спишь, я уже очень сердита. Помнишь, Золушка как бежала, когда не успела спокойно уйти, и стрелки встали вот так?».

У ребенка — наглядное мышление, ему нужны наглядные примеры. Если мы ему просто что-то рассказываем ему, то читаем книжку без картинок. Ребенок просто не воспринимает теоретические утверждения.

Стикеры. Липкие листочки. Можно вешать и напоминания, и поощрения. Скажем, вы вешаете желтые листочки там, где хотите что-нибудь напомнить ребенку. «Не забудь почистить сапоги», «Убери грязные вещи в корзину для белья». Рядом можно красные: «Молодец, вчера ты очень хорошо почистил сапоги».

Если ребенок не читает, это должна быть картинка. Вместо того, чтобы говорить: «Убери игрушки, прежде чем смотреть мультики», вы на телевизор клеите стикер с картинкой — игрушки убраны, телевизор работает.

Нарисованные картинки хороши для детей от 3 до 7 лет, дальше можно писать.

Никакой способ, даже самый прекрасный, не работает больше 2–3 недель, если его «не разбавлять» другими способами.

Замедлить время

Жителям больших городов, мне кажется, нужно иметь такой карманный «замедлитель времени». Особенно когда первые дети начинают повсюду ходить (на кружки, занятия), надо так спешить, такая пружина закручивается: вышел, пришел, переоделся, поел, заснул, проснулся, пошел опять… Как расписание скорого поезда. И все можно успеть, хотя с большим количеством спешки, с количеством сопутствующего гнева.

И важный навык — это замедление времени. Желая все успеть, мы не даем ни себе, ни детям возможности просто быть, ничего не делать.

Часто нельзя снизить количество гнева в семье, пока не будет «островков неделания». Детям нужно дать возможность поиграть, себе — почитать книжку, выпить чаю.

Все равно, все дела в семье, где есть дети, не кончатся. Не нужно пытаться делать несколько дел одновременно…

Важно, чтобы как можно меньше было травматики от ритма, и у взрослых, и у детей. Чтобы особенно в дошкольном возрасте детей меньше невротизировали городские ритмы. Всегда смотреть — какой ценой достаются те или иные занятия. Можно на всех накричать, если опаздываете, всех построить, и вы успеете. Вопрос — надо ли.

Бывает, что мама совершенно из перфекционистских соображений, из желания быть очень хорошей мамой, делает столько всего, и в таком темпе, что времени на качественное общение не хватает, и она воспринимается, как злая мама. И она же воспринимается как невнимательная задерганная жена.

Особенность ритма современного горожанина — перепланирование, перестимуляция, перегрузка. И на наших детей, которые маленькие, и, соответственно, более медленные, это влияет и невротизирует.

А на нас это влияет так, что возникает чувство, что мы ничего не доделываем, не успеваем. От этого «пере» возникает ощущение «недо». Недоделали, недогладили, недоубирали, недочитали, недозанимались.

На стыке этого «пере» и «недо» возникает гнев, как несогласие с ситуацией.

Спустить с вершины

В ситуации праздников, когда приезжают гости, родственники, ребенка начинает «клинить». Он не понимает, как себя вести — у каждого взрослого свои представления о воспитании.

Потребности ребенка, детей оказываются часто на вершине иерархии потребностей семьи. «Дети должны спать», «дети должны есть вовремя», «у детей должна быть прогулка»… Да, это все действительно так. Но иногда потребности детские можно сместить с этой горки.

В праздники совмещать режим и праздничные традиции невозможно. А стресс и гнев возникает тогда, когда люди пытаются совместить две несовместимые картинки. Дети должны спать, если укладываться вовремя, но мы хотим в театр, в гости — не получается. Сознание, что-то не удастся, может снизить появление эпизодов гнева.

Моменты истощения

Очень часто люди к какому-то времени, например — к концу года, к праздникам, хотят все успеть, все переделать, навести порядок в доме, приготовить самую вкусную еду, купить всем подарки, перестирать белье. Получается настоящий список Золушки.

В новый период времени хочется войти с доделанными делами. И то, что человек ставит перед собой недосягаемые рубежи, может его невротизировать, делать его более гневливым и приводить к истощению.

Истощение — проблема родителей маленьких детей, причем не только мам. Это истощение может настигать незаметно. Вы пытаетесь все переделать. Вы думаете, что за неделю, которая осталась до Рождества, до Пасхи, вы можете сделать все, что не успели за предшествующее время.

При этом письменный список дел не составляется, а он бы помог соотнестись с реальностью…

Список очень помогает, он позволяет не удерживать пункты дел в голове. Все это держать в голове — стресс для человека. Не записанная информация, хранящаяся в нашем мозгу, истощает.

Признаки нервного истощения. Если человек живет с ощущением, что дел больше, чем он может осуществить, а времени на отдых не заложено, то это истощает его нервную систему. В моменты истощения люди ведут себя так же, как и при спешке — некоторые еще больше замедляются, у некоторых начинают «выпадать» дела, либо возникает ощущение хронической усталости, когда человек просыпается, а утра сил уже нет, как будто он и не отдыхал. Появляется забывчивость, снижается тон настроения.

Это происходит оттого, что не заложено время на отдых. Заложено лишь бесконечное количество дел.

Недоделанные дела

Очень истощает мысль о недоделанных делах. То, что мы начали и не закончили. В двадцатых годах прошлого века психологи проводили эксперимент, когда был открыт эффект незавершенного действия. Людям ставили задачу, например, решить уравнение, а затем его отрывали от ее выполнения и давали другое дело. В другой группе людям давали завершить первое задание, и лишь потом приниматься за следующее. И вот эта вторая группа работала более эффективно. А люди с незавершенным действием постоянно к нему возвращались, вспоминали про него, и это отвлекало их от выполнения другого задания. К тому же возникает некомфортное чувство, что «не справился», «не успел».

А у родителей много незавершенных дел.

Очень истощает и попытка делать параллельно несколько дел. Только в определенные моменты дня, только люди с крепкой психикой становятся более энергичными и способными делать не одно дело, а два или три параллельно, с утра. К вечеру люди, делающие сразу несколько дел, невероятно истощаются.

Незавершенные дела, отсутствие отдыха, параллельное планирование, удерживание в голове большого списка дел могут стать базой для истощения, в котором гневу легче достать нас.

Очень часто человек, у которого все это присутствует, пропускает момент, когда он начинает сердиться.

Очень удобно замечать не то, что вы не сделали всё дело, а акцентировать свое внимание, что выполнили часть дела. Это называется разбивать на короткие отрезки. Очень помогает со школьниками, когда ученик не может делать уроки, отвлекается. Хорошо разбить выполнение домашнего задания на короткие временные интервалы по 10 -15 минут. И за это время говорить: «молодец, сделал столько-то».

Если со школьниками мы еще это можем освоить, то с собой, по отношению к домашнему хозяйству, это редко кто практикует.

А ведь можно сказать: «Да, мы весь дом не разобрали! Но мы разобрали полтора квадратных метра полочек».

Чередовать малоприятные дела с более приятными.

Социальная среда против истощения

У нас есть сейчас прекрасная возможность, которой в советский период не было. Тогда все мамы работали, им нужно было потом стоять в очередях. Наше детство походило на выживание, а не на жизнь. То, что мы можем устроить в нашей семье сейчас.

У нас добавились ненормативно работающие мужья, но это тоже «болезнь времени», и знаю семьи, которые этот трудоголизм увидели, и как-то пытаются модифицировать, понимать, что не жизнь для работы, а работа для жизни.

С другой стороны — было больше общения между семьями. Это социальное явление. Разрушилась большая страна, родственные связи распались, с другой стороны — часть общения ушла в интернет, также произошло сильное расслоение общества.

К тому же, когда появляются дети, люди выпадают из привычного круга общения.

У нас и вся социальная сфера досуга построена чаще для людей несемейных.

И при этом — возможности большие, просто нужно понять, что само по себе ничего не происходит, можно сконструировать для своей семьи хорошую среду общения. Возникновение родительских сообществ, объединений семей.

Один из факторов, помогающих бороться с истощением — поддерживающая социальная среда. По умолчанию она чаще отсутствует. Старшие родственники менее готовы помогать, чем 20–30 лет назад. Потому что современные бабушки либо работают, либо очень пожилые.

В любом случае нынешнее поколение бабушек гораздо менее включено в жизнь внуков, чем поколение бабушек их родителей. И это не личное нежелание каждого, это социальный феномен, изменения на уровне общества. Родственные связи более слабые: маленькие семьи, большой город, все разбросаны на расстоянии.

Поэтому, повторяю, самим нужно созидать среду общения. Люди могут сконструировать среду общения для детей.

Искать и себе людей с похожей жизненной ситуацией, с похожим культурным уровнем. И вот это может давать большую поддержку. Ведь если мы слышим про опыт людей, находящихся в такой же ситуации, которым так же надо одеть детей на прогулку, подобрать школу, найти врача — мы понимаем, что не одни сталкиваемся с подобным, нам есть, с кем поделиться, обсудить.

Родительство — на десятилетия растянутый период выращивания детей требует, чтобы рядом с семьей кто-то был, понимающий специфику.

Сезонное истощение

Сезонное истощение и у детей и у взрослых связано с небольшим световым днем в декабре. В декабре у меня на консультациях много школьников, которые не хотят учиться. Они просто не могут. Когда сидишь первый урок, второй, третий, а на улице еще темно. У взрослых это тоже присутствует.

Также истощение бывает в марте. Световой день вроде прибавился, но закончились в организме запасенные с лета вещества, тот же витамин Д. И все это тоже влияет на раздражительность.

Для чего нам это все знать? Чтобы понимать: вот здесь я злюсь, потому, что я не выспался, здесь — потому, что я не отдыхал, здесь — потому что короткий световой день. Здесь — поскольку мне не с кем поговорить, здесь — потому, что ребенок не понимает время.

Что с этим делать?

Если вы это увидели, даже если уже начали какое-то гневное действие, важно в тот же момент попытаться прекратить. На середине слова.

Если вы не замечаете все-таки начало этого гнева, пропускаете этот момент, можно предупредить ребенка: «Если ты услышишь, что я кричу, спокойно скажи мне: «мама, ты сейчас кричишь». Или договориться с кем-то из близких о возможной формулировке. Это может быть даже не слово, поскольку слова могут вызвать и негативную реакцию, а сигнал, жест, условный знак, размахивание флажком. И когда вы получили сигнал, нужно оторваться от гнева.

Порой люди гневаются не останавливаясь, потому что думают, что гнев может совершить какую-то полезную работу. Может казаться, что все испугаются и все сделают, что гневом можно добиться послушания, предупредить ребенка об опасности.

Нужно посмотреть: а умеете ли вы добиться того же другим способом, а не через гневную вспышку. Гнев часто является символом беспомощности.

Противоположность гневу — волевое действие, высказывание, но без этой громкой эмоции.

Идеал — когда родитель является авторитетом, не нуждающимся в «тяжелой артиллерии», когда слово родителя действительно имеет вес. Но это не дается по умолчанию. Каждая семья с каждым следующим ребенком вырабатывает это сама.

Если дети немного подросли, мне кажется, полезно объяснять им, что мама сейчас не в рабочем диапазоне, но не по их поводу. И доносить информацию понятно для восприятия.

Я бы рекомендовала книги Гэри Чепмена, Росса Кэмпбелла «Пять путей к сердцу ребенка» и «Переориентация поведения детей» Кэтрин Кволс.

Беседа вторая - Стучитесь!

В прошлой беседе я говорил о том, как мы воспринимаем отсутствие Бога – не объективное Его отсутствие, а то, как мы лично это состояние переживаем. И я сказал, что пока мы не осознали, что находимся вне Царства Божия, и, чтобы нас впустили, нам нужно стучать в дверь, мы можем долгие годы прожить в иллюзии, будто уже там находимся, и никогда не достичь тех глубин, где Божие Царство раскрывается во всей своей красоте, во всей своей правде, во всей своей славе.

И вот, говоря, что мы находимся "снаружи", я не имею в виду, что мы просто и радикально вне Царства, как могли бы просто и радикально находиться уже в его пределах. Здесь, я думаю, скорее можно говорить о постепенном продвижении из глубины в глубину или от высоты к высоте, так, что на каждой ступени мы уже обладаем каким-то богатством, какой-то глубиной – и вместе с тем продолжаем тосковать и стремиться дальше, к большему богатству и к большей глубине. Это очень важно помнить, потому что даже находясь еще вне Царства Божия, мы уже удивительно богаты. Бог столько нам дал: мы одарены умственно и эмоционально, наша жизнь так полна, что нам может показаться, будто большего уже не может и быть, что мы достигли полноты, цельности, предела нашего поиска. Но мы должны понять и должны помнить, что всегда есть что-то большее. Мы можем ликовать о том, что как мы ни бедны – мы так богаты, но одновременно устремляться к подлинному сокровищу Царства Божия, не давая себе увлечься тем, что уже имеем, чтобы не отвернуться от того, что еще впереди.

Мы должны помнить, что всё, чем мы обладаем, нам дано в дар. Первая заповедь блаженства говорит о нищенстве, и только если мы живем этой заповедью, мы сможем войти в Царство Божие. У этой заповеди двоякий смысл; с одной стороны очевидно, что, хотим мы того или нет, мы не обладаем ничем, что могли бы удержать; мы обнаруживаем, что мы – ничто и ничем не обладаем: всеконечная, зияющая, безнадежная нищета. Мы существуем, потому что Бог нас вызвал к бытию, привел нас в бытие; мы ничем в этом не участвовали, это не было действием нашей свободной воли. Мы не владеем жизнью так, чтобы кто-то в любой момент не мог бы ее у нас отнять, и в этом смысле всё, чем мы являемся, и всё, что у нас есть – недолговечно. У нас есть тело – но оно умрет; у нас есть ум – но достаточно крошечному сосуду разорваться в мозгу, чтобы самый великий ум угас; у нас есть чуткое, живое сердце, но приходит мгновение, когда мы хотели бы выразить всё свое сочувствие, всё свое понимание кому-то, кто в этом нуждается, – а у нас в груди только камень…

Так что можно в каком-то смысле сказать, что мы не обладаем ничем, потому что мы не вольны ни в чем, что у нас есть. И это могло бы привести нас не к чувству, что мы принадлежим Царству Божию, и к радости об этом, но к отчаянию – если бы мы не помнили, что, хотя ничто не наше – так, что нельзя было бы у нас отнять, – однако всё это у нас есть. Мы богаты, и всё, чем мы обладаем, есть дар и свидетельство любви Божией и любви человеческой, всё – непрерывный поток Божественной любви; и в силу этого (и поскольку мы ничем не обладаем) любовь Божия проявляется с постоянством и полнотой. А всё то, что мы загребаем в собственные руки, чтобы присвоить, бывает тем самым вырвано из области любви. Да, оно становится нашим – но любовь потеряна. И только те, которые отдают всё, получают опыт подлинной, всецелой, окончательной, неизбывной духовной нищеты – и обладают любовью Божией, выраженной во всех Его дарах. Один из наших русских богословов, отец Александр Шмеман, сказал: "Вся пища мира есть любовь Божия, ставшая съедобной". Я думаю, что это действительно так; и в то мгновение, когда мы стараемся разбогатеть, удержав что-то для сохранности в руках, мы оказываемся в проигрыше, потому что пока у нас в руках ничего нет, мы можем брать или не брать, или делать ими что угодно.

Вот это и есть Царство Божие: мы чувствуем, что свободны от обладания; и эта свобода устанавливает нас в таких взаимоотношениях, где всё – любовь человеческая и Божия любовь.

Так что если рассуждать в таких категориях, можно это перенести на то, о чем я уже говорил раньше. Да, мы богаты; но никогда не должны обольщаться этим достоянием и воображать, будто можно разрушить старые житницы, старые амбары и строить новые для того, чтобы сложить туда еще и еще больше добра (см. Лк. 12: 16-22). Копить ничего нельзя, – ничего, кроме самого Царства Божия. И тогда мы можем отрясать одну вещь за другой, чтобы двигаться вперед свободными – свободными от обладания. Не замечали ли вы, что быть богатым всегда значит обеднеть на каком-то другом уровне? Достаточно нам сказать: "Вот часы – они мои", и зажать их в кулаке, как мы оказываемся обладателями часов, но лишаемся руки. А если и ум замкнуть на нашем имуществе, если замкнуть и сердце, чтобы уберечь и никогда не потерять то, что в нем хранится, то оно становится таким же мелким, как та вещь, на которой мы замкнулись.

Если всё это верно, то в момент, когда мы канули на самое дно и дальше некуда, когда вся наша нищета зияет перед нами, то мы уже на краю Царства Божия, мы уже почти знаем, что Бог есть любовь и что Своей любовью Он нас держит. И в эту минуту открываются одновременно две возможности: мы можем начать молиться из всеконечного горя, лишенности, нищенства, – и можем ликовать, что так одарены любовью Божией. Но это возможно только при условии, что мы познали то и другое опытно, потому что пока мы воображаем, что богаты, нам не за что благодарить Бога, и у нас нет пути узнать, что мы любимы Им. Наши благодарения Богу – слишком часто благодарность "вообще", и покаяние, которое мы приносим Богу, часто слишком обобщено.

Я пережил это однажды при очень неромантических и недуховных обстоятельствах. Однажды подростком, я ехал кого-то навестить и тщательно рассчитал время в надежде приехать к обеду: я думал, что если приеду вовремя, то меня не заставят ждать в соседней комнате, чем-нибудь да покормят! Но, как всегда бывает в таких случаях, поезд опоздал, и я приехал после обеда, голодный, как волк. Я был с товарищем, и поскольку мы были действительно слишком уж голодны, мы попросили чего-нибудь перекусить. Нам предложили пол огурца. Мы посмотрели на этот огурец и друг на друга и подумали: это всё, что нам Бог посылает?!.. И тогда мой товарищ сказал: "Давай помолимся". У меня мелькнуло: это за огурец-то?!. У моего друга было больше веры, он был более благочестив, чем я, и мы прочитали вместе Девятый час, еще несколько молитв, затем молитву перед едой; и всё это время я не мог оторваться мыслью от этой половины огурца, четверть которого достанется мне. Потом мы разломили этот огурец и ели его. И я за всю жизнь никогда не был так благодарен Богу ни за какое количество пищи. Я ел его, как едят священную пищу. Я ел внимательно, чтобы не упустить ни одного мгновения этого наслаждения от свежего огурца, и когда мы кончили, я без колебаний сказал: "А теперь давай поблагодарим Бога", и мы снова молились в благодарности.

Это важно, потому что невозможно жить молитвенной жизнью, невозможно двигаться вперед, к Богу, если мы не свободны от обладания: обе наши руки должны быть открыты свободно, сердце должно быть абсолютно открытое – не как кошелек, который мы боимся оставить открытым, чтобы из него не выпали деньги, но как кошелек открытый и пустой, – и ум должен быть совершенно открытый, "пустой" к неизвестному и неожиданному. Вот так мы одновременно и богаты, и полностью свободны от обладания. И тогда можно говорить о том, что мы еще вне Царства Божия – но так богаты; или внутри его – и так свободны.

Так бывает, например, когда мы постимся. Я не говорю о том посте и воздержании, которое сосредоточено только на желудке, но о той трезвости, которая делает нас способными – а то и понуждает нас – ничем не быть порабощенными. Это для нас вопрос всей жизненной установки. Прежде всего это относится к воображению, потому что грех начинается в воображении. Один из православных писателей IX века сказал, что грехи плоти это грехи, которые дух совершает против плоти. Ответственна не плоть, – и, я думаю, в этом смысле мы должны научиться владеть своим воображением. Пока воображение нами не овладело, всё вне нас; раз воображение вплелось в вещи, мы уже к ним прилипли. Вам, например, известно, что существует еда: мясо, овощи, сладкое и т.д. Вы знаете, что это объективный факт. Если вы усядетесь и скажете: "Я не очень голоден, но здесь столько заманчивой снеди, – чего же мне хочется?" – то через пять минут вы уже протянули щупальцы ко множеству вещей. Вы будете, как Гулливер, привязаны к земле одним волоском, и еще одним, и еще одним; каждый волосок – пустяк, а все волоски вместе будут держать вас крепко привязанным к земле. И как только вы вполне дали своему воображению разгуляться, всё становится гораздо труднее. В этом смысле нам надо быть трезвыми и бороться за свободу. Существует очень большая разница между любовью и привязанностью, между голодом и жадностью, между живым интересом и любопытством – и т.д. У каждой из наших естественных наклонностей есть зараженный злом двойник; он-то и есть один из путей к нашему порабощению. Это то, что я имел в виду, когда говорил о протянутых щупальцах; их надо убрать, втянуть назад. Если не сказали "нет" вовремя – не миновать борьбы. Но тогда будьте беспощадны, потому что ясность ума и независимость более драгоценны, чем то удовлетворение, которое вы получаете через порабощение.

И вот, если то, что я сказал – справедливо, то дальше мы должны стучаться в дверь. И тут некоторые проблемы становятся особенно обостренными. Если бы речь шла о двери того или другого храма, то было бы просто: мы бы пошли и постучались. Но беда в том, что чаще всего мы не знаем, куда стучаться. Часто человек хочет молиться, и встает перед ним вопрос: где же средоточие молитвы? Куда обратить свой взор, свое сердце?.. Если вы мусульманин, то это просто: вы повернетесь к Мекке. Но даже и тогда, повернувшись к Востоку – что же дальше? Нельзя сосредоточиться ни на чем меньшем, чем Бог. Как только вы стараетесь сосредоточиться на Боге воображаемом или на Боге, Которого можно себе представить, возникает риск, что между собой и подлинным Богом вы поставите идола. Эту мысль еще в IV веке выразил святой Григорий Богослов, который говорит, что как только мы ставим перед собой нечто видимое – будь то распятие, престол, икона – или незримый образ Бога, Каким мы себе Его представляем, или Христа, Каким мы Его видели на изображениях – и сосредотачиваем на этом свое внимание, то между собой и Богом мы поставили преграду, потому что тем образом, который мы себе составили, мы подменили Личность, к Которой обращаемся с молитвой. А делать нужно вот что: собрав всё наше знание о Боге для того, чтобы предстать в Его присутствие, помнить затем, что всё мое знание о Нем – это мое прошлое, оно как бы за моей спиной, а я сам стою лицом к лицу с Богом во всей Его сложности, во всей Его простоте, таким близким и таким непостижимым. Только если мы стоим совершенно распахнутыми к неизвестному, это неизвестное, Этот Неизвестный сможет открыться нам, как Сам захочет, – нам, таким, какие мы есть сегодня. В такой открытости сердца, в такой открытости ума мы должны стоять перед Богом, не стараясь придать Ему какую-то форму или втиснуть Его в понятия и образы, – и тогда постучаться.

Куда?.. Евангелие говорит нам, что Царство Божие прежде сего внутри нас самих. Если мы не можем найти Царства Божия внутри себя, если мы не можем встретить Бога внутри, в своих глубинах, то очень маловероятно, чтобы мы Его встретили где-то вне себя. Когда первый космонавт Гагарин возвратился из "космоса" и сделал свое знаменитое заявление, что Бога в небесах он не встретил, один московский священник заметил, что "если Вы не встретили Его на земле, Вы никогда не увидите Его на небесах". Если я не могу соприкоснуться с Богом, так сказать, под собственной кожей, в том маленьком мире, которым я являюсь, то очень маловероятно, что даже встретив Его лицом к лицу, я Его узнаю. Святой Иоанн Златоустый сказал: "Найди дверь своего сердца, и ты увидишь, что это дверь в Царство Божие". Поэтому обращаться надо внутрь себя, а не наружу – но особым образом. Речь не о том, чтобы прибегнуть к самоанализу; я также не имею в виду, что внутрь надо идти приемами психоанализа или психологии. Это не путешествие в сущность моего собственного "я"; это путь через, сквозь мое "я", чтобы из собственных глубин вынырнуть там, где Бог есть, где Бог и мы встретимся.

Так что вопрос зарождающейся молитвы имеет два аспекта: во-первых, вхождение внутрь, и во-вторых, как мы произносим слова молитвы и куда мы их обращаем.

Сейчас я скажу о втором. В направлении чего, в направлении Кого я должен обращать острие своей молитвы? Очень часто человек старается кричать в небо и удивляется, что небо пусто и не отзывается. Но там и не найдется отклика. В VII веке Иоанн Лествичник писал, что молитва, слова молитвы подобны стреле. Но иметь стрелу еще недостаточно; если вы хотите попасть в цель, вам нужен лук с хорошей тетивой и крепкая рука, чтобы его натянуть. Если у вас хороший лук, но вы не умеете натянуть тетиву, ваша стрела пролетит недалеко и скоро упадет на землю. Если вы не пошлете стрелу рукой сильной, стрела также не достигнет цели. Поэтому нужен лук, нужна тетива, нужна рука, нужна сила. Если слова молитвы – стрела, мы должны нацеливать их в самую глубину, туда, где Бог пребывает в нас; мы должны обратить наш лук внутрь, чтобы поразить себя в самую нашу глубину. И еще мы должны создать все необходимые условия, чтобы стрела могла лететь с силой. Очень часто мы в молитве невнимательны, наше сердце не в ней, и та жизнь, какой мы живем, не служит молитве опорой… Такова, если хотите, аналогия с луком, тетивой и силой.

Бывают моменты, когда можно сделать попытку прорваться в глубины, взывая к Тому, Кто в корне и глубине всякой вещи, но вы совершенно ясно будете видеть, куда вы направляетесь и куда нацеливаете молитву: не назад, не ввысь, но глубже и глубже, на всякое противодействие, которое стоит на пути, на всякую скрытую уловку и заблуждение, на всё, что препятствует вам проникнуть в самую глубину. И тогда молитва станет чем-то вполне осуществимым – хотя и будет суровым, напряженным и отважным трудом.

И вот, прежде всего мы должны выбрать молитву. Это очень важный момент; как при человеческих взаимоотношениях важно употребить нужное слово, так же важно это и в молитве. Какую бы молитву мы ни выбрали, она должна быть для нас осмысленной и не вызывать у нас неловкости. Должен признаться, что когда я листаю существующие молитвенники, у меня часто возникает чувство неловкости. Мне представляется, что, будь Бог действительно, конкретно здесь, со мной, я бы никак не дерзнул держать перед Ним такие речи о Нем Самом и рассказывать Ему о Нем же массу вещей, которые Он знал задолго до того, как я вообще появился на свет. Итак, нужен выбор, потому что если вы стыдитесь своей молитвы, то Богу будет неловко и от вас, и от молитвы тоже, и вы никогда не сможете принести ее Богу от всего сердца. И вот первое – действительно найти слова молитвы, которые были бы достойны вас и достойны Бога. Я говорю "достойны вас и достойны Бога", потому что если они достаточно хороши для вас, то Бог может принять их, но если они для вас нехороши, то не докучайте ими Богу, Он слышал много гораздо лучших слов. Но не нужно стараться выискивать какие-то особенные слова; одна из опасностей в молитве – это стараться найти слова, которые были бы "на уровне Бога". К сожалению, поскольку никто из нас не на уровне Бога, у нас это не получается, и мы тратим массу времени, приискивая особенные слова.

Не пытаясь охватить всего в этой области, я хотел бы дать вам образец убедительности молитвенного действия или молитвенных слов. В еврейском фольклоре есть сказание о жизни Моисея, и в нем – замечательное место. Моисей встретил в пустыне пастуха. Он проводит с ним весь день и помогает ему доить овец, а к вечеру видит, как пастух собрал лучшее молоко в деревянную миску и поставил в отдалении на плоский камень. Моисей спрашивает его, зачем он это делает, и пастух отвечает: "Это Божье молоко". Моисей озадачен и спрашивает, что он имеет в виду. И пастух отвечает: "Из всего молока я всегда собираю лучшее и приношу его в дар Богу". Моисей, куда более изощренный умом и утонченный, чем пастух с его наивной верой, спрашивает: "И Бог пьет молоко?" – "Да, – отвечает пастух, – пьет". Чувствуя, что надо просветить бедного пастуха, Моисей объясняет ему, что Бог – чистый Дух и молока не пьет; но пастух уверен, что Он молоко выпивает. У них происходит спор, в заключение которого Моисей говорит пастуху, чтобы тот спрятался в кустах и посмотрел, действительно ли Бог приходит пить молоко, – после чего удаляется в пустыню на молитву. Пастух притаился в кустах, ночь наступила, и при лунном свете пастух видит лисичку, которая бежит из пустыни, оглядывается направо, оглядывается налево и, подбежав к миске, быстро лакает молоко, а потом снова убегает в пустыню. На следующее утро Моисей находит пастуха печальным и подавленным. "В чем дело?" – спрашивает Моисей. "Ты был прав, Бог – чистый Дух и Ему не нужно мое молоко". Моисей удивлен и говорит: "Ты должен радоваться, теперь ты знаешь о Боге больше, чем знал раньше!" – "Да, – говорит пастух, – но единственного, чем я мог выразить Ему свою любовь, я лишился". Тут Моисей что-то прозревает; он уходит в пустыню и начинает усердно молиться. Ночью, в видении, Бог к нему обращается и говорит: "Моисей, ты ошибся! Действительно, Я – чистый Дух. Но Я всегда принимал с благодарностью молоко, которое пастух приносил Мне в дар как выражение своей любви; но поскольку Мне, как чистому Духу, молоко не нужно, Я делился им с этой лисичкой, которая молоко очень любит".

Я постарался указать, во-первых, на то, что молитва должна быть обращена внутрь – не к Богу в небесах, не к Богу далекому, но к Богу, Который ближе к нам, чем мы сами это осознаем; а во-вторых, что первое действие молитвы – выбрать такие слова, которых мы не стыдимся, которые в полной мере выражают нас и которые нас достойны; и затем принести их Богу со всем разумением, на какое мы только способны. И надо всё свое сердце вложить в это молитвенное предстояние, в это признание Его своим Богом, в этот акт нежной любви, – действием, которое охватывает весь наш ум, всё наше сердце; и таким действием, которое совершенно адекватно тому, чем мы являемся.

Поэтому первое, что я предлагаю – это чтобы вы для начала продумали, какие слова молитвы значат для вас что-то, что вы можете принести Богу, будь это слова ваши собственные или кем-то уже сказанные. Задумайтесь о том, насколько они трогают ваше сердце, насколько вы способны сосредоточить на них свою мысль – потому что если вы не можете быть внимательны к словам, которые произносите, почему Бог должен быть к ним внимателен? Как Он может увидеть в них выражение любви, если вы не вкладываете в них своего сердца, если вы в них вложили только некоторую долю учтивости с долей рассеянности?

И тогда, если вы научитесь пользоваться молитвой, которую выбрали, в периоды, когда есть возможность всё свое внимание уделить Божественному присутствию и принести Богу эту молитву, постепенно сознание Бога вырастет настолько, что, находитесь ли вы с людьми, прислушиваетесь ли к ним, разговариваете или работаете наедине – это сознание достаточно сильно, чтобы даже на людях вы были в состоянии молиться. Аналогии, которые проводят наши духовные писатели, приложимы на двух уровнях: один проще и прямее и, мне кажется, очень хорошо выражает то, что они стремятся дать понять; другой несколько более возвышен.

Простая и прямая параллель – это высказывание святителя Феофана Затворника, который говорит: "Сознание присутствия Божия должно быть у нас таким же ясным, как зубная боль". Когда у вас болят зубы, вы об этом не забываете. Вы можете разговаривать, можете читать, прибирать, петь или делать что угодно – зубная боль при вас непрерывно, и вы не можете избежать ее назойливого присутствия. И он говорит, что подобным же образом мы должны воспитать боль тоски в своем сердце. Речь не идет о физическом сердце, но о том, чтобы в то мгновение, когда мы выпали из молитвенного соприкосновения с Богом, в наших тайниках вкоренилась такая "боль", которая была бы отчаянной тоской по Нему, чувством, что – "вот, я один; где же Он?"

В более возвышенном стиле это означает, что когда нас настигает большая радость, большое горе или большое страдание, то на протяжении дня мы о них не забываем. Мы слушаем, что нам говорят люди, работаем свою работу, читаем, делаем то, что от нас ожидается, а боль утраты, трепет радости, сознание захватывающего известия не покидают нас ни на мгновение…Таким же должно быть чувство присутствия Божия. И если это чувство так же ясно, тогда можно молиться в то время, как делаешь что-то другое. Можно молиться, когда работаешь физически, но можно молиться и когда ты на людях, что-то слушаешь, о чем-то разговариваешь или занят другим человеком. Но, как я уже сказал, это не случается сразу, и, я думаю, сначала мы должны, когда позволяют обстоятельства, упражняться в том, чтобы достигать молитвенного внимания и сердечного сокрушения, потому что в молитве очень легко рассеяться и из трезвости соскользнуть в грёзы. Станем поэтому учиться молитвенному вниманию, совершенной устойчивости, молитвенному предстоянию и преданию себя Богу в минуты, когда способны на это неразделенным умом и сердцем, и тогда можно будет попытаться делать это и в других обстоятельствах.

К этому мы подойдем в следующей главе, на примере того, как можно взять одну или две молитвы и пользоваться ими, чтобы прорваться в собственные глубины, в то место, где Бог пребывает. Я также постараюсь объяснить, как можно продвигаться внутрь, потому что это другого рода труд. Не забывайте о лисичке, она может оказаться полезной в вашей молитвенной жизни; и, раз уж речь зашла о лисицах, если хотите узнать, как подружиться с Богом, поучитесь у другой лисички (из книги А. де Сент-Экзюпери "Маленький Принц"), как подружиться с кем-то, кто очень чуток, очень раним и очень застенчив.

Другие беседы митрополита Антония Сурожского из цикла "Учитесь молиться":

- Беседа первая: Когда Бога нет.
- Беседа третья: На пути вглубь.
- Беседа четвертая: Как справиться с временем.
- Беседа пятая: "Скажи мне имя Твое" (Быт 32:29).