Первая игрушка, попавшая в руки нашего малыша, кажется нам делом обыденным и не серьезным; дали ему занятие и ладно. Но так ли это на самом деле?

Как пишет прот. Андрей Кононов: « Игрушка – это средство познания и вживания в мир. В детских руках она может стать райской веточкой или соблазнительным плодом с запретного древа. Игрушка – первая единица культуры, самая древняя ее часть. По ней можно определить – душа человека возводится к вечности или удаляется от нее». Без нее душевно обеднеют, утратят какое-то важное переживание для сердца и дети и родители.

Вы, наверное, заметили, что в отличие от импортных монстров народная игрушка не бывает уродливой, пугающей. Игрушечный медведь – это не зверь, способный пожрать человека, а сильный младший друг, дарованный Богом человеку во владычество. Мальчик сжимает лук и на земле рождается охотник, берет в руки пистолет и появляется защитник Родины. Возьмем другой пример. В игровой комнате на столике лежат кукла Барби и дымковская барыня. Это два непересекающихся мира, два совершенно обособленных состояния души: гордость и смирение, праздность и праздничность.

Девочка взяла в руки красотку, и весь мир становится для нее жизненной сферой «высокой моды», миром Барби – куколки. «На наших глазах архетип материнства незаметно подменяется архетипом блуда». Он освещается, проживается, созерцается через аутичный взгляд Барби. Но вот девочка любуется дымковской горожанкой, и уходит образ барбианского мира, сердце погружается в иную, пасхально-материальную икону бытия

Ящик игрушек для детей – это потенциальные миры, к которым он приобщается. А то, чем он будет заполнен, зависит от нас.

Сегодня от изобилия игрушек голова идет кругом – куклы всех размеров, машины, динозавры, конструкторы, трансформеры, монстры, гигантские мягкие зайцы… постепенно все они перебираются в наши дома, к нашим детям. И вот уже вчерашний добрый мальчик Сашенька, напялив на лицо кровавую маску, купленную «ради смеха» его папой, чуть не до смерти пугает родную бабушку, искренне радуясь ее испугу. А в магазине продавщицы спокойно смотрят, как пятилетняя Леночка с воплями требует у мамы детскую косметику. И мама покупает, потому что купить проще, чем объяснять.

«…Современную фабричную игрушку, несущую в себе откровенный вред детской душе и психике можно разбить на три группы. Первая – некрофильная (некрофилия – любовь к трупам, к смерти) игрушка. Это не «бесовская», а неплодоносящая, вымороченная, технократическая игрушка. К ней относятся трансформеры, динозавры, монстры из фильмов ужасов, все возможные кровавые маски, навороченые сияющие машины с радиоуправлением, вопилки и мигалки, плюшевые зверьки, начиненные электроникой, пластиковые копии современного оружия. Вторая – виртуальная игрушка. Сюда входят тамогочи, тетрисы, компьютерные игры, в общем все, что связанно с электронной виртуальной сферой. И третья группа – это рекламно-идеальная или псевдобожественная игрушка. В этот вид вписываются все Барби мужского и женского рода со своей атрибутикой...»

Во что же играть нашим детям? Наверное, в те же игрушки, в какие играли и мы – в кукол с милыми детскими лицами, в добрых мягких зверюшек, в кубики и конструкторы и т.д.

Просто надо вдумчиво выбирать игрушку в подарок ребенку, следить, что бы игрушек не было слишком много, что бы все они приносили определенную пользу душе и, конечно же, играть в игрушки ВМЕСТЕ с ребенком. И тогда у вашего малыша появится кукла-подруга или друг-медвежонок, которого он будет бережно хранить до самой старости.

Практически все мы сегодня причитаем и горюем о молодом поколении, клеймим его бездуховностью, эгоизмом, жестокостью, забывая о том, что сами и посеяли семена этих плевел в душах наших детей. Разве мы не знали, что в воспитании ребенка нет мелочей, что от каждого нашего слова, взгляда, зависит его будущее, что младенца надо кормить грудным молоком, а не импортным детским питанием, что надо покупать ребенку игрушки не те, которые нравятся нам, не доигравшим в красивые куклы и машинки, а те, которые помогут ему сначала правильно осмыслить окружающий мир, а затем и найти свое место в нем. Не в качестве бездушного потребителя, а разумным, трудолюбивым созидателем.

См. также:
- Сказка о старом медведе
- Игрушки – союзники или враги в сражении за души наших детей?
- Рассказы и сказки Ирины Рогалёвой
- Ирина Рогалёва о своих сказках

Предлагаем вашему вниманию новую книгу стихов Александра Маслова «Нежданное слово».

В книге автор обращается к своим излюбленным темам — будущее, служение Родине и поэзии, вечные ценности жизни — вера и любовь. Всмотритесь в этот мир поэта - плотника, в открытую душу вашего современника, в это своеобразное отношение к действительности. И разделите с ним радости и печали русского сердца...

Я всегда найду себе покой, Онемев над новою строкой. В той, что ежедневно хмурит бровь, Я всегда найду свою любовь В сыне, озорство его любя, Я всегда узнаю сам себя. В Родине, которую горжусь, Я всегда найду Святую Русь!

С полным текстом можно ознакомиться здесь >>

Настоящим выступлением я хотел бы мягко пошевелить, вывести вперед вопрос о страдании. Страдание – одно из оснований классической философской картины мира. Различные системы, к примеру, восточные с критикой сансары, как и античные концепции рока, атараксии и катарсиса, использовали свои подходы к проблеме переживаемых людьми бедствий.

В христианстве Страдающим становится Бог, и таким образом страдание перестает быть уделом низших сфер, но конституирует бытие в рамках единого целого. Довольно скоро в практической философии христиан идея свидетельства тесно ассоциируется со страданием. По окончании внешних гонений на Церковь, страданий начинают искать добровольно. Яркий пример парадокса: бежать от страдания означает усилить страдание. Принять страдание, увидев в нем смысл, означает обрести силу и встать над ним.

Согласно Гегелю, история творится страданием. У Маркса в центре исторического процесса – конфликт между страдающим большинством и комфортным меньшинством на фоне развития производительных сил. «Серебряный век» ищет трещину, лишающую человечество цельности и вынуждающую страдать. Экзистенциалистов волнует душевная природа страдания и способность человека противостоять трагическим условиям бытия. Память страданий позволяет людям ощущать себя, движет вперед представление человечества об истории и о самом себе. И. Ильин: «Страдание есть состояние духовное, светоносное и окрыляющее; оно раскрывает глубину души и единит людей в полуангельском братстве; оно преодолевает животное существование, приоткрывает дали Божии, возводит человека к Богу, побеждает отчаяние, дает надежду и укрепляет веру».

Архаический мир был миром труда и терпения. Несколько столетий человечество корчилось в войнах, реформах и революциях, принося свои жертвы прогрессу. Образовавшийся в последние годы и десятилетия феномен welfare society, общества всеобщего благоденствия, выглядит после этого весьма неожиданно, как бы внеисторически, и ожидает своего описания. Одной из последних Россия вошла в клуб успешных, но масштаб изменений огромен. Сообщество сытых, восходящее, как по лестнице, к большим консюмеристским возможностям, оказалось лишено многих закономерностей классического общества и большой доли его исторического драматизма. Ожидания «остановки истории», эпика Бабла Побеждающего отсылают к обширному пласту общественных представлений, из которого с трудом прочитываются вечные вопросы: мучительная нравственная рефлексия Шекспира и Достоевского, императивы Канта, христианские подвижнические максимы и события недавнего прошлого.

Наша установочная гипотеза: причиной перемен служит измененный взгляд на страдание. Довольство и успех представляются само собой разумеющимися в социальном космосе, основанном на экономике и идее саморастущего богатства. Колебания ценовой конъюнктуры и дешевый кредит, подобно Гольфстриму, меняют условия для стран и континентов, заставляя забыть о суровости жизненных зим. Чуткость к социальным изменениям делает современного человека «адекватным» и званным на праздник; изгойство же и страдания неудачников вызывают в свой адрес социал-дарвинистское высокомерие и трактуются как естественные результаты несоответствия закономерностям жизни.

Наглядный пример изменений дает семья, где три поколения и две половины, утверждаясь каждый в своем социальном и потребительском статусах, неожиданно испытывают облегчение. Общеизвестные родовые конфликты смягчаются. Историческая семья делила одно страдание на всех; успех и благополучие современной семьи удовлетворяют каждого по отдельности. Бытийные проблемы отходят, а взаимоотношения лишаются своего основополагающего качества. Современные переложения «Отцов и детей» или аксаковских «Семейных хроник», во всяком случае, выглядят проблематичными и теряющими сюжетность.

Сообщество успешных держится особого вида мировоззрения, основанного на вере в универсализм социальных возможностей и частных интересов, - т. н. «прагматизма». Оно исключает темный предмет метафизики и ставит на ее место более простую эмпирическую «адекватность»: соответствие социальным правилам и видимость контроля событий. Высокая самооценка подпитывает положительное ощущение жизни «частных лиц», тогда как сознание ограниченных возможностей или неконтролируемого хода событий невротизируют. В общественном обиходе последних лет это порождает взрыв оптимизма и активизма – пирамиду, наподобие рыночных пирамид или пузырей, описанную одним из психологов.

Идеология welfare society проникает глубоко в ткань социального, запечатлевается миллионами ситуативных образов, интонаций, мысленных «пор». Ее влияние распространяется в том числе на церковное сообщество. «Перемена матрицы» для православных оказывается такой внезапно-решительной, что на сегодняшний день автор определенно рискует, указывая на непопулярное: самоограничение, скромный достаток, тихую, уединенную жизнь вне столиц, многодетность, домашние интересы, экономию, труд своими руками и другие подобные вещи. В дискуссионном аспекте ничего не стоит указать оппоненту на неудачничество и зависть. Идеология общественного успеха – идеология без исключений, и знает, каким способом вульгаризировать любое отличное обсуждение.

Из частного наблюдения о том, что православный человек бывает часто ленив и безынициативен или демонстрирует недостаток культуры, - что разрешалось обычными педагогическими и пастырскими приемами и средствами, - вырастает система истолкований «нового христианства». В ней верующий призван к активному завоеванию позиций в мире. В интересах Церкви, но в соответствии с правилами мира. Специфическое благочестие в том, чтобы свободно и раскованно держаться, стильно выглядеть, не быть стесненным в средствах. Не достигающие подобного успеха «маргиналы» компрометируют Церковь и имя Христово.

Всё сообща дает весьма проблемную картину наложения стереотипов мирского благополучия и успеха на церковную жизнь. Примечательно, что ставший модным в последнее время поиск инфильтраций чужеродных элементов внутрь исторической православной традиции с требованием очистить истинное учение Христово от языческих, националистических, державнических и прочих наслоений, сам тесно соединен с духом времени и является калькой с процессов, которыми захвачено массовое общество.

Успех, прагматизм, новизна, социальное соответствие, европоцентризм, глянец welfare являются культовыми, субститутами религии для современного мира. Специалисты-психологи и философы признают, что не располагают в своих дисциплинах необходимым пониманием того, что в нынешних условиях подразумевается под «успехом». «В теоретической психологии теория успешности личности и деятельности почти отсутствует. В философской литературе также очень мало работ, освещающих эту проблему. […] Успех представляет собой интегральный синтетический феномен и понятие, лежащее на стыке дисциплин и категорий» (С. Ключников). Философский интерес традиционно представлял вопрос о счастье. Но счастье полагалось возможным для разных условий, в том числе для стесненных и «неуспешных». В свою очередь, успех изначально является термином бизнес-практики и сохраняет присущий ей авантюрный игровой колорит. Массовым обществом таковой мистифицируется и наделяется свойствами языческого, анимистического понимания: с фатумом, везением и т. п. Можно говорить о «комплексе успешности» и, наоборот, страхе социального несоответствия как о навязчивых состояниях и химерах, угнетающих современность. Один из героев фильма «Красота по-американски» объясняет, как добиваться успеха. Для этого надо излучать успех глазами, голосом, жестами, осанкой и всеми иными средствами. В таком понимании успех иррационален, оторван от всякой субстанции, замкнут на себя и представляет неограниченный простор для прельщения.

Социология (З. Бауман, З. Неккель) обращает внимание на слабую связь с этическими концепциями и распространение феномена успеха, не зависящего от реальных заслуг или достижений. В контексте welfare society обладание успехом провозглашается всеобщим и обязательным, что приобщает его к тоталитарным идеологиям и практикам. «Свобода оборачивается принуждением к принятию решений, последствия которых не поддаются просчету. Они не поддаются просчету, поскольку находятся вне нашей компетенции и контроля», - признается философ С. Жижек, опровергая расхожее утверждение, будто прагматизм обеспечивает обывателю особую точность суждений и контроль над событиями. Вместо этого, о так называемой «адекватности» следует говорить как о принуждении принимать за самоочевидное, например, мифологему прогресса или законы рынка. В этическом и ценностном планах это связано с надломом личности и отказом от принципов в пользу конформизма.

Понятно, насколько ненормальным, катастрофичным с точки зрения православной церковности является заимствование всей этой полуматериалистической-полуязыческой мишуры. Идеология общественного успеха – антитеза образу мысли и убеждениям христианства. Поведенческие, коммуникативные, деловые и прочие модели, принятые современностью, отнюдь не безвредны или нейтральны, как часто пытаются представить. К сожалению, в настоящий момент многие веяния в церковном поле следует признать производными, вторичными по отношению к действующей социальной мифологии. Усиливается спрос на яркие, категоричные, временами вызывающие формы самовыражения, коими наглядно иллюстрировался бы успех и уверенность в себе современного человека. Значительная часть дискуссий последнего времени в церковных медиа посвящена демонстрации независимого поведения, языковой стилистики, личных взглядов, особенностей и т. п. Как и в большом социуме, субъективному закреплению за собой благополучного статуса служит подчеркнутое дистанцирование от так называемых «лузеров», нареченных неудачников. Быстрыми темпами идет построение социальных сетей и групп интересов с характерной философией элитарности, провозглашающих идеи размежевания с церковным большинством, неприятия представлений о христианской жизни, принятых ранее, а также своих особых прав на осуществление кампаний принудительных смысловых изъятий и замещений («демаргинализация», «десталинизация», «демифологизация» и др.). Ограничение в возможностях, стесненные условия, личное страдание переживаются как привносимые и искусственные, идущие, по преимуществу, от авторитарных и репрессивных практик. Ближайшая (и часто последняя) эмпирическая цель поэтому состоит в сопротивлении личности насилию. Сознание человека успеха остро чувствительно к любым покушениям на индивидуальную свободу, ревниво следит за контекстом, в котором упоминается его имя. Портрет, узнаваемый по произведениям Феофана Затворника и Игнатия (Брянчанинова).

Самореализация, адекватность, высокий статус, успех, свобода, социализация, современность, модернизация, эффективность, актуальность, реформы, технологии, акции, пиар, церковно-государственное сотрудничество, борьба против маргинализма и гетто, противоположение «новое-старое» - таков краткий тезаурус, в котором без труда прочитывается преимущественное влияние идеологии «дивного нового мира». Представляя церковные процессы по аналогии с социальными, Церкви чрезвычайно сложно сохранять память о своем предназначении. Поскольку перечисленные понятия являются ее внешними привязками и не обращают сознания к собственно христианскому содержанию, вещам, аутентичным для христианина и Церкви.

В теории систем существует понятие о системах закрытых и открытых, а в отношении последних – о сильной и слабой сторонах взаимодействия, или, иначе, ядре и периферии. В современном мире открытые структуры являются структурами усреднения. Мультикультуралистский «большой социум», в котором цветут все цветы, остается утопией. Неформальная жизнь протекает в лакунах большого социума – закрытых и полузакрытых сообществах, которые активно отстаивают свою идентичность и не страшатся упреков в маргинализме. Напротив, принцип социального соответствия приводит христианские сообщества в аффилированное, безвольные состояние. Если на первых порах имеют место беседы о благе социального служения и неполноценности конфессиональной жизни внутри гетто, то уже на следующем шагу выясняется, что Церковь не может рассчитывать на внимание общества до тех пор, пока не придет к социальному соответствию. В финале диалога возникает требование о фактическом самоупразднении, его общеевропейский вариант, когда в беспечальной атмосфере welfare society клерикалы одни мучатся исторической виной и вынуждены отречься от упоминаний о принципах.

Следует понимать, что в первоначальных доктринах лютеран, англикан, епископалов не было ничего напоминающего теперешнюю проблематику женского священства или признания гомосексуальных союзов. Таковые совершают дрейф за общественным мнением. Не существует, как раньше, развернутых теологических, канонических, церковно-исторических и пр. объяснений реформ, но доводы социального разума. Носители отклонений всё более представлены в различных сферах. По общественным меркам, они вполне благополучны и демонстрируют раскованный и непринужденный стиль поведения, отвечающий представлениям об «адекватности». Защитники же патриархата, противники абортов и педерастии с этой позиции, напротив, представляют «маргиналов». Выбор поэтому состоит в необходимости держаться на плаву – признании общественных перемен за самоочевидные и опасении обрести славу сообществ маргиналов. Так наступает конец исповедания с переходом к религии общественного мнения, эмпирическая догма которой – «все не могут ошибаться». Церковность ничего не решает, неверующий может явиться большим христианином, чем верующий. Пара гомосексуалистов, живущих в любви и согласии, воспитывающая приемных детей и уделяющая время благотворительности, держится вполне нравственного образа жизни. Феминизм и экологическое движение лучше, чем Церковь, истолковывают и осуществляют принципы евангельского учения. Библия, где удалено поименование Бога мужскими местоимениями, сочинения вроде «Кода да Винчи» и «Последнего искушения Христа» представляют примеры такого «глубоко личного» прочтения христианства.

Вот вкратце основания и перспективы «нового христианства» или «социального христианства», формирующегося, как принято говорить, в диалоге с современностью. Добавим: в диалоге, для которого сложились максимально неудобные условия, когда мир упоён могуществом и настаивает на своём. Однако нельзя сомневаться, вопрос о страдании философски и экзистенциально глубже вопроса о социальном успехе. Страдание не исчезло, для современного общества оно является отложенным. Случится то, что должно случиться: фиктивные финансы не смогут прикрыть противоречий, и триллионы «бабла» спасуют перед «злом». Sic transit gloria mundi.

Невозможно испытывать радость от этого будущего возвращения в историю страдания, но определенно – от восстановленных смыслов. Церковь всегда выступала прибежищем для страдающих и обремененных. В этом универсальное и вневременное «позиционирование» Евангелия, более мудрое и востребованное, нежели то, что предлагает нам время.