Тема религиозной идентичности нередко поднимается политиками, общественными деятелями, учеными. Каждый рассматривает её с собственных позиций, с учетом собственных жизненных условий. В конце апреля в московском издательстве «Икар» опубликована книга, позволяющая глубже понять что такое религиозная идентичность, с разных сторон оценить её психологическое и социальное значение.

В книге «Религиозная идентичность: индивидуальное и коллективное самосознание в постиндустриальном пространстве» значение религии и религиозного самосознания раскрывается с разных позиций и измерений. Ссылаясь на научные источники, данные социологических опросов, свидетельства современников, работа доказывает, что религиозная идентичность является одним из древнейших и важнейших видов человеческого самосознания. Автор книги – доктор философии, профессор, берлинский ученый Александр Крылов, известный читателям публикациями по социологии, психологии, корпоративным процессам.

Сочетание научного анализа с многочисленными примерами взаимоотношения религии и современного западного общества позволяет читателю по-новому посмотреть на привычные явления окружающей жизни. Маркетинговые инструменты известного производителя компьютеров и мобильных телефонов, изменение концепций массового туризма, ритуализация повседневности рассматриваются в книге в числе примеров поиска западным человеком утраченной религиозности. В процессе работы над книгой автор беседовал с иерархами всех христианских конфессий, изучал и использовал богословские труды Патриарха Кирилла, собрал мнения и свидетельства о взаимоотношении церкви и общества.

Книга представляется интересной для всех, кто хотел бы поглубже заглянуть в психологию и социологию религии, кто интересуется проблемами идентичности, кто беспокоится о перспективах христианства в постиндустриальном пространстве.

Книга появится в продаже в России в конце апреля - начале мая 2012 г.

Читайте также: Религия определяет сознание как верующих, так и неверующих
(Интервью Александра Крылова немецкому журналисту Христиану Рикенсу).

Крылов А. Н.
Религиозная идентичность. Индивидуальное и коллективное самосознание в постиндустриальном пространстве. (Психология и социология религии). 2-е изд., – М.: Издательство ИКАР, 2012. - 306 С.
ISBN 978-5-7974-0293-0 (Russia)

Оглавление

Новые перспективы в исследовании идентичностей
Предисловие проф. Ойгена Бусса

Философско-теологические комментарии к проблеме религиозной идентичности в постиндустриальном пространстве.
Вступительная статья проф. Йоахима Георга Пипке

Введение

Религиозная идентичность: феноменологическое измерение
Термины и понятия. Признаки и функции религии. Сущность религиозной идентичности. Идентификационные составляющие религии. Подходы к изучению религиозной идентичности. Проблема идентичности в религии.

Религиозная идентичность: антропологическое измерение
Антропологические аспекты изучения религиозной идентичности. Стадии развития идентичности и ступени религиозного самосознания. Психосоциальные основы формирования религиозной идентичности. Символы и идентичность. Религия и искусство. Психологические факторы религиозных традиций и ритуалов. Сакральный язык. Облачение. Культурные коды и религиозная идентичность.

Религиозная идентичность: историческое измерение
Религиозная идентичность в контексте эволюции идентичностей. Религиозная идентичность и язычество. Формирование монотеизма. Религиозная идентичность в иудаизме. Становление христианской идентичности. Церковь и общественное сознание в средние века. От просвещения к кризису религиозной идентичности. Религиозные милье. Исторические аспекты формирования конфессиональной идентичности.

Религиозная идентичность: социальное измерение
Роль религии и церкви в современном обществе. Социализация, инкультурация, аккультурация и религиозная идентичность. Реевангелизация и использование средств массовых коммуникаций. Социальное знание и религиозная идентичность. Анонимное христианство и релятивизм. Традиция и реформаторство как поиск идентичности. Влияние социальных факторов на религиозную идентичность.

Религиозная идентичность: географическое измерение
Дискуссии о европейской идентичности. Влияние христианства на формирование культурной и религиозной идентичности Европы. Корреляция религиозной и национальной идентичностей. Религиозная идентичность в условиях глокальной церкви. Христианское самосознание в контексте национальных и региональных особенностей. Религиозные диаспоры и религиозная идентичность. Психосоциальные факторы взаимопроникновения религиозной и национально-этнической идентичности.

Религиозная идентичность: теологическое измерение
Теологические дискуссии об идентичности. Человек по образу и подобию Бога. Идентификация через страдание. Идентификация через любовь. Проблема непрерывности идентичности до и после смерти. Идентификация через экзистенциальный поиск.

Религиозная идентичность: секулярное измерение
Религиозная идентичность в эпоху маркетинга. Мифодизайн. Религиозное поведение. Ритуализация общественной жизни. Обожествленные идеи и альтернативные ценности. Сакрализация повседневности. Замещающие идентичности. Исповедь и психотерапия. Рекламные культы. Сетевой маркетинг и нерелигиозное сектантство.

Заключение
Литература
Глоссарий

Сопроводительные материалы на немецком языке
Компримированное изложение. Сопроводительные статьи: Религиозная идентичность в перспективе канонического права (М. Пульте). Религиозная идентичность в перспективе европейской культуры (А. Пюттман). Европейская идентичность: христианская перспектива (Л. Роос).

Введение

В настоящее время роль религии и церкви в западноевропейском обществе существенно меняется. Вопрос о месте и доле христианства в идентичности объединенной Европы, как и будущее самой объединенной Европы, остается вопросом дискуссионным. Однако в идентичности каждого отдельного европейца, как индивида, становление которого обусловлено культурными, историческими корнями и морально-нравственными ценностями своего общества, христианство продолжает играть одну из определяющих ролей. Потому, обращаясь к анализу идентичности современного европейца, независимо от его национального и культурного происхождения, исследователь неизбежно окажется и перед проблемой религиозной идентичности. Эта идентичность должна рассматриваться с учетом происходящих в обществе процессов, в контексте формирования и возрастающего влияния других видов идентичностей и субидентичностей. Тема поиска современным человеком новых форм самоидентификации, сочетания этих форм с формами традиционными стала предметом опубликованной в 2010 году монографии «Эволюция идентичностей: кризис индустриального общества и новое самосознание индивида».[1] В работе рассматривался вопрос о том, из каких элементов складывалась и складывается идентичность, были названы традиционные и проанализированы новые факторы, составляющие и определяющие множественную лоскутную идентичность современного человека. Исследование религиозной идентичности, в этой связи, помогает лучше понять кризисы и проблемы идентичности в постиндустриальном пространстве, а потому и особо значимо.

Тема кризиса социальной идентичности, поднимаемая в значительном количестве актуальных публикаций, не представляется какой-то отличительной чертой нашего времени. Конечно, в разные исторические периоды человек осознавал себя по-разному, относил себя к разным социальным группам, выбирал разные критерии самооценки. Дискуссия о том, осознавал ли человек в традиционном обществе свою идентичность, относится, по большей мере, к вопросу о формировании индивидуально-эгоистического поведения. Древние письменные источники, ветхозаветные повествования, мифы и предания показывают интерес к осознанию себя и сопоставлению себя с другими уже на заре человеческой цивилизации. Разного рода потрясения и революции, происходящие в различные исторические эпохи, могли бы с позиций сегодняшнего дня также стать основой для соответствующих кризисов идентичности.

Сущность эволюции идентичностей в том, что в зависимости от состояния общества и общественных отношений человек выбирает и использует разные критерии, формы и параметры формирования собственной идентичности. Эриксоновское определение объясняет идентичность в субъективном аспекте как «осознание того, что синтезирование «эго» обеспечивается тождеством человека самому себе и непрерывностью, и что стиль индивидуальности совпадает с тождеством и непрерывностью того значения, которое придается значимым другим в непосредственном окружении». В конечном счете, из целого ряда разных элементов, субидентичностей и идентичностей, и формируется это синтезированное «эго». Значение одних субидентичностей в процессе развития общества ослабевает, а на смену им приходят другие.

Количество книг и статей по вопросам идентичности с каждым годом неизменно растет, многие авторы предлагают собственные определения и собственное понимание идентичности. Уже Э.Эриксон сетовал, что понятия «идентичность» и «кризис идентичности» стали использоваться достаточно ритуально: «Вы видите в газете заголовок "Кризис идентичности Африки", или читаете о кризисе идентичности стекольной промышленности Питтсбурга, …или, наконец, студенты-католики Гарварда объявляют, что в четверг ровно в восемь устраивается вечер "Кризис идентичности" - все эти примеры широкого употребления данного термина весьма неравноценны». Подобная проблема характерна и для публикаций по религиозной идентичности. В работе над данной книгой неоднократно приходилось обращаться к изданиям, в заголовке которых заявлена тема идентичности, но в содержании она почти не рассматривается. По-видимому, читатель сам должен додумывать, в каком отношении идентичность находится к тому или иному, выдвигаемому авторами, вопросу. С другой стороны, это связано, возможно, с некоторым априорным представлением отдельных исследователей, что всё происходящее вокруг нас, все действия, которые осуществляет человек, так или иначе связаны с идентичностью, воздействуют на её формирование или наоборот находятся под её воздействием.

Тема религиозной идентичности, в целом, хорошо представлена в научной литературе. Ежегодно издаются десятки книг, сотни статей, защищаются диссертации. В большинстве из них тема идентичности излагается в конкретном научном или общественно-политическом аспекте. В предлагаемой книге религиозная идентичность рассматривается в семи разных измерениях, каждое из которых имеет свое содержание, характерный понятийный аппарат и свои феноменологические особенности. В числе задач работы особенно значимым стал анализ содержания и реализации религиозной идентичности в контексте конкретных измерений с тем, чтобы в итоге получить некоторое общее систематизированное представление о названном феномене. Соответственно, в работе применены и представлены разные варианты толкования понятия идентичности.

В ряде западных публикаций религиозная идентичность отождествляется с церковной идентичностью и расценивается как принадлежность к церкви, как социализация в церковной жизни. Это связано с тем, что многие книги по религиозной идентичности в Западной Европе написаны теологами, работающими в области практической пасторальной теологии. В России тема религиозной идентичности рассматривается, большей частью, в социологическом и психологическом аспектах. Предлагаемое исследование обращено к комплексному антропологическому и социально-психологическому анализу религиозной идентичности. Несмотря на значимую долю использования религиозных источников, это исследование не является религиоведческой работой. В разделе, посвященном теологическому измерению религиозной идентичности, речь идет не о принадлежности к церковной общине, или принадлежности к религии, а о теологическом понимании идентичности человека, идентичности его души и тела по отношению к себе и по отношению к Божественному, а также о смысловом и теологическом содержании рассматриваемого феномена.

Что представляет собой религиозная идентичность, в чем её истоки, её антропологические и психологические факторы, каково её место в структуре социальной идентичности, какую роль религиозная идентичность играла в разные исторические периоды в ранних исторических общностях? Изменилось ли её значение в современном обществе, и какие перспективы имеет современная Европа в условиях продолжающейся секуляризации? Перечисленные вопросы прямо или косвенно стали предметом данной работы. Конечно, в одной книге невозможно представить всесторонний анализ всех аспектов феномена религиозной идентичности, потому в числе задач - обозначение исследовательских проблем, привлечение к ним внимания научной общественности, подготовка своего рода введения в современные представления о религиозной идентичности.

Заглавие книги показывает, что религиозная идентичность рассматривается не просто как абстрактное понятие, а как выражение коллективного и индивидуального самосознания в постиндустриальном пространстве. Религиозная идентичность понимается как универсальный феномен, характерный для всех обществ и периодов человеческой истории. Данная работа ограничивается исследованием религиозной идентичности в современном западном обществе. Понятие постиндустриального общества, с одной стороны, является наиболее распространенным понятием, применяемым для обозначения современного общества, а с другой стороны, критически оценивается многими экономистами. Современное общество является не только постиндустриальным, но также и индустриальным обществом. Экономические кризисы последних лет показывают, что наиболее стабильная ситуация остается в странах с развитой индустрией, производящих не только услуги и виртуальные товары, но и реальную продукцию. Данная работа ориентируется не столько на экономическое, сколько на социологическое понимание постиндустриального общества, не на производственные факторы, а на форму и содержание человеческих отношений, на отношение человека к себе и обществу. Под постиндустриальным пространством в предлагаемой публикации имеются в виду страны, в которых установились характерные для постиндустриального общества социальные отношения. Данная работа обращена, в первую очередь, к странам Западной и Центральной Европы. Соединенные Штаты Америки, Канада, Австралия и др., конечно же, относятся к постиндустриальному пространству, но лишь отчасти рассматриваются в этой книге. Поскольку преобладающей религией в странах постиндустриального пространства на сегодня является христианство, в работе рассматриваются преимущественно христианские и западноевропейские конфессии. Тем не менее, антропологические, психологические и социологические аспекты религиозной идентичности могут быть спроецированы на другие религии и другие территории. В конечном счете, географические границы и религиозная принадлежность играют в данном исследовании второстепенную роль. Основным предметом исследования определяется религиозная идентичность, её содержание, формирование, развитие, её роль и значение.

Книга включает в себя две вступительные статьи, семь глав, заключение, глоссарий и сопроводительные материалы. Ключевые слова, указанные в оглавлении и под заголовками отдельных глав, не являются обозначением законченных смысловых разделов, а призваны показать логику и последовательность исследования. Выделение в процессе исследования религиозной идентичности семи измерений, семи перспектив, конечно же, условно. Отнесение того или иного круга вопросов к антропологической, социальной или исторической перспективе может быть объективно лишь в рамках определенных подходов и парадигм. Антропологические аспекты могут являться одновременно историческими и социальными, так же как и исторические и социальные аспекты могут быть тесно связаны как друг с другом, так и с другими аспектами. Тем не менее, примененное в исследовании выделение семи измерений позволяет более системно подойти к решению поставленных автором задач.

В контексте феноменологического измерения рассматривается сущность наиболее релевантных для исследования понятий, представлены распространенные подходы к изучению религиозной идентичности. Осуществленное в книге обращение к религии и идентичности представляет собой лишь совокупность некоторых штрихов к пониманию этих двух явлений. Их феноменологическое содержание хорошо представлено в философской, богословской и социально-психологической литературе. Задачей первой главы стало, большей частью, введение в проблему и расстановка акцентов для последующей работы.

В рамках антропологического измерения выделены психосоциальные составляющие религиозной идентичности, рассмотрено отношение этих отдельных составляющих к психике и сознанию, сделан экскурс в эволюционный и антропологический контекст избранных элементов, в числе которых символы, традиции, ритуалы, музыка, религиозное облачение. Историческое измерение религиозной идентичности обращено, в свою очередь, к тому, как формировался и был реализован этот вид идентичности в избранные исторические периоды. Показательным, в данном случае, являются ветхозаветный и средневековый период, а также период от просвещения к становлению индустриального общества.

В разделах, посвященных социальному и географическому измерениям, речь идет о месте и роли религиозной идентичности в жизни современного человека и современного общества. В том числе, поднимается проблема европейской идентичности и роли христианства в формировании европейской ментальности и европейского самосознания. Наряду с данными социологических опросов в исследовании использованы экспертные интервью, позволяющие ввести в научный оборот актуальные суждения иерархов и значимых представителей разных религиозных конфессий.

Теологическое измерение обращено к анализу идентичности человека в его отношении к религии и Богу. Без обращения к теологическому измерению исследование религиозной идентичности было бы изначально односторонним. Понимание религиозной идентичности как социального, психологического и антропологического феномена невозможно без понимания содержания, которое вкладывает в понятие идентичность сама религия. Совершенно в другом контексте представляется роль и место религиозной идентичности в современном обществе при рассмотрении этих вопросов в секулярном измерении. Здесь внимание привлечено к трансформации религиозного поведения и замещению отдельных элементов религиозной идентичности новыми субидентичностями.

Приложением к работе является небольшой глоссарий теологической и религиозной терминологии. Его целесообразность объясняется ситуацией, в которой социологи и психологи не всегда владеют богословской терминологией. В свою очередь у теологов, психологов и социологов иногда существуют различия в понимании терминов. Определение понятий в глоссарии осуществлено автором в том контексте, в котором они использованы в данной работе.

Исследование религиозной идентичности, ставшее основой предложенной книги, осуществлено в Германии и опирается, в большей части, на немецкие источники, немецкоязычную и, отчасти, англоязычную литературу, учитывает содержание актуальных научных, политических и социальных дискуссий, проводимых в европейском обществе в целом, и в европейских университетах, в частности. Последний раздел книги включает в себя сопроводительные материалы на немецком языке. Он состоит из введения, компримированного изложения основного содержания всех семи направлений исследования, заключения и сопроводительных статей. Сопроводительные статьи написаны специально для этой книги авторитетными в Германии и Европе учеными. Идея публикации сопроводительных статей в том, чтобы подкрепить отдельные положения дополнительными научными текстами, показать альтернативные мнения, дать возможность читателю в оригинале познакомиться с различными взглядами на рассматриваемые в книге проблемы.

Берлин, 2010-2012

Благодарности

Автор выражает сердечную благодарность всем коллегам и учреждениям, оказавшим помощь в работе над книгой, в том числе:

- Экспертам и преподавателям Берлинского Вест-Ост института, философско-теологического университета Сант Августин, университетов Берлина, Бонна, Бремена, Падерборна, Штутгарта, членам коллегии «Альбертинум».

- Коллегам, написавшим специально для этой книги вступительные и сопроводительные статьи: ректору университета Сант Августин Й. Г. Пипке, профессору социологии Штутгартского университета Хоэнхайм О. Буссу, профессору Университета Майнца М. Пульте, немецкому политологу и публицисту д-ру Андреасу Пюттманну, профессору Боннского университета Лотару Роосу.

- Профессорам Карлу-Хайнсу Менке, Рольфу Оберлизену, Эберхарту Шнайдеру, Мартину Эбнеру, члену-корреспонденту РАН проф. В. П. Федорову, ректору НИБ, заслуженному деятелю науки РФ проф. С. И. Плаксию, ректору Берлинской католической академии Кристофу Карлсону.

- Представителям православной, католической и протестантской церквей. В частности,

Патриарху Сербской православной церкви Иринею;
Митрополиту Константинопольского Патриархата Августину - Председателю Совета православных епископов Германии; протоиерею Всеволоду Чаплину - Председателю Синодального отдела Московского Патриархата по взаимоотношениям Церкви и общества;

Епископу Дрездена и Мейсена Йоахиму Ф. Райнельту (РКЦ);
Президенту Генерального синода Нидерландской протестантской церкви Петеру Ферхуфу, ливерпульскому епископу англиканской церкви Джеймсу Джонсу.

Особая благодарность за многогранные и откровенные дискуссии Почетному прелату Его Святейшества, личному секретарю Папы Бенедикта XVI, монсеньору профессору Георгу Генсвайну и Президенту Папского совета по новой евангелизации, архиепископу профессору Сальвадору Фисичелле.

- Безвременно ушедшему из жизни Берлинскому архиепископу, кардиналу Георгу Максимилиану Стержинскому (1936-2011) за интерес к теме, теплое человеческое отношение и длительные интеллектуальные беседы.

Автор благодарен всем, кто высказывал замечания, оказывал консультации, читал рукопись, участвовал в дискуссиях, мотивировал к поиску идей и формированию концепций.

[1] Крылов А. Н. Эволюция идентичностей: кризис индустриального общества и новое самосознание индивида. – М.: Издательство НИБ, 2010.

Автор: протоиерей Андрей Ткачёв.

Человек предполагает, а Бог располагает. Люди творят нечто по замыслу прекрасное, но потом в страхе отшатываются от того монстра, который вышел из рук их. Или, наоборот – хотят развалить все до основания, но в результате лишь расчищают стройплощадку для проекта будущего.

Одним словом, человек никогда не достигает того, чего хочет. Тем более что он редко знает, чего, собственно, хочет.

Так возникают праздники, имеющие одну цель при возникновении и по прошествии времени удаляющиеся от этой первоначальной цели в сторону противоположную. 8 Марта – одно из таких событий.

Где память о «маршах домохозяек»? Где борьба за общее избирательное право? Где попытка превратить женщину в товарища и страстное желание сего «товарища», чтобы на него не смотрели с искрой желания, но лишь крепко жали ему руку и хлопали по плечу?

Вся чушь сия, как пена слезла, и осталось желание женщины быть женщиной, при согласии мужика хоть изредка признавать за ней это смиренное и естественное право.

* * *

Нет, гендерные проблемы кое-где продолжают волновать сердца человеческие с той же силой, с какой в анекдоте смиренного жителя тундры волновал Гондурас. Но у нас, в стране то победившего окончательно (но не полностью), то вдруг развалившегося внезапно и окончательно социализма, женщина хочет быть просто женщиной.

Не хочет ни станка, ни лопаты, ни полета в космос, ни годового бухгалтерского отчета.

Подарков хочет, комплиментов хочет, хочет слышать невинную полуправду о том, как она красива, хочет украсить пещеру подснежниками и дождаться своего добытчика вечером трезвого и не с пустыми руками.

В этом смысле я – за 8 Марта! Я за то, чтобы люди по временам разглаживали сморщенное заботами лицо и расплывались в добрых улыбках.

Но кроме этого, во всяком жизненном факте есть своя метафизика, есть возможность уловить высший смысл и вынести серьезный урок. Говоря о Международном женском дне, можно смело плюнуть на социально-политический пафос и заговорить о теплоте человеческих отношений, и о … рыцарстве.

Да-да, о рыцарстве, которого у нас не было.

* * *

Рыцарство это воинская доблесть, уравновешенная благородством, это умение уважать врага, это отказ от драки ради драки, но умелое ведения боя там, где есть высшая цель.

Много священных идей и столетиями воспитуемых качеств сходятся в одну точку под именем «рыцарство». Есть там место и для особого отношения к женщине, как к существу слабому, но способному принять великое освящение.

Рыцарь может служить конкретной Даме, а может и не служить, зная только сеньора или короля. Но рыцарь – христианин, и он непременно чтит Пресвятую Деву, видя в Ней главную Мать в мире и первую среди Дев. От почитания Богоматери в рыцаре неизбежно должно присутствовать возвышенное отношение к женскому естеству, тем более что часто рыцарь – монах, и он не смеет смотреть на женщину с вожделением.

Это стройное и возвышенное средневековое умозрение, уводящее мысль верх, подобно средневековым шпилям, владело умами людей на Западе долгие столетия. И когда умерло собственно рыцарство как военно-религиозное служение, храбрость в соединении с честностью, строгость, смягченная милостью, и учтивость к слабому полу в культуре остались. Вот этому и надо поучиться.

* * *

Можно с малого начать. Например, нужно научиться сдерживать язык и никогда не выражаться срамно в присутствии женщин. Нужно раз и навсегда прекратить матерную брань, то есть воспитать в себе табу на всякое срамословие с упоминанием матери.

Нужно понять, что хотя современная женщина и отравлена идеей равенства полов, самого равенства этого в природе нет. И кому, как не женскому сердцу, знать эту горькую истину?

А значит, женщина, снаружи подделываясь под мир, внутри все так же хочет защиты, боится позора и предательства, мечтает о сильном плече. Она готова в 99-ти случаях из ста сказать равенству и прочим демократическим свободам «пропадите вы пропадом», как только ей взамен пообещают простое семейное счастье. Ну так надо дать ей это счастье.

Нужно дать ей и заработанную копейку, и искренний поцелуй, и слово ободрения. Каждой женщине нужно получить все означенное от собственного мужа. И, Боже мой, сколько радости и силы, сколько энергии и самоотдачи, сколько ласки и заботы тогда в ответ получит мужская часть человечества! Право, жаль, что мы в большинстве своем – не рыцари.

* * *

Кстати, о том, что рыцарства у нас не было, пишет Пушкин. (Это я на случай возможных возражений, чтобы спорили не со мной). В набросках статьи «О ничтожестве литературы русской» он говорит:

«Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера… России определено было высокое предназначение… Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией».

Эти же мысли поэт развивает в известном письме Чадаеву. Вообще поэт, сказавший еще в «Онегине»: «лета к суровой прозе клонят», обещал стать незаурядным прозаиком и историком. Но, мы не о том сейчас…

«Рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами». Значит потомки должны одушевиться не по велению наступившего исторического момента, а по одной лишь доброй воле. За такой труд и награда иная.

У Запада была своя историческая школа воспитания, а у нас – своя. Но теперь мы, не благодаря, а вопреки историческому моменту, можем сами себя воспитывать, избирая в истории лучшие образцы для подражания. И это есть подлинная школа, и подлинный культурный подвиг.

Ведь нынешний момент исторический состоит в идее уравнительного распада и в скрытой войне против всякого благородства. Действительность формирует человека по шаблону существа сытого и бессмысленно живущего. Самое время противостать этой липкой серости идеей внутреннего благородства, идеей служения.

Рыцарство, напомним, есть одновременно и служение, и благородство.

Слабого не обижай.
Над калекой не смейся.
Упавшего подними.
Чужого не бери.
Заработанным поделись.
В грехе счастья не ищи.
Никого, кроме Бога, не бойся.
С женщиной веди себя, «как с немощнейшим сосудом, оказывая им честь, как сонаследницам благодатной жизни» (1 Пет. 3:7).

При таком нравственном кодексе всякий праздник нам будет на пользу и из всего мирского сможем извлечь нечто духовное. При таком подходе к жизни женщины наши будут нами гордиться и 9-го марта, и 10-го, и 11-го. Да и мы, мужчины, откажемся видеть в женщинах лишь объект похоти либо налогоплательщика в юбке, но усмотрим в них те черты, которыми от века вдохновлялись самые лучшие сыны Адамовы.

Протоиерей Андрей Ткачев — настоятель храма прп. Агапита Печерского (г. Киев). Ведущий телепередач «На сон грядущим», «Сад божественнх песен» (КРТ). Женат; отец четверых детей. Член редколлегии и постоянный автор журнала «Отрок.ua».

Собрание проповедей протоиерея Андрея Ткачева

Творчество Ф.М. Достоевского (1821 – 1881) – одно из вершинных достижений русской классической литературы – справедливо уподобляют космосу. Созданный писателем художественный мир столь грандиозен по масштабам мысли и чувства, глубине духовных проникновений, что представляет собой своего рода вселенную.

В 2011 году всё образованное человечество отмечает юбилей писателя (190 лет со дня рождения) и чтит память о нём (130 лет со дня смерти). Феномен Достоевского заключается в том, что интерес к нему во всём мире не только не ослабевает, но со временем всё более возрастает. Ведущие университеты Западной Европы, США, Японии и других стран уже давно и достаточно глубоко изучают творчество великого русского классика не только на факультетах филологии, но и философии, психологии, юриспруденции, социологии, смежных дисциплин.

Но в своём Отечестве о Достоевском вспоминают по преимуществу лишь в годы «круглых» дат. С сожалением приходится констатировать, что Россия в этом отношении выступает в парадоксальной трагикомической ситуации «сапожника без сапог», оставляя труды своего выдающегося соотечественника, равно как и многие другие духовные ценности, на периферии общественного сознания. В то же время освоение открытий Достоевского может принести не умозрительные, а практически насущные результаты для создания прочного духовно-нравственного фундамента современного общества.

В своих трудах писатель остро поставил ряд кардинальных для человечества тем и проблем: какова природа добра и зла; как уживаются в душе человека стремление к саморазрушению и самовосстановлению – «идеал содомский» с «идеалом Мадонны»; в чём сущность и назначение жизни; как преобразовать мир на основах духовности, нравственности, уважения достоинства личности; как соединить в нераздельное целое справедливость, законность, правосудие. Ответы на эти и другие «вечные» вопросы, над которыми издревле бьётся человеческое сознание, выдающийся художник и мыслитель оставил в своих произведениях, которые сегодня воспринимаются как пророчество, провозвестие, как дар и задание непрестанного совершенствования.

Апеллируя к «Вечной Истине», Достоевский выражает твёрдое убеждение в том, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей» [1]. В новом тысячелетии современное человечество живёт всё теми же грядущими упованиями. «А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час – всё бы сразу устроилось! – утверждает писатель устами героя своего «фантастического рассказа» «Сон смешного человека» (1877) . – Главное – люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо: тотчас найдёшь, как устроиться. А между тем ведь это только – старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же!» (14, 137). Выраженный в предельно простой и всякому понятной форме христианский идеал, заповеданный в Евангелии, к которому обращается Достоевский: «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мк. 12: 31), – по высоте духовного задания оказывается до сих пор непосильным, недосягаемым и не превзойдённым. Новый Завет вечно нов и всё так же принадлежит горизонту нездешнего бытия.

Исследуя духовную природу человека, состояние общества, писатель-пророк в своих открытиях предвосхищал будущее. «По глубине замысла, по широте задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком, – писал о Достоевском М.Е. Салтыков-Щедрин. – Он не только признаёт законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идёт далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдалённых исканий человечества» [2].

«Предвидения» и «предчувствия» Достоевского подтверждаются движением истории. В статье «Достоевский и революция» (1921) – к 100-летию писателя В.Ф. Переверзев проводил мысль об острой современности классика в тот «момент великого революционного сдвига, в момент катастрофического разрушения отжившего старого мира и постройки нового. <…> Достоевский – всё ещё современный писатель; современность ещё не изжила тех проблем, которые решаются в творчестве этого писателя. Говорить о Достоевском для нас всё ещё значит говорить о самых больных и глубоких вопросах нашей текущей жизни <…> Читайте Достоевского, и вы многое поймёте» [3]. Пережив в очередной раз «катастрофическое разрушение» устоявшегося, мы можем с полным основанием присоединиться к этой оценке и в нынешний юбилейный год Достоевского.

Хаотическое состояние капиталистической России в «наше зыбучее время», когда традиционные ценности и сами понятия о добре и зле начали меряться «аршином близорукой выгоды», стали размытыми, относительными, охарактеризовано в романе «Бесы» (1872): «точно с корней соскочили, точно пол из-под ног у всех выскользнул» (7, 309). Прочную опору в этом шатком мире писатель обрёл в православной вере с её идеалами жертвенной любви к Богу и ближнему, «потому что Православие – всё». Эту отточенную формулу заносит Достоевский в свои записные книжки, хранящие столь же заветные мысли: «Нации живут великим чувством и великою, всё освещающей снаружи и внутри мыслью, а не одною лишь биржевой спекуляцией и ценою рубля»; «В Европе – выгода, у нас – жертва…»; «Русский народ весь в Православии и идее его». Писатель усматривал в Православии не одну только догматику, но главное – живое чувство, живую силу. «Вникните в Православие, – призывал Достоевский, – это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве по-настоящему и мистицизма-то нет вовсе, в нём есть одно человеколюбие, один Христов образ – по крайней мере это главное» [4].

Формально-показная, официозная набожность, во многом принятая в настоящее время, ведёт к тому, что от Бога остаётся «мёртвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни». Об этом размышлял писатель в своём последнем романе «Братья Карамазовы» (1881), герой которого – чистый сердцем и помыслами Алёша Карамазов – стремится следовать евангельскому завету «раздай всё и иди за Мной» – в отличие от псевдопоследователей Христа: «Не могу я отдать вместо “всего” два рубля, а вместо “иди за Мной” ходить лишь к обедне» (9, 31).

Идейно-художественная система Достоевского в целом сформировалась на почве его глубоко религиозного мировоззрения. Основы христианского мировидения и нравственного развития личности изначально закладывались в традициях семейного воспитания. Русская семья имела утраченный ныне статус «малой церкви», где дом – храм; очаг – алтарь; семейный уклад – благочестие; идеал – любовь к Богу и ближнему; дружелюбие и взаимопонимание между чадами и домочадцами. Достоевский вспоминал: «я происходил из семейства русского и благочестивого... Мы в семействе нашем знали Евангелие, чуть ли не с первого года». Самые ранние детские переживания религиозного характера писатель хранил всю жизнь. Он запомнил, как в церкви мать причащала его, двухлетнего, и как «голубок пролетел из одного окна в другое»; как около трёх лет отроду он прочёл при гостях молитву: «Всё упование, Господи, на Тя возлагаю, Матерь Божия, сохрани мя под кровом своим», – чем привёл всех в состояние радостного умиления. Возможно, эти первые сокровенные впечатления, вызванные Светом и Словом (то и другое – именования Бога в Новом Завете), способствовали пробуждению в ребёнке «нового, уже сознающего себя и мир человека» [5]. Детская непосредственная религиозность, примиряющая веру с рассудком, впоследствии укрепилась осознанным убеждением. «Записная книжка» писателя содержит глубоко выстраданное признание: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла» [6].

В своей собственной семье Достоевский был нежным и заботливым отцом, талантливым педагогом и воспитателем, внимательным ко всем проявлениям детской натуры. Он делал всё, «что можно бы сделать трудом и любовью, неустанной работой над детьми и с детьми, всё, чего можно было бы достигнуть рассудком, разъяснением, внушением, терпением, воспитанием и примером» (14, 223). «Главная педагогия – родительский дом», – уверен писатель.

Основой его воспитательной доктрины явилась религиозно-философская идея о человеке как «венце творения», об уникальности и неповторимой ценности каждой человеческой личности. О своём первенце – дочери Соне – Достоевский писал А.Н. Майкову в мае 1868 года: «Это маленькое трёхмесячное <создание>, такое бедное, такое крошечное – для меня было уже и лицо, и характер» [7]. В очерке «Фантастическая речь председателя суда» (1877) читаем: «у ребёнка, даже у самого малого, есть тоже и уже сформировавшееся человеческое достоинство» (14, 222). Этот тезис получил глубокую нравственно-психологическую разработку в трудах Достоевского задолго до принятия Всеобщей декларации прав человека, где в первой же статье утверждается право каждого на достоинство от рождения: «Все люди рождаются свободными и равными в своём достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства» [8].

Указанный декларативный призыв к мировому сообществу до сих пор остаётся нереализованным благим пожеланием. Во многом потому, что во главу угла человеческих взаимосвязей ставятся товарно-денежные отношения, расчёт, эгоистический интерес, что в свою очередь влечёт подмену Бога ложными кумирами и бездушными идолами. Служение «золотому тельцу» неизбежно ведёт к звериным установкам типа «глотай других, пока тебя не проглотили», в итоге – к духовно-нравственному одичанию и вырождению.

Современное прочтение романа «Братья Карамазовы» – художественного и духовного завещания писателя – показывает, что его тревожные предчувствия сбываются с поразительной точностью. Вот одно из текстуальных подтверждений: «не исказился ли в нём <мире. – А.Н.-С.> лик Божий и правда Его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: “Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай” <…> И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности ещё не указали. <…> куда пойдёт сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумывал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше» (9, 352 – 353).

Ни наука, ни социальные реформы не способны вывести человека и общество из разъедающего состояния всеобщей уединённости. На бессилие рациональных, прагматических подходов, их духовно-нравственную несостоятельность указывал писатель: «Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Всё будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга» (9, 341). Достоевский предупреждал о том, что поглощённость материальными интересами, рост индивидуализма и катастрофический распад личности при утрате высших идеалов и веры в Бога приведёт человечество к антропофагии (людоедству).

Духовное начало, «искра Божья» – первостепенное, что выделяет человека среди других существ. В то же время «сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека». Писатель справедливо полагал, что для становления личности одного разума, образованности недостаточно, поскольку «образованный человек – не всегда человек честный и что наука ещё не гарантирует в человеке доблести». Более того – «образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит» (3, 439).

Родителям, наставникам, учителям – всем тем, кому доверено воспитание юных душ, – необходимо постоянно заботиться о самовоспитании и самодисциплине: «ревностный отец даже должен иногда совсем перевоспитать себя для детей своих» (14, 225). «Мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже, – говорил писатель. – И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучше, то и они нас делают лучше нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают душу нашу». Отцам семейства, которые «лишь откупились от долга и от обязанности родительской деньгами, а думали, что уже всё совершили», Достоевский напоминает, что «маленькие детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтоб вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания» (14, 223).

В романе «Братья Карамазовы» выражена заветная мысль об особенной, «ещё в ангельском чине», природе ребёнка: «Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой» (9, 267). Всё это обращает к евангельской заповеди «Будьте как дети». Христос говорит ученикам: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф. 18: 3).

Писатель следил за религиозно-нравственным формированием своих детей и указывал на громадное универсально-воспитательное воздействие Священного Писания: «Библия принадлежит всем, атеистам и верующим равно. Это книга человечества». На пороге инобытия он читал детям новозаветную притчу о блудном сыне. И умер с Евангелием в руках. Новый Завет, провожая писателя в вечность, открылся на словах Христа: «не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду».

Современники Достоевского сохранили воспоминания о его отношении не только к собственным, но и к чужим детям. Их судьбы постоянно тревожили сознание и душу: «Дети – странный народ. Они снятся и мерещатся» (13, 14). Христианское воспитательное credo Достоевского получило многообразное воплощение в письмах, дневниках, заметках, публицистике; наиболее глубокую разработку – в художественном творчестве, во всех без исключения произведениях. Можно утверждать, что творчество писателя в целом – своего рода «религиозно-педагогическая поэма».

Так, «Подросток» (1875) – в полной мере «роман воспитания». Главный герой – вступающий в жизнь юноша Аркадий Долгорукий – порабощён ложной идеей «стать Ротшильдом». Он считает, что «деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество». В черновиках к «Подростку» охарактеризована ситуация, на почве которой вырастают идеи преступной наживы: «Треснули основы общества под революцией реформ. Замутилось море. Исчезли и стёрлись определения и границы добра и зла. <…> Нынче честно не проживешь» [9]. В то же время, по убеждению писателя, «основные нравственные сокровища духа, в основной сущности по крайней мере, не зависят от экономической силы» (14, 419). Подросток постепенно освобождается от маниакальной цели обогащения, достигаемого любыми способами. В стремлении к праведной жизни происходит «восстановление падшего человека».

В «Подростке» и «Дневнике писателя» Достоевский исследовал также проблему «разложения семейного начала» и пришёл к выводу, что «случайность современного русского семейства <…> состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь. <…> самое присутствие этой общей, связующей общество и семейство идеи – есть уже начало порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженного изменению, прогрессу, поправке, положим так, – но порядка» (14, 209 – 210).

С утратой общей идеи и идеалов также изнутри подрывается лад современной семьи. Понятия: супружество, семья, отцовство, материнство, детство – духовно опустошаются, становясь лишь правовыми категориями и терминами. Отношения в семье зачастую строятся не на незыблемом духовно-нравственном фундаменте, а на основе формальной юридической связи сторон брачного контракта, гражданско-правового договора, наследственного права и т.п. Если нет фундаментально-глубинной духовной опоры, скрепляющей семейный очаг, то семья неизбежно становится ненадёжной, зыбкой, «случайным семейством» – по определению Достоевского.

«Больные» вопросы: «как и чем и кто виноват?»; как прекратить детские страдания; как «сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё» (9, 565) – с особенной силой поставлены в последнем романе «великого пятикнижия» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»). Среди его основных идей – сокровенная мысль: достижение мировой гармонии «не стоит <…> слезинки хотя бы одного только <…> замученного ребёнка» (9, 275).

По воспоминаниям известного русского юриста, литератора и общественного деятеля А.Ф. Кони, Достоевский «безгранично любил детей и старался своим словом и нередко делом ограждать их и от насилия, и от дурного примера. <…> Но с детьми для юриста связан, помимо святой задачи их защиты от насилия и нравственной порчи, ещё один из важнейших и труднейших вопросов <…> – о применении к ним уголовной кары». Знаменитый адвокат настоятельно советовал коллегам-юристам сверяться в своих решениях с Достоевским: «всякий, кто захочет вдумчиво подвергать детей карательному исправлению, не раз должен будет искать совета, разъяснения, поучения на страницах, написанных их <…> другом и заступником» [10].

Посещая колонию малолетних преступников, Достоевский приходит к выводу о том, что именно «зверски равнодушное» отношение государства и общества к молодому поколению вытравляет в юных душах «всякие следы человечности и гражданственности» (13,21). Писатель нашёл «недостаточными» имеющиеся в арсенале юридической системы «средства к переделке порочных душ в непорочные» (13, 29).

«Если что и охраняет общество даже в наше время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести» (9, 73), – размышлял Достоевский в романе «Братья Карамазовы». Свои чаяния он выразил устами «русского инока» старца Зосимы: «если бы всё общество обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет, понимала бы будущего преступника и будущее преступление во многих случаях совсем иначе, чем ныне, и сумела бы возвратить отлучённого, предупредить замышляющего и возродить падшего» (9, 75).

Утрата веры в Бога и бессмертие, заглушающая голос совести, ведёт к преступной теории «всё позволено», к власти «элиты» над «муравейником», «слабосильными бунтовщиками», которые под конец «станут послушными» (9, 285). «Покорное стадо» не в силах вынести свободы, а значит – и нравственной ответственности, – данной Христом, и принесёт эту свободу к ногам «избранных». В легенде Ивана Карамазова о «великом инквизиторе» этот наследник Римской империи строит свою власть на «чуде, тайне, авторитете» – на всём том, что отверг Христос, преодолевая дьявольские искушения. Инквизитор по-прежнему манит людей идеалом Христа: «мы скажем, что послушны Тебе и господствуем во имя Твоё. Мы их обманем опять, ибо Тебя мы уж не пустим к себе» (9, 286). В действительности власть отреклась от Бога и служит силе, противоположно направленной: «Мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! <…> мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными» (9, 290).

Современная Европа, считает Достоевский, пошла по пути «великого инквизитора»: «во многих случаях там церквей уже и нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания церквей, сами же церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида, как церковь, в высший вид, как государство, чтобы в нем совершенно исчезнуть. Так, кажется, по крайней мере в лютеранских землях. В Риме же так уж тысячу лет вместо церкви провозглашено государство» (9, 74 – 75). Церкви в государстве отводится «как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, – и это повсеместно в наше время в современных европейских землях» (9, 71 – 72). Путь православной России должен быть иным: «По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более» (9, 71 - 72).

В дискуссии о церкви и государстве старец Зосима, несмотря на скепсис оппонентов («это, стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далёкого, во втором пришествии. <…> Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков и проч.» – 9, 72), выражает несомненную веру в христианское преображение жизни: «Правда, <…> теперь общество христианское пока ещё само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают, то и пребывает всё же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти ещё языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь. Сие и буди, буди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь сему предназначено совершиться! И нечего смущать себя временами и сроками, ибо тайна времён и сроков в мудрости Божией, в предвидении Его и в любви Его. И что по расчёту человеческому может быть ещё и весьма отдалённо, то по предопределению Божьему, может быть, уже стоит накануне своего появления, при дверях» (9, 75).

Одна из важнейших в системе идей Достоевского – мысль о личной нравственной ответственности каждого за состояние собственной души и за судьбы целого мира: «всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов <…> И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них Царствие Небесное уже не в мечте, а в самом деле» (9, 340). С точки зрения писателя, заниматься социально-политическими преобразованиями прежде христианского преобразования души человеческой – всё равно, что ставить телегу впереди лошади: «Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства» (9, 341).

На упреки в утопизме писатель отвечал, что он лишь «реалист в высшем смысле». Всё сбывается по Достоевскому. Жизнь подтверждает глубокую правоту его заветных идей.

Писатель оставил неординарные и не лёгкие для исполнения заветы: не дать «низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные ос­нования, сделавшие Россию святой и великой»; «войти в борьбу» с «ужас­ными впечатлениями», «мрачными картинами», «искоренить их и насадить новые» – «чистые, святые и прекрасные».

За прошедшее время значимость этих задач нисколько не уменьшилась. Вопросы, поднятые в творчестве классика, – «об абсолютном праве, об отношении права к вечным ценностям – к вере, Истине, справедливости» [11] – не могут и не должны оста­ваться на задворках общественного сознания. Сегодня вдумчивые учёные констати­руют неразработанность в праве аксиологических и антропологических под­ходов. По справедливому суждению современных правоведов, «в правовой науке мы привыкли заниматься непосредственными “замерами” правовых явлений: преступности, деликтности, знания права населением и т.д. <...> Наше право всё более вырождается в наукообразное законодательство <...> Отечественное право должно измениться. Юриспруденция, построенная на римских <кабальных> формулах, должна обрести новую творческую форму в русском пра­вовом психологизме, выразителем которого был Ф.М. Достоевский» [12].

Опыт писателя по религиозно-философскому, социально-психологиче­скому, этико-эстетическому осмыслению проблем бытия – “Жажда правды и права”, как формулировал Достоевский, – по-прежнему требует серьёзного освоения и может сыграть неоценимую роль в духовно-нравственном развитии наших соотечественников, если только они не уподобятся тем библейским иудеям, кто гнал «пророков в своём Отечестве».

ПРИМЕЧАНИЯ