Александр Шмеман.

Протопресвитер Александр Шмеман (1921 - 1983) - клирик Православной церкви в Америке, декан Свято-Владимирской духовной семинарии (Нью-Йорк), выдающийся православный историк и богослов. Автор более 50 книг на тему истории Церкви и литургического богословия.

Не только неверующие, но и верующие — те из них, кто серьезно задумываются над вопросами веры, — часто высказывают следующее сомнение: «Если бы Бог существовал, разве допустил бы Он такое господство зла в мире на протяжении тысячелетий?» Это сомнение высказывается из столетия в столетие, и отмахнуться от него нельзя, потому что повседневный опыт как будто подтверждает его законность: действительно, зло слишком часто торжествует в мире и своим успехом как бы оправдывает себя. «Если бы Бог существовал, Он этого бы не допустил!» — часто говорит человек в отчаянии. Что же на это ответить?

Преимущество неверия

В споре между верой и неверием, который ведется извечно, а не только в наши дни и не между людьми только, но и в каждой душе человеческой, самый трудный вопрос для веры — этот: «Откуда и почему столько зла в мире?» Как часто приходится слышать: «Если бы ваш Бог существовал, разве Он допустил бы все это? Допустил бы это переполняющее мир страдание, личное и коллективное, эти несчастья, болезни, ужас разлуки и смерти, бесконечное торжество несправедливости, ненависти и насилия?»

В романе «Братья Карамазовы» Достоевский сводит все это к знаменитому вопросу о слезинке замученного ребенка. Иван Карамазов утверждает, что такого допустить нельзя, а если Бог допускает и малейшее зло в целях какой-то непонятной «будущей гармонии», то он почтительнейше возвращает Ему «билет». Неверию легче ответить на этот мучительный вопрос, ибо оно не претендует на веру в доброго, любящего, всеблагого Бога и потому не обращается к Нему с вопросом, как же допускает Он нескончаемые мучения сотворенного Им, да еще по Своему образу и подобию, человека. Неверие как бы говорит: «Попробуем это зло и это мучение ослабить, уменьшить. Сделаем, что можем». Но дальше этого неверие не идет, ибо зло в мире так же естественно для него, как плохая погода, наводнения, эпидемии. Защита от дождя — зонтик, от наводнения — заградительные сооружения, от эпидемий — профилактика и медикаменты. Тут нет вопроса о происхождении зла и ответственности за него, а только о той или иной форме борьбы с ним. И потому неверие в этом споре имеет преимущество над верой. Больше того: вера очень часто кажется неверию малодушным бегством от зла и настоящей борьбы с ним.

И действительно, вера выглядит подчас как своего рода нравственный эгоизм, с одной стороны, и как фатализм — с другой. Вот гибнут в катастрофе десятки людей, вот на экране телевизора показывают нам детей, умирающих в Африке от голода. И от этого кошмара массовой гибели, от ужаса в этих детских глазах, от невыносимости всех человеческих страданий многие верующие спасаются благочестивыми отговорками: «Что ж, видно, так угодно Богу», «На все воля Божия», «С Богом не поспоришь». А что, в сущности, они значат? Что Богу угодно, чтобы в страшных мучениях умирали ни в чем не повинные дети? Чтобы корчилось от боли созданное для жизни молодое тело? Чтобы веками, тысячелетиями плакали в безысходном горе матери? И каким лицемерием, какой ложью, каким эгоизмом отдают все слова, которыми мы по привычке утешаем страдающих, до тех пор, пока это страдание не ударило по нам, пока не появилось над нами страшное облако болезни, мучения, смерти!

Нет, не может вера отмахнуться от самого трудного, самого мучительного из всех человеческих вопросов: «Откуда зло? Почему постоянно торжествует оно в мире?» Но чтобы ответить на него, нужно постараться понять, что в подходе к злу религия религии и вера вере рознь. Ибо всегда существовали религии, основной, часто неосознанной целью которых как раз и была помощь человеку в его примирении с мировым злом и страданием, в ослаблении их воздействия на сознание. Как современная медицина помогает болеть и умирать не страдая, так и эти «природные» религии помогали переносить зло и, по возможности, даже не замечать его. И именно эта, общая для всякой «природной» религии черта находит свое выражение в утешительных словах вроде: «На все воля Божия!»

Современный верующий удивится, пожалуй, при напоминании, что христианство, Евангелие и Сам Христос восстают против такой «анестезирующей», фаталистической религии и именно в ней видят страшное извращение истинной веры. Если Платон, например, в некоторых своих диалогах пытается доказать, что смерть — это освобождение души от темницы тела, а истинная мудрость в том, чтобы желать смерти, то христианство словами апостола Павла называет смерть последним врагом (см. 1 Кор 15:26). Сам Христос, пришедший ко гробу Своего друга Лазаря, плачет, видя торжество смерти в мире. И во время земного Своего служения Он ни разу не ссылается на «волю Божию» при виде смерти, страдания и зла. Христос воскрешает сына вдовы, умножает хлебы для голодных, исцеляет больных. Это не религия примирения со злом и страданием, это не фатализм, не утешение пустыми словами. Все Евангелие говорит о противостоянии злу лицом к лицу.

Но оно же учит нас подходить к злу не с доводами разума и достижениями науки, а как к явлению иррациональному, чье происхождение неведомо человеку. В самом деле, Бог, по слову Священного Писания, не сотворил смерти (Прем 1:13), но вот она торжествует в мире; Бог есть любовь, но вот в мире царит ненависть; Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы (1 Ин 1:5), но вот мир исполнен мрака. Поэтому среди основных вопросов, волновавших христианских мыслителей, всегда был вопрос о так называемой теодицее*, — о том, как объяснить это парадоксальное и иррациональное торжество зла в мире.

Корень всех зол

Наша эпоха в особенности отмечена ненасытной жаждой найти наконец средство от зла и страдания. Одни видят это средство в коренной перестройке общества и прежде всего — экономики, от которой зависит удовлетворение основных человеческих потребностей, другие проповедуют всевозможные «духовные» рецепты. Но все эти идеологии сходятся в утверждении, что человечество способно рационально уничтожить зло и добиться счастья, и притом счастья для всех. Поэтому изложение христианского взгляда на зло нужно начать с разоблачения рационалистического подхода, который основан на беспочвенном убеждении, что зло — всего-навсего некий недостаток, для уничтожения которого требуется одно: понять, в чем его сущность.

Зло иррационально. И это не очередная теория, не абстрактный принцип, а то, что известно человеку из его непосредственного, каждодневного опыта. Об этом же свидетельствует и все искусство. Не случайно одной из главных тем поэзии всегда была любовь и связанное с нею страдание. Какими теориями, какими идеологиями объяснить, например, муки неразделенной любви, ужас измены, разлуки, расставания? Как бы рационально ни перестраивали общество, экономику, аппарат власти и т. п., этот неподвластный времени опыт личного страдания все равно остается. Я говорю об этом опыте потому, что на его примере лучше всего видна нищета всех современных теорий будущего счастья.

Допустим, что все наконец будут сыты, что удастся победить нищету и голод; допустим, что в мире, как обещают все идеологи счастья, введены будут равенство, справедливость и максимальное удовлетворение всех житейских нужд; допустим, наконец, что каждый получит возможность свободно избирать род жизни, труда и развлечений. Все это, сколь ни кажется утопическим, в плане рациональном хотя бы допустимо, как допустим, к примеру, прогресс в области медицины и связанное с ним сокращение физических страданий. Но, быть может, именно тогда, когда в разуме и воображении мы уже построили всеобщее счастье, становится очевидно, что зло, подлинное зло, глубже всего этого и корень его иррационален. Недаром библейский рассказ о происхождении зла первое обнаружение его связывает не с недостатками мироустройства, а с раем. Ибо, согласно Книге Бытия, именно в раю, т. е. в полноте радости и блаженства, первочеловек Адам захотел... о, не зла как такового, конечно, а того, что привело к грехопадению, в котором христианская вера всегда видела проявление глубинной сущности зла.

Чего же захотел первочеловек Адам? Упрощая, можно сказать, что захотел он жизни для себя и только с собою; власти, ничем не ограниченной; смысла, им самим созданного. Устами Бога-Творца Библия говорит об этом так: Адам захотел быть как Бог (Быт 2:22).

Жизнь дана была человеку затем, чтобы смысл ее лежал вне его — в любви, самоотдаче, служении и радости от них. Но именно этот смысл человек отверг и продолжает отвергать в теориях и идеологиях, сулящих ему как будто всецелое и окончательное счастье. Ибо все эти теории и идеологии сходятся в том, что счастье есть полное удовлетворение внешних нужд и потребностей человека.

А что если именно тут настоящий, глубинный источник зла? Что если тут, в этом безостановочном самоутверждении человека и человечества настоящая причина того страдания, которым так очевидно переполнена вся наша жизнь? Что если в этом сведении всей жизни к одному стремлению — не страдать — и коренится само страдание? Так подходим мы к той тайне зла, которая, сколько бы ни отвергал ее человек, неизменно присутствует в бытии мира. И именно в раскрытии этой тайны — смысл Евангелия, смысл проповеди Христовой и, главное, смысл того страдания, которое оставлено нам как образ победы, как путь к единственно подлинному счастью.

Страстное желание освободиться

Современный человек почти не знает уже, что такое раскаяние, или покаяние. Не знает, потому что его научили видеть источник всего нехорошего не в себе самом, а вовне — в чем-то безличном; по отношению к чему сам он всегда только жертва. Если плоха жизнь, если вокруг нас столько зла и страдания, то это потому, что общество несправедливо распределяет материальные блага — пищу, одежду, квартиры. Если страдает человек, то это потому, что наука не все еще объяснила и разрешила. Если не чувствует себя счастливым, то потому только, что недостаточно уяснил законы, управляющие миром и жизнью, и надо всего-навсего вдолбить ему эти законы, перевоспитать так, чтобы сознание его стало «научным», всецело подчиненным теории, которая раз навсегда объяснила, в чем зло и как его уничтожить. Поэтому в нашей цивилизации не осталось места для глубокого вздоха, с которого в христианском опыте жизни начинается все то, о чем и сам призыв Христов: Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное (Мф 4:17). Без этого вздоха, без этого пробуждения совести невозможно объяснить себе тайну зла, невозможно и начать борьбу с ним. Тут кончаются все теории, все философии, все рассуждения; тут начинается то, что одно только способно новым светом осветить жизнь и дает силы не только заново осмыслить ее, но и по-новому жить.

Откуда же и о чем этот вздох? Конечно, все разговоры и рассуждения о нем бессмысленны, если не признать как самоочевидность наличие в человеке той внутренней глубины, того таинственного духовного органа, что издревле зовется совестью. «Жить по совести», «совесть не велит», «совесть замучила», «очистить совесть» — так почти невольно всегда говорил человек, так и сейчас говорит он, сколько бы ни внушали ему, что зло «объективно» и познание, как и уничтожение его, — задача «объективной» науки. Далеко не всякий человек даст «научное» определение совести, но нет человека, который не ощутил в себе хоть раз в жизни, хоть на минуту, на секунду некий голос, который невозможно заглушить и который звучит как голос последней правды, последнего беспощадного в беспристрастности своей суда. Нет, это не просто «голос разума», которым мы так часто оправдываем в своих гладких рассуждениях любое зло, не просто «голос морали» — морали, которую, как нам все время разъясняют, можно вывести из чего угодно: из «классовой борьбы», «интересов нации» и т. п. Ибо в том-то и уникальность совести, несводимость ее ни к чему другому, что она одновременно и нечто самое глубокое во мне, как бы я сам на последней своей глубине, и то, что обращено ко мне как голос, призыв, увещание, словно бы кто-то другой во мне судил, звал, оценивал, просвещал меня.

Ясно одно: совесть есть, и это не «выдумка», не «надстройка», не «субъективное переживание». И в последнем счете, сознательно или бессознательно, только совестью, и ею одной, по-настоящему оцениваем мы себя и других, хотя и заглушаем ее всевозможными самооправданиями вроде «с волками жить — по-волчьи выть» или примитивными, ничего не объясняющими теориями, убегаем от нее в пьянство, буйные увеселения и разврат. Такое бегство, однако, бесполезно: совесть есть. И вот внезапно приходит от нее этот глубочайший вздох, это пронизывающее, как молния, сознание нашей глубочайшей вины, неправды, внутреннего уродства, но одновременно — страстное желание освободиться от этого бремени, очиститься, возродиться. Отсюда и начинается раскаяние. Оно делает самоочевидным для нас то, что к разгадке тайны и сущности зла приводит не разум, не мораль, не идеология, а только совесть — таинственный свет, который горит в душе и никогда не угашается до конца всей тьмой, всем безобразием падшей жизни. Совесть — это загадочный голос, про который неизвестно, откуда он приходит и как становится слышен, но вот он говорит — и мы слушаем, обличает — и мы соглашаемся. Это голос, который дает нам силу оценивать себя изнутри и вверяться этой оценке.

Итак, именно с совести и потому — с раскаяния начинается приближение наше к той тайне зла, о которой мы все время говорим.

Сильнее всех палачей мира

Христос учил учеников Своих, что Ему подобает быть преданным и пострадать и умереть — вот лейтмотив Евангелия. Христианство часто определяли как религию Креста и страдания, и даже ставили это ему в упрек. Все обвинительные акты против христианства говорят о его «призыве к пассивности», о его «добровольном подчинении злу», о его надежде на «загробное» лишь торжество добра. «Христиане, — неизменно утверждают его обвинители, — всегда терпели зло, несправедливость, несовершенство, всегда возражали против всех попыток улучшения этого мира». Так ли это?

Действительно, почему эта никогда не умирающая память о Кресте и Распятом на нем составляет самую сердцевину христианской веры? Что совершилось, что произошло тогда, что было здесь единственным и неповторимым? Ведь страдания и мучения испытывали всегда и всюду миллионы людей. Ведь не для того же Крест стал нашим символом и нашей верой, чтобы мы сказали людям: «Братья, так было и так будет всегда. Терпите, берите пример с Христа, помните, что Он Сам сказал: В мире будете иметь скорбь».

А ведь именно такое истолкование Креста Христова зачастую дают сами христиане. И вот это-то истолкование позволяет врагам христианства утверждать, будто христианство есть религия примирения со злом и потому человеку в этом мире помочь не может ничем. Но почему же тогда Крест всегда был и остается источником силы и радости, источником мужества для всех христиан? Почему помнят они не только начальные слова Христа: В мире будете иметь скорбь, но и продолжение их: Но мужайтесь: Я победил мир? (Ин 16:33). Почему каждую неделю вечером под воскресенье звучат во всех церквах все те же ликующие слова: «Се бо прииде Крестом радость всему миру»? Мне думается, что понять все это можно, лишь поглубже вдумавшись в связь Креста, распятия, страдания со злом.

На первый взгляд, последние главы Евангелия звучат как трагическое утверждение всесилия зла. Вот предает Учителя ближайший ученик — кому же верить тогда и на что надеяться? Вот тысячи людей, которым Христос только помогал, которых только утешал, на которых была направлена вся Его любовь, — эти люди кричат: Распни, распни Его! (Лк 23:21). Но что же тогда человек, если не стадное существо, которое можно в мгновение ока превратить в послушную толпу, выкрикивающую все, что прикажут? Вот Пилат говорит: Я не нахожу в Человеке этом никакой вины (Ин 18:38) — и, сказав это, умывает руки и предает Его на глумление и мучительную, позорную смерть. Вот разбегаются в страхе ученики; вот Учителю их, умирающему в страшных страданиях от жажды, дают пить уксус; вот издеваются над Ним, изнемогающим, ученые люди: Других спасал, спаси Себя; говорил, что Ты Сын Божий — сойди с креста, и мы поверим в Тебя! (Мф 27:42).

И вот вспоминаешь все это в который раз и думаешь: да, это торжество зла в чистом виде. Тут разбиты навсегда все иллюзии о человечестве, тут не остается ничего, кроме страшного предсмертного вопля: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? (Мф 27:46). Но вот, думая об этом, начинаешь вдруг понимать другой, глубочайший смысл этого страдания, этого вопля, этой смерти. Ведь в том-то, быть может, и открывается главная сила Креста, что он являет зло в чистом виде, показывает его именно как зло. Ибо зло всегда прячется за громкие и красивые слова. Пряталось оно и тогда: важно восседал на седалище своем Пилат и думал, что творит суд, но мы теперь навеки знаем, что он сдался страху, что суд его — зло. Послушались начальства римские солдаты, которым было приказано распять Иисуса, и это послушание их раскрывается перед нами как зло. Час за часом не остается ничего от человеческих оправданий и «смягчающих обстоятельств». Все подчинились злу, все приняли его, но узнать зло как зло, сорвать с него маску добра, обнажить в чистом виде — это ведь и значит обличить зло. И тогда всякого предателя мы называем иудой, всякого неправедного судию — пилатом.

Час за часом, в молчании, кровавых мучениях и одиночестве торжествует Христос, а не эти жалкие слуги зла — Иуда и воины, Пилат и толпа рабов, кричащих: «Распни!» Над всеми и над всем возвышается Он. Внешне победили они, но что же это за победа — затравить, убить, навсегда сделав затравленного и убитого Учителем, Господом и Вождем! Тогда был осужден Он, но осужденными на века оказались они; тогда умер Он, но эта смерть стала началом новой веры, новой любви, новой надежды. Итак, Крест — это развенчание зла, первая и решающая победа над ним. Невинное страдание навсегда оказывается сильнее всех палачей мира, молчание навсегда становится громче всех воплей и, главное, самое главное — любовь навсегда торжествует над ненавистью. Это ли не победа, это ли не торжество? И смотрите: только умер Христос, только, казалось бы, восторжествовало зло, как из самой глубины этой страшной ночи выходит римский сотник — палач, распинатель, послушный раб зла — и говорит: Воистину Он был Сын Божий (Мф 27:54). И вот он уже свободен. Начинается медленный рассвет, которого ничто уже не остановит: «Се бо прииде Крестом радость всему миру».

И здесь наш ответ обвинительному акту против христианства. Не к терпению зла, не к примирению и компромиссу с ним призывает Крест. Напротив, он-то и есть то начало обличения, одоления и разрушения зла, о котором говорит все Евангелие, все христианство.

Сострадание Христу

Достаточно оказаться свидетелем даже одного невинного страдания, чтобы все существующие объяснения зла, а их много, показались плоскими и неубедительными. Зло, торжество зла остается и для верующего страшной, необъяснимой тайной. И в этой тайне вера видит только два ответа, вернее, не ответа даже, а два опорных пункта, две очевидности. Одна — это связь зла с тайной свободы, другая — образ страдающего Христа, т. е. основополагающий для христианской веры опыт Креста с пригвожденным на нем Человеком, о Ком мы говорим, что Он Бог, в Которого мы веруем.

Распятие. Графика Елены Черкасовой

Остановимся кратко на каждой из этих очевидностей и попробуем, как это ни трудно, их объяснить. Итак, тайна свободы. Как ни странно, но те же люди, которые отрицают Бога, допускающего в мире столько зла, осуждают религию за то, что она якобы порабощает человека, лишает его свободы. Восстание против религии, борьба с ней ведутся обычно во имя свободы. Но что же такое свобода, как не возможность выбора, и, значит, выбора как раз между добром и злом? Если человек не может выбрать зло, он не свободен. Если он свободен не призрачно, а по-настоящему, он может выбрать зло. Так вот, христианство всегда утверждало и утверждает, что Бог сотворил человека абсолютно свободным. И именно эта свобода есть главный источник столь часто торжествующего в мире зла. В библейском рассказе о сотворении человека Адам выбирает зло, потому что он свободен. Но зло порождает зло, делается само источником зла. Иными словами, если Бог, как говорят, допускает зло, не препятствует ему, оказывается как бы бессильным перед ним, то это потому, что Он, создав свободное существо — человека, раз навсегда ограничил Свое всемогущество. Если бы человек не был свободным, он не мог бы свободно выбрать то добро, ту красоту, то совершенство, к которым свободно призывает его Бог, не мог бы быть другом Божиим. Но, будучи свободным, он может так же свободно выбирать зло и быть целиком за этот выбор ответственным. Такова первая очевидность, первое объяснение христианством тайны зла.

Но объяснение это было бы не только неполным, но и ложным, не будь оно укоренено во второй очевидности, а именно — в образе и опыте страдающего Христа. Почему именно Крест, именно крестные страдания Христа составляют сердцевину христианской веры? Потому, конечно, что тут ответ Самого Бога на торжество зла и одновременно начало, источник победы над злом. Упрощая до крайности, это можно выразить так: если Бог раз навсегда ограничил Себя свободой человека и потому не может разрушить зло извне, ибо это значило бы отнять у человека его свободу, то у Бога, любящего человека и желающего спасти его от зла, нет другого пути, как взять на Себя страдания человека, принять на Себя все зло мира и изнутри разрушить его Своей любовью. Вот последняя тайна христианства: Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни, Он был наказан за наши грехи, и ранами Его мы исцелены (Иc 53:4–6). Весь добро, весь любовь, весь беззащитность, Христос свободно отдает Себя власти зла, ненависти и злобы. На этом одном Человеке, про которого предающий Его Пилат говорит: Я не вижу в Нем никакой вины (Лк 23:4), сосредоточивается все зло мира, вся его ненависть. И в том весь смысл страданий Христовых, что ни разу, нигде, никогда не отвечает Он на зло злом, на насилие насилием, на ненависть ненавистью: Отче! прости им, ибо не знают, что делают (Лк 23:34).

И вот в этом мире, полном страдания, злобы и ненависти, живет неистребимо образ Распятого, и наша вера знает, что Он участвует в каждом страдании, состраждет всякому страждущему, стоит у каждого мучения. Зло видимо торжествует. Но тем, кто спрашивают меня: «Как же молчит, как допускает все это ваш Бог?», я могу указать на Крест, на Распятого на нем Бога и на слова Евангелия о том, как в ночь перед Своей смертью Христос начал скорбеть и тосковать (см. Мф 26:37).

Нет, не остался Бог безучастным к нашему страданию, но вошел в него и принял его. И потому так часто именно страждущие находят Бога, встречают Христа и верят в Него. И, найдя, не спрашивают, где же Бог, ибо знают: Бог рядом, во мне, дающий мне силу нести крест, а значит, само страдание и даже зло претворять в победу добра. Не странно ли: всецело благополучные, всем обладающие слишком часто не чувствуют Бога. Но достаточно человеку прикоснуться к страданию, освободиться от призрачного земного счастья, как начинается его встреча с Богом, ибо Христос, взяв на Себя все человеческое страдание, претворил его в путь к Богу, в полную победу над злом.

Автор отвечает неверующим на критику христианства о смирении и рабском подчинении любой власти. Он объясняет, что христианство - религия не слабая, а благородная и мужественная и что она объясняет смысл жизни человека. Далее автор объясняет основные постулаты: стремление к совершенству, любовь ко всем людям, служение человека высшим ценностям, уважение каждого человека и справедливость.

До сих пор огромная часть нашего народа считает себя неверующими. Некоторые даже подвергают критике христианство за "рабскость". Однако очень часто эта критика происходит от простого незнания. Ведь в СССР ни в школе, ни в вузах этому не учили: атеисты кололи штыками то чучело "христианства", которое сами же и изготовили для этих целей - чтобы оно выглядело как можно примитивнее.

В доказательство "рабскости" христианства его всегда сводят к тезису: "подставь врагу другую щеку". Но ведь речь идёт лишь о своей "щеке" - это значит: прости своего личного врага, не мсти ему и не умножай зло; однако ни в коем случае не подставляй врагу "щеку" ближнего - его защити даже ценою своей жизни! А он так же защитит тебя.

Христианское смирение - это смирение не перед злом, а перед Богом. Выражение "раб Божий" означает и признание Божьего всемогущества, и готовность отстаивать Его замысел о мире - и здесь "раб" должен превращаться даже в мужественного "воина" в битве против сил зла. Наш святой, Феодосий Печерский, в этой связи говорил: "Живите мирно не только с друзьями, но и с врагами, но только со своими врагами, а не с врагами Божьими".

Ложно и утверждение, будто христианство повелевает "рабски" подчиняться любой власти, ибо "нет власти не от Бога". Ведь апостолы говорили о самом принципе в противоположность анархии и имели ввиду такую власть, которая сама служит Богу: когда "начальник есть Божий слуга, тебе на добро"; такие "начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых" (Рим. 13:1-6). Об отношении же христиан к недостойной власти можно судить по словам Христа об Ироде или святых отцов - о Юлиане Отступнике. А наш преп. Иосиф Волоцкий (один из наиболее правых "идеологов" царской власти) прямо утверждал, что неправедный царь - "не Божий слуга, но дьявол", и ему следует противиться даже под угрозой смерти. Св. митрополит Филипп, смело обличивший Ивана Грозного, - тому наглядный пример.

Таким образом, христианство - религия вовсе не слабая, а благородная и мужественная. Достаточно взглянуть на русскую историю, чтобы увидеть, какова была наша "христианская слабость": объединили в одно государство шестую часть суши. Причём, не столько силой, сколько добром, неся более высокую мораль, но не посягая на самобытность народов, в чьи земли вступали, - без этого их, пожалуй, было бы невозможно удержать… (В этом огромное отличие Российской империи от колониальных, западноевропейских).

Главное же: христианство "лучше" язычества не потому, что создало такую империю, и не потому, что мы к нему за тысячу лет привыкли, а потому, что только христианство объясняет смысл жизни человека и смысл истории, универсально объемля и разрешая все сложнейшие противоречия земного мира: между личностью и обществом, свободой и государственным принуждением, смертностью человека и абсолютным смыслом его жизни; между миром, который "во зле лежит", и необходимостью делания добра в этом мире.

Этими особенностями христианства (точнее, истинного христианства - Православия) разрешаются и все другие антиномии, неразрешимые в прочих идеологиях - ибо для решения необходимо осознать человека, общество и мир как духовное целое. Западное же разделение мира на автономные, независимые друг от друга сферы (религия, наука, искусство, власть с её тремя независимыми ветвями) - лишь пытается решать эти проблемы формально-юридически, равнодушием к духовной основе и цели жизни.

Гилберт Кийт Честертон (Gilbert Keith Chesterton), эссе.

Иногда я ввожу в свои эссе элемент правды: пишу о том, что действительно было — скажем, о встрече с президентом Крюгером или о том, как меня вышвырнуло из кеба. Сейчас я тоже расскажу об истинном случае, хотя в нём нет ни политики, ни приключений. Это простой разговор, но страшнее его я ничего в своей жизни не припомню. Случился он так давно, что за точность я не ручаюсь, но дух передам, а одну фразу воспроизведу слово в слово. Она так ужасна, что я бы её не забыл, если бы и хотел. Кроме того, она — последняя и сказана не мне.

Случилось это в те дни, когда я учился живописи. Заведение, где ей учат, отличается от всех институтов и колледжей тем, что, за недостатком дисциплины, там особенно легко различить прилежных и ленивых. Будущие живописцы или трудятся, не жалея сил, или вообще ничего не делают. Вместе с другими приятными людьми я принадлежал ко второй группе, что нередко сводило меня с людьми неприятными и даже непонятными. Сам я ленился, потому что был очень занят, с удивлением открывая, что я совсем не атеист. Многие открывали то, что Карлейль (на мой взгляд — с ненужной деликатностью) назвал тягой к горячительным напиткам.

Словом, это время принесло мне пользу, потому что я узнал достаточное, представительное количество мерзавцев. Тот, кому интересна человеческая жизнь, может заметить два любопытных обстоятельства. Во-первых, мужчины и женщины отличаются друг от друга хотя бы тем, что женщины любят беседовать вдвоём, а мужчины — втроём. Во-вторых, если три молодых подлеца и кретина напиваются вместе день за днём, вскоре окажется, что один из них — и не подлец, и не кретин. В такой компании почти всегда есть человек, который к ней снисходит. С собутыльниками он может пороть любую чушь, но с социалистом беседует о политике, с католиком — о философии,

Был такой человек и среди нас. Я не знаю, почему он любил грязное, пьяное общество, и уж совсем не понимаю, почему он общался со мной. Часами беседовали мы о Милтоне или о готике, пока он не уходил туда, куда я бы не хотел последовать за ним и в воображении. У него были длинное лицо, гладкие рыжие волосы, ироническая усмешка. Принадлежал он к джентльменам и мог соответственно держаться, но предпочитал ходить, как конюх, который несёт вёдра; так и казалось, что в конюшню нанялся архангел. А я не забуду никогда, как в первый и в последний раз мы говорили о реальных и насущных предметах.

Училище наше располагалось в большом здании, и лестница, ведущая к входу, была, мне кажется, круче, чем в соборе св. Павла. Тёмным ненастным вечером мы ходили на этих высотах, холодных и неприютных, словно пирамида под звёздным небом. Внизу, в темноте, горел костёр, видимо — садовник жёг листья, и алые искры иногда мелькали мимо нас, как алые мухи. Темно было и над нами: но, если вглядеться, можно было различить какие-то серые полосы, а там — и вспомнить, что мы ходим перед огромным и призрачным домом, заполняющим небо, словно дух язычества.

Собеседник резко спросил меня, почему я становлюсь правоверным. Я ещё этого не знал, но после его вопроса понял, что выразился он точно. Перемены во мне шли так долго и были так важны, что ответил я сразу.

— Потому, — сказал я, — что я думал, пока у меня чуть мозги не треснули, и пришёл к выводу, что ересь — ещё хуже греха. Ошибка страшнее преступления, потому что она его порождает. Сторонник империи хуже пирата, поскольку он бескорыстно учит пиратству. Поборник свободной любви хуже повесы; повеса серьёзен и беззаботен в самой короткой интрижке, поборник свободной любви осторожен и безответственен в самой долгой своей связи. Словом, я не принимаю нынешнего цинизма, потому что он опасен.

— Опасен в нравственном смысле, — с удивительной мягкостью сказал он. — Да, вы правы. Но что вам за дело до нравственности?

Я быстро взглянул на него. Он закинул голову, как делал нередко, и лицо его осветилось снизу, словно он был на сцене. Длинный подбородок и острые скулы придавали ему сходство с дьяволом. Я вспомнил об искушении в пустыне — и тут мимо нас пролетел фейерверк алых искр.

— Красиво, а? — спросил я.

— Да, красиво, — признал он.

— Только это я и прошу вас принять, — продолжал я тогда, — из этих искр я выведу всю христианскую нравственность. Когда-то я тоже думал, что удовольствие приходит и уходит как искра. Я думал, что оно свободно как пламя. Я думал, что алая звезда летит одна в пространстве. Теперь я знаю, что она венчает пирамиду добродетелей. Алый цветок растёт на стебле, который вам не виден. Мать научила вас благодарить за булочку, и только поэтому вы можете благодарить природу за эти мгновенные звёздочки и за неподвижные звёзды.

Вам нравится, что искры — алые, потому что вы слышали о крови мучеников; вам нравится, что они — яркие, потому что яркость — слава Божья. Пламя расцвело с добродетелями и завянет вместе с ними. Соблазните женщину, и эта искра станет тусклее. Пролейте кровь, и она утратит блеск. Станьте плохим, и этот фейерверк будет для вас как пятна на обоях.

Разум его был так честен, что я испугался за его душу. Обычный, безвредный атеист не согласился бы с тем, что вера ведёт к смирению, а смирение — к радости; но он не спорил. Он сказал:

— Разве нельзя найти жизнь во зле? Предположим, искра угаснет, если я соблазню женщину, — но радость разрушения…

— Видите этот огонь? — осведомился я. — Если бы у нас действительно правил народ, кто-нибудь сжёг бы вас, поскольку вы — ученик дьявола.

— Может быть, — устало и честно ответил он, — то, что вы считаете злом, я считаю добром.

Потом он пошёл один по огромным ступеням, а мне захотелось, чтобы их подмели и вымыли. Когда я отыскал шляпу в гардеробной, я снова услышал тот же голос, хотя не разобрал слов, и вслушался. Один из самых подлых наших студентов произнёс: «Да кто его знает…» И тут я чётко и ясно расслышал фразы, которые никогда не забуду. Мой сатанист сказал: «Понимаешь, я делал всё, кроме этого. Если я поддамся, я не буду знать разницы между добром и злом».

Не смея слушать дальше, я кинулся к выходу; и, пробегая мимо костра, гадал, адский это огонь или ярость Божьей любви.

Позже я слышал, что человек этот умер; можно сказать — покончил с собой при помощи наслаждений. Прости его, Господи; я знаю эту дорогу. Но никогда не узнаю и не посмею представить, перед чем же он всё-таки остановился.

Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки / ISBN 5-88403-039-8 / Пер. с англ.; сост., биограф. очерки и общ. ред. Н. Трауберг. — М.: Истина и Жизнь, 2002. — 368 с. (стр. 100-104.)