В современной православной литературе и прессе мы часто можем встретить рассуждения о том, какой должна быть православная женщина, каким образом она должна строить отношения с окружающим миром. Кроме советов, основанных на Священном Писании и учении святых отцов, большой интерес представляют образы благочестивых женщин, созданные авторами житийной литературы. Однако, обращаясь непосредственно к житиям, мы с горьким недоумением обнаруживаем, что живых примеров для современных христианок, героинь, с которыми они могли бы идентифицировать себя, не так уж много.

Перед нами предстают образы мучениц, подвижниц, раскаявшихся грешниц, также ставших подвижницами. Подчас обстоятельства, в которых оказывается героини житий, кажутся столь выдающимися, что возникает впечатление, что их никак нельзя применить к современной жизни. Одной из основных причин такого восприятия классических житий современным читателем является чрезмерная легендарность, даже сказочность многих из них. Жития современных святых, напротив, скорее являются документальными биографиями, а не житиями; им зачастую недостает элемента обобщения, позволяющего отделить образ от конкретной личности, превратив его в символ. Поиск ярких примеров среди героинь Священного Писания тоже далеко не всегда оказывается успешным. Зачастую женщины в нем выписаны довольно бледно; нам трудно представить индивидуальности Ревекки и Рахили; о других женщинах мы знаем очень мало конкретного, как, например, о Марии Магдалине или беседовавшей с Христом самарянке.

Однако говорить о том, что ветхозаветная и христианская традиция не создали никаких ярких женских образов, актуальных для современных христианок, тоже не следует. Мы попытаемся обратить внимание читателей на образы трех женщин: одной, известной большинству читателей только по имени, другой – вовсе незаслуженно забытой и третьей – широко известной и почитаемой святой, но, по-видимому, не до конца понятной большинству наших современников. Это царица Есфирь, Асенеф и святая Екатерина. Все они, будучи разными, но в принципе обычными и понятными нам женщинами, благодаря своей вере совершают выдающиеся поступки, способные стать примером для других людей.

Есфирь

Знания большинства православных людей об истории Есфири, к сожалению, достаточно туманны. Хорошо, если они еще ограничиваются общим представлением о некой благочестивой царице древности; зачастую можно услышать самые абсурдные утверждения: мол, Есфирь была еврейской националисткой, спровоцировавшей своего наивного мужа – царя Артаксеркаса - разрешить евреям вырезать персидскую знать и тем самым подорвать могущество Персидской империи. А «знающие люди» еще и добавят, что праздник 8 марта – не иначе как еврейский праздник Пурим, учрежденный в честь этой «кровавой резни». Конечно, все это является откровенными вымыслом, основанным на банальной ксенофобии. Хотя бы по той простой причине, что события, описанные в книге Есфирь, по мнению большинства ученых, никогда не происходили в действительности, а сама книга является литературным произведением, стилизованным под историческое сочинение.

Завязкой повествования является развод между персидским царем Артаксерксом и его женой Астинь. После него царь избрал себе в жены Есфирь, племянницу своего придворного Мордехая. Вскоре после этого царь возвеличил одного из своих вельмож, Амана и повелел всем кланяться ему и падать перед ним ниц. Отказался делать это только Мордехай, посчитавший грехом воздавать человеку божеские почести. Разгневавшись, Аман решил погубить Мордехая и весь его народ, написав указ о том, чтобы перебить всех евреев «в тринадцатый день месяца адар». Узнав об этом, Мордехай обратился к Есфири с тем, чтобы она пошла во дворец попросить царя отменить свой указ. Есфирь отвечает: «Все служащие при дворе и все народы в областях царских знают, что всякому, и мужчине, и женщине, кто войдет к царю во внутренний двор, не быв позван, один суд – смерть; только тот, к кому царь прострет свой золотой скипетр, останется жив. А я не звана к царю вот уже тридцать дней». Однако Мардохею не приходится долго уговаривать Есфирь – она соглашается с его просьбой: «Пойди, собери всех Иудеев, находящихся в Сузах, и поститесь ради меня, и не ешьте и не пейте три дня, ни днем, ни ночью, и я со служанками своими буду поститься и потом пойду к царю, хотя это против закона, и если погибнуть – погибну».

Как же оценивать поведение Есфири? Мы не видим в нем никакого феноменального геройства; в принципе, она поступает так, как должен был поступить всякий человек на ее месте, ее поступок находится в рамках общечеловеческой нормы. Она героиня не по своему характеру, а в силу ситуации, в которой она оказалась. Из предисловия к ее истории мы узнаем только то, что она была «красива станом и пригожа лицом» - проще говоря, что нее была красивая фигура и красивое лицо. Мы доподлинно не знаем, как ей живется в царском дворце и каковы ее отношения с мужем, но текст книги Eсфири дает нам понять, что все обстоит далеко не так гладко и благополучно, как можно было бы подумать из упоминания о том, что «полюбил царь Есфирь более всех жен». Она по совету Мардохея не говорит никому о «народе своем и о родстве своем» и не говорит об этом, даже выйдя замуж за Артаксеркса. Уже это заставляет подозревать, что Есфирь понимает, что окружающие не отнесутся позитивно к тому, что она еврейка, то есть почитательница единого Бога.

Как себя чувствует Есфирь при дворе? Хотела ли она сама выходить замуж за царя? Автор говорит об истории ее замужества довольно скупо: когда царь велел собрать в столице прекрасных девиц, чтобы подобрать себе жену, «тогда была взята и Есфирь в царский дом под надзор Гегая, стража жен». Очевидно, что ее мнение по сути никого не интересовало – да и такой вопрос, наверное, даже не возникал у придворных – какая девушка не захочет стать женой царя? Пока Есфирь находится в женском доме, к ней каждый день приходит ее дядя Мардохей. Совершенно очевидно, что Мардохей является при дворе единственным близким для Есфири человеком. Когда он обращается к ней с просьбой пойти в царю и заступиться за свой народ, она отвечает, что «не звана к царю уже тридцать дней». Странно, что царь не зовет к себе свою любимую жену уже месяц. Есфирь наверняка понимает, что в его отношении к ней наступило охлаждение. Она не сомневается, что капризный, властный и вспыльчивый Артаксеркс, по одному слову своего придворного повелевший полностью истребить целый народ, легко может казнить ее за нарушение закона - подобно тому, как до этого он прогнал Астинь за непослушание.

Все эти психологические моменты окончательно раскрываются в молитве Есфири. Она молится за свой народ и за себя, говоря: «Помоги мне одинокой и не имеющей помощника кроме тебя, Господи! Ты имеешь ведение всего и знаешь, что я ненавижу славу беззаконных и гнушаюсь ложа необрезанных и всякого иноплеменника; Ты знаешь необходимость мою, что я гнушаюсь знака гордости моей, который бывает на голове моей во дни появления моего, гнушаюсь его как одежды, оскверненной кровью и не ношу его во дни уединения моего. И не вкушала раба твоя от трапезы Амана и не дорожила пиром царским, и не веселилась раба Твоя со дня перемены судьбы моей доныне кроме как о Тебе, Господи Боже Авраамов». Таким образом, мы четко видим, что Есфирь ощущает себя чужой и одинокой в языческом окружении, ее не радует ни брак с царем, ни воздаваемый ей почести. Может быть, тут и кроется причина охлаждения со стороны царя - Артаксеркс не может не чувствовать внутренней отдаленности, чуждости его, казалось бы, любимой жены его собственному миру.

Боится ли Есфирь за себя? Да, боится. Она заканчивает молитву словами «избавь меня от страха моего». Когда она видит первую реакцию Артаксеркса на ее появление – гнев – она едва не падает в обморок. И даже получив прощение и милость от царя, она все равно теряет сознание от охватившего ее волнения. И все же ей удается раскрыть глаза царю на коварные замыслы Амана и предотвратить истребление своего народа.

Итак, кто же такая Есфирь? Это женщина, которая мирится со своей судьбой и с окружающей ее действительностью. Она внутренне чужда языческому, светскому миру, она страдает от одиночества, живет с нелюбимым мужем, понимая, что она тем самым вынуждена нарушать запрет заключения браков с язычниками. Но она мирится с такой жизнью, по возможности старается найти какой-то компромисс между своим внутренним настроем и социальными требованиями. Она готова выполнить свой долг и даже совершить героический поступок – но только если этот поступок является ее прямым долгом. Сутью поведения Есфири является внутренние отстраненность и страдание при внешней покорности обстоятельствам и следовании принятым социальным нормам. Она героиня по принуждению – само Провидение ставит ее в такие условия, что подвиг может совершить только она одна, и она пересиливает свой страх и делает все, что от нее требуется.

В одном из еврейских комментариев Писания есть интересная мысль: «В каком месте Торы можно найти имя Эстер?» - «В стихе «Ваанохи хастир эстер панай»… - и Я совершенно сокрою лицо Мое». Само слово «эстер» означает «скрытый». Мы уже видели, что от окружающих скрыта внутренняя жизнь Есфири. С другой стороны, потенциальная героиня скрыта в обычной женщине, не отличающейся какими-то выдающимися качествами. По сути, ее главным достоинством является ее правильность: скромность, благочестие, верность долгу, которые перевешивают ее человеческую слабость. Наконец, от нас скрыт Божий промысел об Есфири: она попадает в царский дворец совершенно случайно, но ее появление там определено для того, чтобы спасти иудеев от уничтожения. Таким образом, позиция Есфири, на первый взгляд, «соглашательская» и «пассивная» дает ей возможность стать героиней в трудную минуту.

Актуальна ли история Есфири для современных православных женщин? Конечно, стать женой царя в наше время это все-таки нерядовая ситуация. Но оказаться в светском и духовно чуждом тебе окружении (например, на работе) – вполне и вполне реально. Можно работать в сфере бизнеса, в правительственных учреждениях, в самой неблагочестивой и светской среде, иметь неверующего мужа, при этом оставаясь духовно чуждой этому миру и внутренне отстраненной от него. И при этом можно принести не меньшую пользу Церкви, православию и окружающим людям, чем работая в православных организациях или в храме. И в этом отношении Есфирь (как и ее дядя Мардохей) может быть примером, показывающим, что можно находиться в чужом тебе окружении, оставаясь верующим, сохраняя свою внутреннюю позицию – пусть даже не бросающуюся в глаза. Это может быть вполне осмысленным и приемлемым выбором – хотя, как мы увидим далее, далеко не единственным.

Образ Эсфири стал последним по времени женским образом, пришедшем в христианство из еврейской традиции. Однако в конце I в. н.э. в Египте создается еще одно произведение, изображающее еще один тип верующей женщины – тип, резко отличающийся как от ветхозаветных, так и новозаветных героинь, однако весьма актуальный и жизненный. Это «Повесть об Иосифе и Асенеф». Это опять-таки литературное произведение, повествующее о браке между Иосифом и египтянкой Асенеф. Рассказ об их браке приводится в книге Бытия; автор книги на основании этого скупого сообщения создает целую живописную повесть.

Конфессиональная принадлежность автора повести давно вызывала споры. Скорее всего, он был иудеохристианином. Иудеохристианами принято называть тех евреев, которые приняли Иисуса Христа, однако продолжали соблюдать закон Моисея и изучать ветхозаветные книги. Начало этому направлению положил еще Иаков Праведный, первый глава иерусалимской Церкви. Разрушение Иерусалима римлянами в 70 г. н.э. и опустошение страны во время многочисленных войн и восстаний нанесли смертельный удар этим общинам, от которого они так и не смогли оправиться. Однако на момент написания «Повести об Иосифе и Асенеф» еврейское христианство все еще оставалось вполне живым явлением.

Вкратце изложим основное содержание повести. В Египте, в то время когда Иосиф уже был назначен фараоном своим главным советником, в Гелиополе жил жрец и царский вельможа Пентефрий у которого была красавица-дочь Асенеф. Повествователь изображает ее в несколько сказочных образах, но, отрешившись от этого антуража, мы просто увидим девушку из богатой аристократической семьи. Автор подробно живописует ее покои и наряды. О ее характере можно судить только по фразе обращенной к отцу, в ответ на обращенное к ней предложение выйти замуж за Иосифа: «Для чего господин мой и отец мой говорит так и желает словами своими предать меня как пленницу, мужу инородцу, и беглецу, и проданному в рабство? Не сей ли сын пастуха из земли Ханаанской, оставленный отцом своим? Не сей ли возлег с госпожою своею, и господин вверг его в узилище? Нет, но сочетаюсь с царевым сыном первородным, ибо тот есть царь всей земли». Своим резким ответом Асенеф приводит отца в смущение: «Услышав сие, Пентефрий стыдился говорить далее дочери своей об Иосифе, ибо с надмением и гневом отвечала ему».

Иосиф с Асенефой и детьми (мозаика нартекса базилики Сан-Марко)

По этому эпизоду мы можем сделать некоторые выводы о характере Асенеф. Она девушка своенравная, гордая и довольно высокого мнения о себе. Она с легкостью пересказывает клеветнические слухи об Иосифе, да и вообще относится к нему с высокомерием – собственно, кто он такой, безродный выскочка, по сравнению с ней, египетской аристократкой? Когда Иосиф приезжает в гости к Пентефрию, Асенеф, не желая встречать его, поднимается на башню и видит его из окна. Пораженная его красотой, она тут же влюбляется в него. Асенеф выходит навстречу Иосифу и хочет расцеловаться с ним в знак приветствия, но тот отказывается, мотивируя это тем, что она язычница. Асенеф, услышав это, «опечалилась весьма и глаза ее наполнились слезами». Иосиф, увидев ее реакцию, «умилился о ней весьма» и, положив правую руку на ее голову, помолился о ней.

После этого Асенеф ушла в свои покои «и пала на ложе свое без сил; ибо напали на нее радость, и скорбь, и страх великий <…> и плакала она плачем великим и горьким, и каялась в том, что прежде почитала богов и своих». Вечером Асенеф запирается в своей комнате и, облачившись в траурную одежду, семь дней плачет и кается в своих грехах; она отказывается от почитания языческих богов и обращается к вере в единого Бога; она раскаивается в своем поклонении языческим богам и в своей гордыне и надменности. Отказавшись от язычества, Асенеф как будто бы оказывается в полном одиночестве. Она предчувствует будущие испытания и молится: «Спаси меня, Господи, сироту, ибо отец мой и матерь моя отреклись от меня, ибо я погубила и сокрушила богов их, и ныне покинута я и оставлена и не имею иного упования кроме Тебя Господи, ибо Ты отец сиротствующих, и гонимых защитник, и угнетаемых покровитель. Се бо, все достояние отца моего Пентефрия временно и тленно, домы же наследия Твоего, Господи, нетленны и вечны».

Если бы перед нами была героиня византийского жития, мы бы уже знали, как дальше будет развиваться ее судьба: избрание добровольного девства, разрыв с семьей и в конце – мученическая смерть. Но сюжет повести странным образом нарушает все наши ожидания. Асенеф, закончив свои молитвы, видит чудесное видение – ей является ангел. Он повелевает ей снять траур и облачиться в праздничные одежды, а затем обращается к ней с речью: «Дерзай Асенеф! Ибо услышал Господь глаголы исповедания твоего! Се, вписано имя твое в книгу жизни и не изгладится вовек. Се от нынешнего дня ты будешь обновляема, и претворяема, и животворяема, и вкушать будешь от хлеба жизни, и пить от пития бессмертия и помазана будешь помазанием нетления. Дерзай Асенеф! Се, дал тебя Господь Иосифу в невесты, и сей будет тебе жених».

Вскоре Иосиф приезжает в гости к Пентефрию и они тут же понимают, что влюблены в друг друга. Родители Асенеф оказываются рады, что она согласна выйти замуж за Иосифа, они справляют свадьбу и вскоре она рожает ему двух сыновей.

Итак, где же лежит смысловой центр повести об Иосифе и Асенеф? Без сомнения, это покаяние героини. Ее глубокое и искреннее покаяние по-своему замечательно в сравнении со многими примерами покаяния в житийной литературе. Во-первых, Асенеф, собственно говоря, не делала ничего особенно плохого. Все ее недостатки были недостатками ее воспитания и ее среды: она следовала своей суеверной религии, любила дорогие одежды и драгоценности, была о себе высокого мнения, как всякая красивая девушка из богатой и знатной семьи – поэтому и к другим относилась свысока. Ее насмешки над Иосифом, ее влюбленность в него и его молитва оказывают на нее совершенно потрясающее воздействие и оказываются началом покаяния, точнее – обращения. Она вдруг осознает пустоту и греховность своей обычной жизни, ее отделенность от Бога. Асенеф, считавшая себя лучше всех, полностью отбрасывает свою гордость, признается в своих грехах, называя себя «горделивой и надмевавшейся», даже говорит «недостойна, я, злополучная, отворить уста мои к Тебе». Она чувствует себя совершенно растерянной и одинокой, сравнивая себя с ребенком: «Избави меня от гонящих меня, ибо к Тебе прибегла я, как дитя к отцу своему и матери, и Ты Господи, простри руки Твои надо мной, как Отец чадолюбивый и многомилостивый».

В житиях мы, как правило, видим два типа героинь. Одни фактически с самого начала являются праведницами и не нуждаются в покаянии; другие являются явными грешницами и несут покаяние длинной в жизнь. Асенеф не относится ни к первому, ни ко второму типу. Она обычный человек, не великая праведница, не великая грешница. Но с ней происходит самое главное – то, что древняя христианская традиция называет «рождением свыше», а еврейская «тшувой» - обращением. Асенеф к концу своей молитвы готова ради веры отказаться от родительской семьи и своего социального статуса. Если бы ее как христианскую героиню ожидало бы мученичество, она была бы готова к нему. Но Асенеф специально не стремится к нему: она мечтает о браке с любимым человеком и история счастливым браком и заканчивается. Читатели не успевают испугаться за героиню – внешние обстоятельства против ожиданий складываются в ее пользу. Родители Асенеф, как кажется, вовсе не замечают произошедшей с ней перемены – они рады тому, что дочка перестала упрямиться и согласилась выйти за завидного жениха. Вся борьба разворачивается только в душе Асенеф – и благодаря ей, она, помимо веры, обретает счастливую семью.

При этом очевидно, что земное счастье героини не представляет собой смысловой центр истории. Когда основное событие ее жизни – обретение веры – состоялось, на самом деле не так важно, что произойдет с ней в будущем. Истинную суть счастья Асенеф составляют ее вера и ее любовь к Иосифу, неразрывная с этой верой, а внешние обстоятельства – с материальной точки зрения удачные или неудачные – представляют лишь внешний фон духовных событий.

Сложно переоценить актуальность этой повести для наших современников. История Асенеф показывает пример того, как может покаяться обычный человек, который не является ни абсолютным праведников, ни великим грешником. История Асенеф показывает, что мирские обстоятельства могут складываться для верующего человека самым благоприятным образом, но их внутреннее содержание будет наполнено совершенно другим смыслом. С Асенеф не произошло ничего внешне удивительного – она вышла замуж за высокопоставленного чиновника, как положено девушке из аристократической семьи – причем за человека, подобранного ей родителями - родила ему детей. Но внутренне содержание ее жизни в момент обращения изменилось самым радикальным и бесповоротным образом. В «блондинке» или, напротив, гордой интеллектуалке, вдруг осознавшей пустоту своей жизни, решившей прийти в Церковь, исповедоваться и причаститься, а затем создавшей православную семью мы вполне можем увидеть современную версию Асенеф.

Святая великомученица Екатерина Александрийская

Замыкает ряд наших образов третья, собственно христианская героиня – святая Екатерина. Мы не знаем, какие реальные исторические события легли в основу ее жития; возможно, ее образ как-то связан с анонимной александрийской исповедницей, о которой рассказал историк Евсевий Кесарийский. Во всяком случае, оно столь легендарно и наполнено таким количеством сказочных деталей и эпизодов, что его, как и два предыдущих повествования, следует рассматривать не как историческое повествование, а как литературное произведение. Автор, в духе поздневизантийского вкуса, явно перенасыщает свою повесть разными гиперболами и фантастическими эпизодами. Мы попытаемся отрешиться от этих фантастических деталей, затемняющих образ святой Екатерины, и увидеть за ними реальную историю христианки IV в. н.э. – конечно в смысле жизненной и психологической, а не исторической достоверности.

Екатерина, конечно, сродни Асенеф. Она ее землячка, жительница Египта; но если Асенеф, скорее всего, являет тип иудейской христианки I в. н.э., то Екатерина живет в IV в., во времена гонений Диоклетиана. Она тоже аристократка, только из пришлого греческого, а не египетского рода. Но если Асенеф до своего обращения вполне обычная девушка, то Екатерина всегда была интеллектуалкой. Она к своим 18 годам уже хорошо изучила греческую и римскую литературу и философию. Требованию к жениху у нее тоже соответствующие. Она говорит родителям: «Я хочу иметь женихом своим не иного, как только равного мне по учености». Ее мать – тайная христианка – приводит Екатерину к старцу-отшельнику. Тот обещает ей превосходящего ее Жениха и дает ей икону девы Марии с младенцем Христом. Екатерина, придя домой, молится и видит чудесный сон: Христос отворачивается от нее, говоря Богородице, что «сия девица безумна, бедна и худородна, и Я до тех пор не буду взирать на нее, пока она не оставит своего нечестия». Озадаченная своим сном, она приходит к старцу и, получив от него знания о христианской вере, принимает крещение. Вернувшись домой, она со слезами молится и получает новое видение, в котором как бы обручается небесному Жениху.

Чем похожа история обращение Асенеф и история обращения Екатерины и что в них различно? Обращение Асенеф связано с ее вполне земной, человеческой влюбленностью; обращение Екатерины проистекает скорее не из эмоций, а из поиска истины. Ее обращение во многом описывается как сознательное, интеллектуальное решение: «Как девица премудрая, богопросвещенная и жаждавшая истины и спасения, Екатерина уразумела вскоре всё христианское учение, уверовала от всего сердца в Иисуса Христа и приняла от того же старца святое крещение».

Вскоре после обращения Екатерины в Египет прибывает соправитель Максенция Максимин. Узнав о языческом празднике, устроенном им в Александрии, Екатерина немедленно является к нему и обращается с увещеваниями отвергнуть языческих богов и принять христианство. Что движет Екатериной? Тут, на самом деле, не идет речь о стремлении к добровольному мученичеству и смерти за веру; подобная практика скорее осуждалась, чем поощрялась отцами Церкви. Автор жития пишет: «Когда сие происходило, благочестивая и прекраснейшая Екатерина, при виде такого пагубного соблазна душ человеческих, жестоко была уязвлена в сердце своем, скорбя об их погибели. Горя Божественною ревностью, она взяла с собою нескольких рабов и пошла в храм, где безумцы приносили жертвы». Екатерина со всей пылкостью юной интеллектуалки и новообращенной христианки бросает вызов Максимину, стремящемуся реставрировать угасающее язычество. Она надеется убедить императора отказаться от язычества или хотя бы подействовать своим примером на его приближенных и народ. Придя к Максимину, Екатерина собирает все известные ей аргументы против идолопоклонства. Подобное смелое поведение юной девушки и ее ученые речи с одной стороны, приводят императора в гнев, а с другой – по-видимому, вызывают у него некоторое любопытство. Он приказывает привести ее к нему во дворец после окончания праздника для продолжения беседы.

Тут выясняется, что для Максимина Екатерина интересна, в первую очередь, не как государственная преступница, исповедующая недозволенную религию, и, уж конечно, не как оппонент в религиозных спорах, - она привлекает известного своей сладострастностью императора как женщина. Вступать с ней в философские диспуты он явно не готов по причине собственной малограмотности; однако он не хочет оставить за ней интеллектуальную победу и поручает это своим ученым. Максимин организует диспут между Екатериной и придворными языческими философами. Екатерина во время диспута озвучивает хорошо известные ей аргументы христианских апологетов и критиков языческой религии; в результате, придворные философы оказываются не в состоянии привести сколько-нибудь убедительных возражений против ее тезисов. Но императора мало интересует содержание философского спора, и он прямо переходит к наиболее интересующему его вопросу. Если ты вернешься в язычество, говорит Максимин, «ты будешь жить со мною в непрестанном веселии». Совершенно очевидно, что за этими словами скрывается недвусмысленное предложение стать его наложницей. Екатерина сразу понимает это и твердо отвечает императору: «Я решительно, раз навсегда, сказала тебе, что я христианка, и уневестилась Христу. Его Одного имею я Женихом и Наставником и украшением моего девства». Обманувшийся в своих ожиданиях Максимин разочарован и разгневан; он сразу вспоминает, что перед ним государственная преступница. Однако и на угрозы Екатерина не реагирует; тогда Максимин велит бить ее плетьми, но, не добившись от нее отречения от веры, заключает ее в темницу.

На другой день Екатерину вновь приводят на суд; Максимин пытается возобновить угрозы и пытки, но очевидно, что ситуация получает все больший общественный резонанс. Екатерина вызывает сострадание и симпатии у всех окружающих, включая супругу императора и его приближенных. Максимин вновь начинает уговаривать ее принять его предложение «жить со мною в веселии и блаженстве», но, убедившись в тщетности этих попыток, решает побыстрее закончить дело и, в соответствии с римским законом, приговаривает Екатерину к смерти. Казнь юной аристократки вызывает сочувствие у жителей Александрии: многие со слезами провожают ее. Сама же Екатерина полностью захвачена сознанием своего исповедничества. Перед казнью она обращается к Христу с молитвой: «Господи Иисусе Христе, Боже мой! Благодарю Тебя за то, что Ты поставил на камне терпения ноги мои, и направил стопы мои. Простри ныне пречистые длани Твои, некогда уязвленные на кресте, и приими душу мою, приносимую Тебе в жертву ради любви к Тебе. Вспомни, Господи, что я — плоть и кровь, и не попусти, чтобы лютые истязатели на Страшном Суде соделали явными согрешения мои, в неведении соделанные; но омой их кровью, которую я изливаю за Тебя».

Екатерина, в отличие от Есфири, не мирится с окружающими ее обстоятельствами. Она, человек другой эпохи и понимает свой долг несколько по-другому. Если для Есфири замужество с Артаксерксом было тягостной ситуацией, из которой она, тем не менее, могла извлечь пользу для своего народа, то для Екатерины долг состоит в необходимости свидетельствовать о вере. Кто как не она – аристократка, интеллектуалка и женщина может предстать перед императором с обличением язычества? Ведь очевидно, что юная красавица-аристократка имеет на целые порядки больше шансов быть услышанной и обратить на себя внимание, чем кто-либо другой. Свидетельство Екатерины производит впечатление на всех александрийцев, фактически подрывая и моральный авторитет императора и устои язычества.

Сходство Екатерины с Асенеф куда более очевидно. Сложно сомневаться, что создатель «Жития св. Екатерины» использовал многие мотивы «Повести об Иосифе и Асенеф». Асенеф, несомненно, куда более земная, обычная девушка, чем Екатерина. Она не столь образованна, она стремится не к монашеству, а к счастливому браку. Но думается, что в данном случае перед нами в своей основе один психологический тип верующей женщины, способной и на праведную и счастливую мирскую жизнь и на героическое исповедничество. Ни счастливое супружество, ни монашество, ни исповедничество не составляют основу веры – все это суть разные жизненные варианты пути к Богу.

История Екатерины может показаться не самой актуальной для нашей эпохи; в связи с ней скорее вспоминаются советские гонения на Церковь, когда примеры древних мучеников, несомненно, вдохновляли многих христиан. Однако активное обличение зла, несогласие с господствующим общественным мнением, публичное исповедание веры и сейчас требуют определенного мужества, а подчас даже самопожертвования. Да и нельзя забывать, что ни один человек и ни один народ никогда не застрахован от попадания в чрезвычайные обстоятельства.

Всех наших героинь, несмотря на разные жизненных условия и ситуации, объединяют лучшие христианские качества - искреннее благочестие, самоотверженность и жертвенность. И в этом смысле каждая история может служить вдохновляющим примером для наших читателей.

Петр Аркадьевич Столыпин, чье 150-летие мы празднуем в этом году, — великая фигура в русской истории, несмотря на неоднозначные оценки его личности. В нем видят первого государственного деятеля, пытавшегося установить в России «диктатуру закона»; его же считают самонадеянным реформатором, вовлекшим в аграрную авантюру тысячи крестьян.

Лев Толстой осуждал Столыпина за создание военно-полевых судов, жертвами которых нередко становились невинные люди; а Александр Солженицын считал, что если бы Столыпин не был убит в 1911 году, то он предотвратил бы Мировую войну и захват власти большевиками.

Любопытно, что Столыпин стал вторым после Александра Невского «именем России» в народном телеголосовании 2008 г. Возможно, людей привлекла яркая государственническая позиция премьера времен Николая II, его стремление действовать в интересах страны, опираясь на национальные устои, в том числе и православную веру: «Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!»

Но есть в биографии Столыпина и еще одна сторона, в оценках которой большинство исследователей единодушны: Петр Столыпин был прекрасным семьянином, отцом, любящим мужем. Несмотря на то что женился он совсем молодым, этот брак был крепким: супруги прожили 27 лет, до самой его смерти; воспитали шестерых детей, при этом двоих, сына Аркадия и дочь Наташу, чуть было не потеряли в результате покушения, организованного революционерами. Из многочисленных воспоминаний современников, и в особенности старшей дочери Столыпина, Марии Бок, становится очевидным, насколько незаменимой была роль отца в традиционном семейном воспитании.

«Бог — наша надежда!» — девиз на дворянском гербе Столыпиных

Петр Столыпин родился 2 (14) апреля 1862 г. в обеспеченной и родовитой дворянской семье. Его отец, Аркадий Дмитриевич Столыпин, принадлежал к древнему дворянскому роду, корни которого восходят к XVI веку. Среди его предков — генералы и офицеры, герои Аустерлица и Бородина. Троюродным братом Столыпину приходился Михаил Юрьевич Лермонтов. Отец Столыпина, как и подобало юноше его положения, с 16 лет находился на военной службе, но при этом, как разносторонне одаренный человек, старался развивать и другие стороны своей натуры. «Дедушка, будучи хорошим музыкантом, с увлечением играл на своем Страдивариусе, — пишет в своих воспоминаниях Мария Бок, — сам писал музыку, и раз у себя дома поставил целую оперу, "Норму", прошедшую с большим успехом. Была у него и студия, где он занимался скульптурой и часто подолгу там работал». Будучи участником Крымской войны, во время обороны Севастополя отец Столыпина познакомился с Львом Толстым и потом часто приезжал к нему в Ясную Поляну.

Мать Столыпина, Наталья Михайловна, урожденная Горчакова (внучатая племянница знаменитого российского канцлера Александра Михайловича Горчакова), не уступала своему супругу ни в родовитости, ни в талантах. Ее семья была весьма близка к придворным кругам и пользовалась вниманием государя Николая I. Наталья Михайловна отличалась образованностью и свободомыслием и была знакома со многими выдающимися людьми своего времени. Мария Бок рассказывает о своей бабушке такой случай: «Однажды в каком-то заграничном курорте подходит к ней ее приятельница и говорит:

— Милая моя, я понимаю, что тебе приятно поговорить с умным человеком, но нельзя все же так мало внимания уделять наружности. Как можно показываться с мужчиной, настолько плохо одетым и такого вида, как тот, с кем ты сегодня долго ходила по парку. Кто это?

— Да, друг мой, это ведь Гоголь, — ответила бабушка».

Наталья Михайловна по тем временам отличалась редкой мобильностью, она много путешествовала, в том числе вместе с маленькими детьми. Ежегодно она навещала родственников в Германии и Швейцарии. Так, во время одного из своих заграничных путешествий, в Дрездене, она родила своего третьего ребенка, Петра.

Детские годы Петра Столыпина, как и у многих дворянских детей того времени, прошли в загородном имении (сначала в подмосковном Средниково, а потом в литовском Колноберже), где он получил прекрасное домашнее образование. Родители не жалели денег на учебу: известно, что в доме всегда была гувернантка-англичанка, а также учителя французского и немецкого.

Только в 12 лет Петр пошел в гимназию в Вильно (Вильнюс). Он поступил сразу во второй класс и учился довольно успешно. После гимназии, в 1881 г., Столыпин поступает в Санкт-Петербургский университет на естественное отделение физико-математического факультета, где наряду с физикой и биологией дополнительно изучает юриспруденцию. Известно, что выпускной экзамен у него принимал сам Менделеев. Выслушав блестящий ответ Столыпина, Менделеев начал задавать ему вопросы, и постепенно их беседа переросла в научный диспут. Спохватившись, профессор остановился и схватился за голову: «Боже мой, что же это я? Ну довольно, пять, пять, великолепно!» Интересно, что диссертационной работой Столыпина было исследование о табаке. В отличие от своего отца, он никогда не курил, очень умеренно потреблял спиртное и был абсолютно равнодушен к карточной игре. Зато для своего времени он очень рано женился (в 22 года, еще не кончив курса университета), но для этого имелись основания.

И смерть, и слезы, и любовь

Когда Петр учился в Петербурге, там же в лейб-гвардии Преображенском полку служил и его старший брат Михаил, у которого была невеста Ольга Борисовна Нейдгард (правнучка А. В. Суворова, ее бабушкой по материнской линии была «Суворочка», Наталья Александровна). Обстоятельства сложились таким образом, что Михаил, по разным данным, то ли вступился за честь невесты, то ли за честь некого унтер-офицера, но, так или иначе, он стал участником дуэли с князем Шаховским. Стрелялись с десяти шагов. Шаховской, как старший и более опытный, смертельно ранил Михаила. На смертном одре Михаил просил брата жениться на своей невесте. Потеря брата и жениха тогда очень сблизила Петра и Ольгу, и их свадьба состоялась спустя два года, хотя для этого Столыпину пришлось уйти с IV курса университета (студентам нельзя было жениться) и сдавать экзамены, уже будучи вольным слушателем.

Когда Петр делал предложение, он выразил будущему тестю свои сомнения относительно молодого для женитьбы возраста. На что получил мудрый ответ: «Молодость — это недостаток, который исправляется каждый день». Уже через год после свадьбы в Санкт-Петербурге у молодой четы родилась первая дочь. Не без участия родственников карьера Столыпина стремительно развивалась: он поступает на службу в Министерство земледелия, уже через год получает чин коллежского секретаря, потом становится помощником столоначальника и, наконец, пожалован в звание камер-юнкера, перескочив за два года пять ступенек чиновничьей иерархии. А вскоре Столыпин получает назначение стать уездным предводителем дворянства в Ковно (Каунас) и уезжает туда с семьей на целых 13 лет, самых благополучных в его жизни.

Характерно, что Столыпин не простил Шаховскому смерти брата и вскоре дрался с ним на дуэли. Как прошел поединок — об этом история умалчивает, но, предположительно, Столыпин получил серьезное ранение, отчего до конца жизни его правая рука практически была обездвижена.

«Папа — губернатор»

На посту уездного предводителя дворянства в Ковно у Столыпина впервые проявился талант хозяйственного руководителя, который и привел его к вершинам власти. Круг обязанностей «уездного предводителя» был настолько широк, что это сразу исключало их пунктуальное выполнение. Столыпину приходилось и много разъезжать, и заниматься работой дома. Тем не менее, будучи фактически первым лицом уезда, Столыпин не только добросовестно справлялся со своими обязанностями, но постоянно инициировал новые. Так, например, при Столыпине в Ковно началось строительство Народного дома с ночлежным отделением, чайной, библиотекой и зрительным залом для чтений и спектаклей.

При своей исключительной занятости Столыпин не отдаляется от семьи. Во время его службы в Ковно у него рождаются еще четыре дочери. У жены, конечно же, есть помощницы по хозяйству, но все же, когда надо успокоить безутешного младенца, призывается папа. «Он бережными, нежными, хотя и по-мужски неловкими движениями берет на руки кричащий и дрыгающий ножками и ручками пакетик, удобно устраивает его на своих сильных руках, — вспоминает его старшая дочь, — и начинает мерными, ровными шагами ходить взад и вперед по комнате. Крик понемногу переходит в тихое всхлипывание, а скоро уже и ничего не слышно, кроме еле уловимого, спокойного дыхания. И мам, и няня, и кормилица — все удивлялись, почему это ребенок ни у кого так скоро, как у пап, не успокаивается».

К работе отца у дочерей Столыпина было выработано исключительно почтительное отношение. Рядом с его кабинетом они говорили не иначе как шепотом. Но дети знали, что в случае необходимости они могут к нему войти, и папа всегда им поможет. Дочь Мария описывает случай, когда никто не хотел «отведать» приготовленные ею в песочнице пирожки. Тогда она пошла к отцу, и тот, выслушав ее, отправился в песочницу прямо из-за письменного стола. «Так во мне с первых лет моей жизни, — вспоминает Мария, — твердо укоренилось убеждение в том, что пап поймет меня, и никогда он ни одним своим ответом на мои детские, а потом юношеские вопросы не поколебал во мне этой веры».

В своих воспоминаниях Мария Бок не раз отмечает и присущее ее отцу чувство юмора, умение импровизированной шуткой сгладить возникшую острую ситуацию. Однажды на Пасху все большое семейство Столыпиных подкосил грипп. Решено было отменить долгожданный детский бал, и маме пришлось писать всем приглашенным карточки с объяснением. Отец семейства также лежал в полузабытьи от жара, но вдруг, очнувшись и увидев, как жена мучается с этими карточками, пытаясь найти для каждого гостя слова оправдания, вдруг сказал: «А ты не старайся так, а напиши всем одно и то же, но в стихотворной форме, могла бы даже дать напечатать. Например так:

Плохи делишки,
Больны детишки,
И детский бал
Совсем пропал!»

В 1902 г. министр В. К. Плеве неожиданно назначил Столыпина губернатором г. Гродно. Плеве проводил курс на то, чтобы губернаторами были местные земле­владельцы, которые будут лучше заботиться о своем крае, и в отношении Столыпина его надежды полностью оправдались. В Гродно ситуация осложнялась разным по национальному составу населением (аристократия была представлена поляками, а крестьяне были в основном белорусы, была в городе и большая еврейская община). Столыпин проявляет удивительную гибкость в национальном вопросе: он открывает в Гродно еврейское двухклассное народное училище, а также женское приходское училище; проводит ряд аграрных реформ, позволявших крестьянам развивать свое хозяйство, занимается образованием крестьян, в том числе и знакомит их с новыми приемами агротехники. «Бояться грамоты и просвещения, бояться света нельзя, — считал Столыпин. — Образование народа, правильно и разумно поставленное, никогда не приведет к анархии…» В то же время он, едва вступив в должность, закрыл Польский клуб, где витали «повстанческие настроения».

Успешная губернаторская деятельность Столыпина не осталась незамеченной Плеве, и в 1904 г. министр готовит Столыпину новое повышение: его назначают губернатором Саратова. Все эти частые переезды были весьма обременительны для большой семьи, Столыпин пытался было даже отговориться этим, но Плеве не хотел ничего слышать ни о каких семейных обстоятельствах.

Столыпин переезжает в Саратов как раз во время разгула революционного террора. Губернаторская должность для террористов была наиболее привлекательной мишенью, но, несмотря на это, Столыпин появляется на людях без оружия и без охраны. За четыре года губернаторства он переживает четыре покушения. Волна террора накрывает его и в Петербурге.

Взрыв

В апреле 1906 г. по личной просьбе императора Николая II Петр Столыпин становится министром внутренних дел. Занимавший этот пост до него В. К. Плеве был убит революционерами. В июле, после роспуска Думы, Столыпин становится и председателем Совета Министров, понимая, чем грозит такое назначение. «Похороните меня там, где меня убьют», — пишет он в своем завещании. И уже в августе на его даче на Аптекарском острове двое эсеров-смертников взрывают две бомбы. 33 человека погибли, дочь Столыпина Наталья чуть не осталась без ног, и чудом остался жив его единственный сын Аркадий. На глазах у Столыпина оторвало голову у его посетителя, при этом сам министр остался физически цел, но что пережил он за это время! Дочь его Мария пишет: «Пап косвенно приписывал себе вину за эту кровь и эти слезы, за мучения невинных, за искалеченные жизни и страдал от этого невыносимо. Это единственное время с тех пор, как пап стал министром, что я свободно, как в детстве в Ковне, входила в его кабинет. Я всем своим существом чувствовала, что я ему нужна. Мам не было дома, и, не находя поддержки в близком существе, ему трудно было бы, несмотря на все свое самообладание, найти в себе, в первые дни после взрыва, достаточно сил для работы. А он не только нашел их вскоре, но, не прерывая работы ни на один день, стал еще энергичнее вести свою линию».

Именно после взрыва на Аптекарском были приняты правительством беспрецедентные меры по борьбе с революционным террором. По «Закону о полевых судах», вышедшему тогда, за очевидно преступные действия предполагалось выносить преступнику приговор в течение суток. По разным данным, за 1906–1911 годы по этому закону было казнено до 6 тысяч человек, а к каторжным работам приговорены 66 тысяч. Казнь в основном осуществлялась через повешение, и это дало основание кадету Родичеву назвать виселицу «столыпинским галстуком». Выражение пошло гулять по России, поскольку все эти жесткие меры вызвали у народа волну озлобления (один из ярких примеров этого — Чапаев, который не простил правящему сословию смерть старшего брата).

Выстрел

Среди тех, против кого направлял свои силы Столыпин, был и Распутин. Столыпину категорически не нравилось усиливавшееся влияние «старца» при дворе. Он добился временной высылки Распутина из Петербурга. Но это охладило его отношения с императором. Как-то в беседе с дочерью Столыпин рассказал, что ответил ему государь на вопрос о Распутине: «Я с вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы».

Доподлинно неизвестно, насколько эта размолвка связана с тем, что террористам все-таки удалось вскоре привести в исполнение свой замысел. Произошло это в Киеве, куда 9 сентября 1911 г. Столыпин приехал по случаю открытия памятника Александру II. Вечером в оперном театре на глазах у Николая II, его супруги и дочерей, при огромном количестве военных и полиции эсер Богров выстрелил в Столыпина, и тот скончался через несколько дней.

Как многие духовные люди, Столыпин предчувствовал свою смерть. Накануне отъезда в Киев он гулял по саду со своей семьей и, обращаясь к жене, вдруг обронил: «Скоро уезжать, а как мне это тяжело на этот раз, никогда отъезд мне не был так неприятен».

Многое из того, что было задумано Столыпиным, только сегодня получает историческую и политическую оценку, но не менее высокой оценки заслуживает вся жизнь семьи Столыпиных, которая и сегодня может быть примером для семей, желающих возродить русские традиции воспитания.

Мы давно привыкли, что рассуждать о молитве — прерогатива священников и монахов. Ну, в крайнем случае, профессоров богословия. Но у кого что болит, тот о том и говорит. А для меня и, рискну утверждать, для подавляющего большинства людей, считающих себя верующими, молитва сегодня — тема больная.

Как-то в воскресение после Литургии перед выносом креста батюшка, как обычно, говорил проповедь. На этот раз о том, как важно и нужно молиться. Народ вежливо ждал, когда уже можно будет приложиться к кресту и — домой. Особого энтузиазма на лицах не было. Кто-то слонялся по храму, кто-то что-то выбирал у свечного ящика, кто-то, встретив знакомых, мирно беседовал… И только стоявшая рядом со мной женщина внимательно вникала в слова пастыря духовного. Слушала-слушала и вдруг, обернувшись ко мне, ища сочувствия, в сердцах бросила: «Эх, жизни они, наши отцы, не знают…»

Нет, это она зря. Всё они знают. Они же не на облаке живут. А чего не знают, мы им каждый день на исповеди рассказываем. Но что толку копья ломать? Мне как-то один батюшка сказал: «Чего с тобой разговаривать, если ты все равно не слушаешься?» И ведь прав был. Кончится служба — поцелуем крест, включим свои айфоны, и понесут нас волны моря житейского к семьям, друзьям, делам, телевизорам, фейсбукам и твиттерам… Как там в песенке, которой нас уже сорок лет потчуют на Новый год? «О сколько нервных и недужных связей, дружб ненужных — во мне уже осатаненность!» Нет, они все-таки молодцы, эти советские классики, рано мы их списали в утиль. Может, от этой-то осатаненности и не доходят до нашего сознания слова священников о молитве и покаянии?

«К свету идяху, Христе, веселыми ногами»

Почему у нас в храмах все больше суровых скорбных лиц? Даже на Литургии. Даже на Пасху! А меня учили: «Держись проще и веселее, христианин вовсе не должен представлять собой какую-то мрачную фигуру, изможденную аскетическими подвигами и служащую укором для других. Даже если у тебя это и искренно — все равно — долго так не прожить, и реакция может пойти как раз в обратную сторону».

Я-то, воспитанная советской школой, всегда была уверена, что человек рожден для счастья, как птица для полета. И Церковь меня в этом только утвердила. Может, потому, что я впервые вошла в нее в Пасхальную ночь?

До этого я никогда не заходила в храм во время службы — там люди молятся, а я что, глазеть на них приду, как в зоопарк? А тут как-то само вышло: подруга затащила, за компанию. Народу битком, все со свечками в руках, свет притушен, где-то впереди что-то происходит, но из-за голов ничего не разобрать… Подруга куда-то нырнула, вынырнула с двумя свечами, одну дала мне. И тут, словно по команде, все вдруг затихло, и откуда-то еле слышно донеслось: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех…» И побежали по толпе огоньки — от свечки к свечке, и поплыли из глубины на нас хоругви, двинулся крестный ход — и я за ним. Кто-то протянул мне горящую свечку, я зажгла от нее свою и вдруг почувствовала: это мой дом, и никуда я больше из него не уйду. Такого абсолютного счастья я никогда не испытывала. И ни одного сурового лица вокруг. И все поют. Просто от радости.

Через неделю я крестилась

А много лет спустя наткнулась в дневниках отца Александра Шмемана практически на то же переживание: «Некоторые вещи (дни, минуты) я не вспоминаю, а помню, как если бы они сами жили во мне. В эти минуты дана была некая абсолютная радость. Радость ни о чем, радость оттуда, радость Божьего присутствия и прикосновения к душе. И опыт этого прикосновения, этой радости <…> потом определяет ход, направление мысли, отношение к жизни и т. д. Например, та Великая Суббота, когда перед тем как идти в церковь, я вышел на балкон и проезжающий внизу автомобиль ослепляющее сверкнул стеклом, в которое ударило солнце. Все, что я всегда ощущал и узнавал в Великой Субботе, а через нее — в самой сущности христианства, вспыхнуло, озарило, явилось в то мгновение. Вечная жизнь — это не то, что начинается после временной жизни, а вечное присутствие всего в цельности. Все христианство — это благодатная память, реально побеждающая раздробленность времени, опыт вечности сейчас и здесь».

Ни о Православии, ни о Церкви я ничего толком не знала, а уж о молитве вообще понятия не имела.

Загадка Евангелия

Тогда, на Пасху, вернувшись со службы, мы с подругой до утра проговорили. Первый раз в жизни я взяла в руки молитвослов. Открыла — и зачиталась. Просто оторваться не могла: схватила какую-то школьную тетрадку, начала переписывать… Славянские слова молитв и псалмов сразу и навсегда пробили меня насквозь своей красотой. Как когда-то в юности прекрасные чужие стихи, они запоминались сами, потому что лучше и полнее выражали мои чувства, чем если бы я пыталась сделать это сама.

Но эмоции, даже самые сильные, недолговечны. А что дальше? Я решила: проживу год, стараясь делать все, что положено, а там разберемся. Сказано читать утренние и вечерние молитвы — буду читать, сказано ходить в церковь по субботам и воскресеньям — буду ходить, сказано раз в месяц исповедоваться и причащаться — буду, сказано поститься — буду… Но как же все это оказалось трудно! Церковнославянского языка я не знала, на службах стояла на одних эмоциях: слова три поймешь — уже хорошо. Это сейчас на любом свечном ящике можно купить толкования, пояснения, поучения, молитвословы на любой вкус. А тридцать лет назад тоненькую брошюрку «Всенощное бдение и Божественная литургия» я выпросила у знакомых почитать только через несколько месяцев после крещения.

Но труднее всего было с утренними и вечерними молитвами. Мало того, что при всей красоте текстов больше половины слов непонятны, так еще попробуй встрой их чтение в ежедневную рутину, в которой им ну никак не находится места…

А Евангелие? Не то чтобы я была какая-то особенно тупая, но продиралась я к его пониманию, спотыкаясь на каждом шагу. Нет, в целом-то мне, вроде, все было понятно. Но там же сказано: Чтó вы зовете меня: «Господи! Господи!» и не делаете того, чтó Я говорю? (Лк 6:46). Значит, нужно делать. А для этого мало понять, даже с помощью святых отцов и богословов. Нужно как-то пропустить это все через себя, переварить, сделать своим, неотъемлемым. Помните? И я пошел к Ангелу и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед (Откр 10:9).

Как-то в записках Аделаиды Герцык «Подвальные очерки» наткнулась я на слова приговоренного к расстрелу русского дворянина, сказанные им автору в подвале ЧК: «Мне кажутся дикими разговоры о Боге среди обыденной жизни. Евангелие — это сумасшедшая книга. И потому так трудно ее понять. Христос дает ответы вне времени, а спрашивают его люди, которые не могут перей­ти эту черту. И потому кажется, что они говорят о разных вещах и не понимают друг друга».

Но мне-то предлагается здесь, «во времени», жить по Евангелию. А там, между прочим, сказано: «Непрестанно молитесь». Это как? Я же не в безлюдной пустыне живу, как какой-нибудь древний отшельник, а в Москве. И домашних моих все эти мои христианские упражнения здорово раздражают. А работаю я в советском издательстве, и голова моя там занята чем угодно, только не молитвой…

Параолимпийские игры

Вообще-то, митрополит Сурожский Антоний утверждал, что человек молится всегда: «Нам думается, что молитва присутствует лишь тогда, когда мы вежливой, складной речью выражаем свое отношение к Богу и мировым вопросам… Мы забываем, что молитва вырывается из сердца, и всякий крик нашего существа есть молитва. Разумеется, мы не осознаем, что молимся все время и настойчиво… И, я думаю, очень важно нам осознать, что предмет нашей молитвы и тот, к кому обращена эта молитва, — не всегда Бог… Нам не предлагается выбор — молиться или не молиться; нам предлагается выбор — молиться Богу или с рабской мольбой, с протянутой рукой обратиться к князю мира сего, в надеже на подачку, которая будет обманна, потому что он всегда обманывает».

Вот как хочешь, так и крутись. Читаю у отца Серафима (Роуза): «Чтобы успешно противостоять миру, точащему наши души, нужно получать постоянные «впрыскивания» неотмирности. Стоит хоть на день их прервать — и мирское задавит, на два — поглотит совсем. Вскорости заметим, что и мысли у нас уже обмирщенные, и мы все меньше и меньше этому противимся… Нет рецепта богоугодной православной жизни. Всякое ее внешнее проявление может оказаться фальшивым, все зависит от состояния души, трепетно предстоящей Богу…».

И опять все у меня упирается в правило. Все отцы твердят: бессмысленно тупо вычитывать молитвы из молитвослова, нужно сосредоточиться, произносить их от сердца, как свои. Тридцать лет я бьюсь над этой неразрешимой задачей. Листаю свои дневники. 1985 г.: «Как только начинаю читать правило — в голове сразу калейдоскоп обрывков самых разных мыслей, воспоминаний и впечатлений». 1988-й, 1993-й, 1996-й, 1999-й — все одно и то же…

Тогда зачем это все? Да просто я точно знаю, что больна. Хронически. Практически инвалид детства. И если я не буду заставлять себя каждый день читать утренние и вечерние молитвы (а если сосредоточится не удается, то и по два-три раза) и главу из Евангелия и хотя бы по воскресеньям ходить в храм — всё, паралич мне обеспечен. Где найти для всего этого время и место? Не знаю, каждый раз — по ситуации. Трудно? Не то слово. А кто сказал, что будет легко? Но куда деваться-то, если болен? Спросите параолимпийцев, трудно ли без ног или с повреждением спинного мозга, на коляске, играть в баскетбол или регби? Играют же, хоть и остаются инвалидами.

Я долго не понимала, почему мне все твердят: подвиг, подвиг, подвиг… Ну почему я должна превратить всю жизнь в какое-то непрерывное преодоление? А мне говорили: «Всякий христианин — подвижник. Человеческая природа так искривлена, что на нее приходится жестоко нажимать, если хочешь выровнять себя по евангельским меркам, и выравнивать приходится каждый день, каждый час».

Выходит, если не тренироваться, так и пролежишь всю жизнь бревном — изнемогая от жалости к себе и злобы на весь мир за такую чудовищную несправедливость? А если через лень и боль все-таки каждый день вытягивать себя на тренировку? Насколько велик шанс в конце концов приобщиться азарта и радости наравне со здоровыми?

Учиться, учиться и учиться…

Моя подруга как-то пожаловалась, что не может читать молитвы из молитвослова — ну не чувствует она их своими, хоть тресни. Мне повезло, у меня такой проблемы не было. Зато была другая: не миновала меня общая участь многих новоначальных: начитавшись святых отцов-аскетов и «заполировав» образовавшийся в голове немыслимый коктейль «Откровенными рассказами странника», мало кто не примерял на себя «смиренные ризы исихастов». Слава Богу, что рядом были люди мудрые и опытные, которые умели сдерживать эти безумные порывы.

Как-то, когда я очередной раз пристала к одному из них с вопросом, как же мне «умно» молиться Иисусовой молитвой в моей повседневной московской жизни, он сказал: «Молись, только хоть шепотом, но непременно вслух, а вместо четок перебирай фаланги пальцев». «Батюшка, как же я буду это делать в метро?» — оторопела я. «Ничего, за сумасшедшую будут принимать — зато приставать никто не будет», — был ответ.

После таких обливаний холодной водой на «подвиги» уже не так тянуло. Тем более что утолить жажду духовную было где — десять лет параллельно работе в светском журнале шло врастание в жизнь церковную: попросили помочь — пришлось учиться сначала на чтеца, потом на уставщика, потом петь на клиросе, потом регентовать… Тропари, кондаки, стихиры, паремии, всенощные, часы, литургии, молебны, панихиды, отпевания — тысячи прекрасных молитвенных слов, многократно пропущенных через твое сознание… А молитва? Спросите тех, кто поет на клиросе, удается ли им там помолиться.

А тут еще отцы мои духовные задачки подкидывают: «Помолчи. Мы все: дай, дай, помоги, помилуй — тараторим, тараторим. Где же тут Богу хоть слово вставить, чтобы мы его услышали. Остановись, замолчи перед Ним хоть на минуту, ни о чем не думай, просто умились, глядя на Его образ». «Ты Бога благодаришь? Или все только клянчишь?»

А потом школа кончилась. Выпускным экзаменом стали полгода послушания в монастыре. Когда пришла пора решать, оставаться там или нет, батюшка, который меня туда направил, сказал просто: «Если готова быть всем слугой — иди в монастырь, нет — уходи». Я честно сказала: «Нет, не готова». И получила благословение идти работать… на радио, в английскую службу Иновещания, там у батюшки были чада духовные.

Как же меня ломало! Как наркомана. Пытка шумом физическим. Пытка шумом информационным. Попробуйте помолитесь, когда вы по двенадцать часов в день переводите политические новости. И, главное, зачем? Кому все это нужно?

Это я поняла только несколько лет спустя, когда родители мои стали болеть и сдавать, а наша бесплатная медицина окончательно превратилась в денежный пылесос. Но ведь помощь близким в их немощи, да еще если их каждодневная нужда в нас растягивается на долгие годы, без молитвы — ноша неподъемная. Иначе жизнь превращается в нескончаемую муку и для помогающего, и для принимающих помощь. А как втиснуть все это в те же неизменные 24 часа?

Я тебя люблю

Впрочем, молиться за других у меня всегда получалось как раз лучше всего. Особенно, когда молишься о ком-то, кого любишь. Тут откуда что берется: и сердце открыто, и внимание сосредоточено, и все твое существо устремлено к Богу! Но не ради Него, не от ощущения Его присутствия, веры в Него, тоски по Нему, стремления почувствовать и исполнить Его волю, а потому что душа твоя болит о ком-то. Но не о Боге. Проходит время, боль стихает, и снова рассеиваешься и охладеваешь — до следующего испытания.

Смотрю на влюбленных и завидую — они по сто раз на дню обмениваются эсэмэсками, весь смысл которых, по сути, сводится к одному: «Я тебя люблю». И не надоедает! А если любимый не отвечает? Пишешь ему, пишешь, а в ответ — тишина? Места же себе не находишь, пока не выяснится, что это просто мобильник «завис» или у оператора сбой. А тут, когда без молитвы в «мобильнике» моей души садится аккумулятор и я уже просто не в состоянии услышать Бога, я этого даже не замечаю.

Когда-то мне говорили: «Голод по Богу иногда так же важен, как молитва. Если дела житейские мешают тебе побыть с Ним, пообщаться с Ним, просто помолчать в Его присутствии, а тебе больше всего на свете хочется именно этого — это твое стремление уже и есть твоя молитва». И еще: «Если тебе в кои-то веки удалось сосредоточиться и начать молиться со вниманием, и в этот самый момент к тебе кто-то придет или позвонит и попросит помощи, брось все и иди, помогай. Потому что молитва твоя — это твое частное дело, а помощь ближнему — дело Божие».

Ну, с помощью, вроде, все понятно, об этом еще Иоанн Лествичник писал. А вот с молитвой-то как быть? Как молиться, да еще постоянно, человеку, живущему сегодня в мегаполисе? Студенту, врачу, программисту, менеджеру, журналисту, официанту, водителю, лавирующему в бесконечных пробках? Начинает казаться, что внутреннее пространство для молитвы осталось разве что у таджиков-дворников.

И вдруг на самом бегу пронзит какая-нибудь сущая безделица — алая ветка клена, вспыхнувшая огнем в лучах осеннего солнца, стайка снегирей, неведомо каким ветром занесенная в самый центр города, первый хруст снега под ногой на морозе — радостью жизни, той что за делами, и само рванется из самого сердца: «Слава Тебе, Господи! Слава Тебе!»

Так можно ли молиться в большом городе? Конечно, можно. Не молиться — нельзя. Сколько раз бывало — думаешь: «Да гори оно огнем! Все равно ничего не получается. Буду жить, как все нормальные люди». И какое-то время живешь. Но мелькнет на горизонте отблеск той, пасхальной радости, которой ты когда-то приобщился, и затоскует, заноет душа, и такими бессмысленными и блеклыми покажутся все другие радости, что, спотыкаясь и падая, снова выбираешься на знакомую дорогу и бредешь.

Прав, видно, митрополит Антоний. «Если то, что ты получил первоначально, для тебя оказалось драгоценностью, тогда стоит искать всю жизнь. Даже если только к концу жизни найдешь — все равно стоит всю жизнь искать, потому что без этого нельзя жить».

Автор: БОРИСОВА Марина, журнал Фома