Рассказ. Автор: Ирина Рогалёва.

Леночка родилась летом шестьдесят пятого.

Во Дворце малютки дама с прической «хала» произнесла надоевшую ей до оскомины торжественную речь и вручила молодой мамаше розовый футляр из кожзаменителя, в котором находился документ о рождении дочери – листок плотной гербовой бумаги, подтверждающий, что Леночка родилась в городе-герое Ленинграде. К футляру прилагалась медаль. Кому и за что она предназначалась, Жанна, мать Леночки, не поняла - то ли ей самой за благополучно завершившиеся родовые мучения, то ли новорожденной дочке в счет будущих заслуг перед отечеством. В любом случае получить медаль было приятно.

В свидетельстве о рождении был записан и отец: красивый, добрый, но, к сожалению, пьющий, а потому ставший бывшим мужем еще до рождения дочери.

Поблагодарив даму и крепко прижимая к себе атласный конверт с узаконенной малышкой, Жанна направилась в Таврический сад, манивший к себе теплой палитрой осенних красок и пряным ароматом цветов, высаженных вдоль дорожек замысловатыми фигурами.

Устроившись на пустовавшей скамейке, молодая женщина поправила кружева у лица дочки и, наслаждаясь теплом солнечных лучей, весело отражавшихся в выплаканных ночным дождем лужах, принялась рассматривать идущих к детской площадке мамаш и нянек с нарядными чадами. Иногда попадались и папаши с гордостью державшие за ручки свои уменьшенные копии. И тогда Жанна грустно вздыхала, привычно повторяя себе: «Правильно я сделала, что развелась с этим пьяницей. Отец из него получился бы никакой. Вот встречу хорошего человека, и будет у Леночки настоящий папа, не бросающий в женщин чайники с кипятком и прочую домашнюю утварь».

Эти аргументы-воспоминания она использовала в качестве анаболика от любви, которая вопреки здравому смыслу продолжала терзать ее сердце.

Рядом с Жанночкой остановилась девочка лет семи.

- Как зовут вашего ребеночка? – спросила она, заглядывая в конверт.

- Леночка, – ответила Жанночка, поправляя пышный нейлоновый бант на конверте.

Вечером дама из Дворца вернулась в маленькую комнату большой коммунальной квартиры. Закрывшись от мира на два оборота ключа, она с облегчением расчесала башню из волос, скинула с отекших ног туфли на тонких каблуках и, завернувшись в халат из мягкой фиолетовой фланели, достала из серванта чешский хрустальный графин, наполовину наполненный ароматным армянским коньяком. Отточенным движением плеснула напиток в граненый стакан и обернулась к вырезанному на сосновой доске портрету Есенина:

- Ну, Сережа, за наше одиночество!

Выпив, дама разрумянилась, повеселела, и превратилась из неприступного администратора Нинель в простую женщину Нину.

Коньяк, портрет и хрустальный графин, гордо топорщившийся среди простых стеклянных рюмок на полке полированного серванта, были подарками благодарных родителей зарегистрированных ею новорожденных.

- Нинка, открывай! Опять одна коньяк хлещешь!

Кулак соседа-гегемона забухал в тонкую дверь.

- Какая я тебе Нинка? Нинель я! Сколько раз тебе говорить, чучело!

Нина покрутила ключом в замке и распахнула дверь.

Хлипкий мужичок маячил на пороге, выделяясь на фоне темного, плохо освещенного коридора серым пятном:

- Опять девку регистрировала?!

Мутные глаза соседа вызывали отвращение, как и весь его облик, который она помнила наизусть: бывшая когда-то белой, майка обтягивала большой живот и напоминала мешок, набитый картофелем; линялые спортивные брюки пузырились на коленях; из дырки, прогрызенной временем, в криво обрезанном валенке нагло торчал большой кривой палец.

- Слава, иди спать!

Нинель с треском захлопнула дверь и вновь обернулась дамой. Изящно сложив пальцы, подхватила полу халата, брезгливо посмотрела на пустой стакан и, достав из глубины серванта единственный, чудом уцелевший после многолетних застолий, хрустальный фужер на длинной изящной ножке, наполнила его коньяком.

- А закусить? - удивился Есенин на портрете.

В низкорослом, пузатом «ЗИЛ-е», похожем на соседа, нашелся сыр, напичканный пластмассовыми цифрами, грубо обкромсанный кусок колбасы и затвердевший столичный батон.

- Теперь другое дело, - поэт улыбнулся уголком рта, глядя на жующую бутерброд женщину, - теперь можно и повторить.

Согретая коньяком, Нинель смотрела фильм про любовь: роскошная кинодива, клонированная с голливудской актрисы, наряженная официанткой, призывала советских женщин в глухие леса Сибири, где сплошь и рядом толпились мужественные, ждущие любви мужчины.

Досмотрев фильм и допив коньяк, Нинель упала в кровать, как всегда пропустив момент перехода из неприятного бытия в приятное небытие.

Славик пришел на кухню, привычно борясь со штормом, бросавшего его на стены коридора.

- Опять Нинка пьет в одиночестве! Видать, снова девку регистрировала, - он плюхнулся на табуретку и, картинно закинув ногу на ногу, многозначительно посмотрел на соседку Розу Соломоновну, томящуюся у своей плиты в ожидании кипятка.

- Вячеслав, отстаньте, наконец, от Нинель, - увядшая раньше времени, шестидесятилетняя Роза бросила на соседа презрительный взгляд. – Сколько можно попрекать женщину за давнюю ошибку? Вы-то все свои романы помните? Знаете, чем они закончились для ваших пассий?

Роза Соломоновна подхватила, закипевший чайник и скрылась в темном коридоре.

- А какое ей дело до моих романов? – обидевшись, Славик пнул ногой соседский столик и направился к окну.

- Две ступеньки вниз, иду на посадку, - бормотал он, - вижу опасность. Опасность миновала! - он кренделем обошел вокруг газовой плиты и воткнулся лбом в стекло, разделенное облупившимися деревянными рейками. Отодвинув коленом привыкший ко всему цветок алоэ, мужчина взгромоздился на подоконник и хищным взмахом выхватил невинно висевший за окном мешочек с докторской колбасой: у Розы Соломоновны не было холодильника.

- Ненавижу евреев!

Славик рвал зубами колбасу и глотал, не разжевывая. Насытившись, он отпустил пакет на волю и, удовлетворенный, потащился по длинному, как вагон поезда коридору, в свою комнату, сплошь облепленную пожелтевшими от времени и табака фотографиями.

На каждой из них была Нина, Ниночка, Нинель…

Он упал на продавленный диван, перебирая глазами снимки. «Ясное детство, чистое отрочество, мутная юность, а теперь темная как полярная ночь, зрелость без просвета надежды, – потекли черные, густые, как горячий гудрон, мысли. - Что меня ждет дальше? То ли жизнь-окно с потрескавшимися рамами, то ли двор-колодец, манящий в свою влажную темноту, то ли водка? Или что там еще? И соседка эта – Роза Соломоновна, еврейка проклятая, чистоплюйка вежливая. И смотрит на меня так жалостливо; и колбасу я у нее тырю, а она знает об этом и никогда меня не попрекает. И имя у меня дурацкое - Славик. Ненавижу свое имя! Мне сорок лет, а я все Славик. На кой меня родители так назвали? Да и где они – родители? Я их и не помню. Все, что помню – детский дом, вечный голод и тоску. В свидетельстве о рождении написано: отец – Иван Иванович Петров, мать – прочерк, а глаза у меня … А, какая мне разница… Колбаса была вкусная…Нинка, я тебя так любил. И зачем ты, дура, аборт тогда сделала? Убила нашу дочу.

Он закрыл уставшие мутные глаза и уснул.

Леночке исполнилось пять лет. Из шелкового кокона, перевязанного нарядной лентой, вылупилась кудрявая веселая девочка.

Воскресным осенним днем, нарядив дочку в платье из мягкой фланели, усыпанное крупным горохом, и в только что купленные в ДЛТ ботиночки, пахнущие кожей, мама повела ее в фотоателье, рядом с домом.

- Не хочу фотоглафироваться, хочу в садике гулять, - картавя, закричала Леночка, очутившись на улице. Вырвав руку, она навалилась на мать всем тельцем, пытаясь сдвинуть ее в сторону Некрасовского садика, расположенного напротив их дома. Прохожий, мужчина средних лет с добрым лицом, поймав растерянный взгляд молодой женщины, присел на корточки перед Леночкой:

- Девочка, разве ты не знаешь, что надо всегда слушаться маму?

Малышка исподлобья уставилась на незнакомца. Он ей понравился:

- Дядя, у вас дети есть? – забавно склонив голову набок, спросила она.

Мужчина бросил взгляд на красивую маму, смутился, потеребил запонку на рукаве выбившейся из-под пальто рубашки, провел пятерней по густым вьющимся волосам:

- У меня нет детей, девочка.

- А жена у вас есть? - выстрелила Леночка вторым вопросом.

- И жены у меня нет, - окончательно смутился прохожий. Мать девочки ему очень приглянулась.

- Тогда будьте моим папой! Как вас зовут? - Леночка схватила руку мужчины и потянула к руке матери.

- Меня зовут Владимир, - с надеждой посмотрел тот в глаза женщине.

Жанна поняла его взгляд. Ничего не ответив, она схватила дочку за руку и, не оглядываясь, потащила в фотоателье.

Мужчина поднялся, зачем-то отряхнул чистые брюки и ушел. Он тоже не оглянулся вслед Леночке и ее маме, хотя ему очень этого хотелось.

- Доченька, нам надо сюда.

- Не хочу сюда! Хочу обратно! - Леночка заколотила ногами в обшарпанную деревянную дверь.

- Что случилось? Кто так торопиться ко мне?

Дверь распахнулась - на пороге стоял добрый старичок. То, что он добрый, девочка поняла сразу и мгновенно прониклась к нему доверием, но упрямый характер требовал не сдаваться.

- Здравствуй, Жанночка, - фотограф расцеловался с ее мамой, взял Леночку за руку и повел в крошечную студию.

- Я сама! - вырвала девочка пухлую ладошку из руки старика…

Старый фотограф Борис Иосифович, видел на своем веку множество детей. В закромах его памяти теснились младенцы с первыми, ясными, беззубыми улыбками; малыши с поредевшими молочными зубками, пытливо смотрящие на мир вопрошающим взглядом; отроки с пробивающейся растительностью на лице; отроковицы в белых, крылатых, школьных фартуках, тайком от матерей подкрасившие черной тушью глаза и обкусавшие для яркости губы.

Мальчик Боря родился в начале мятежного двадцатого века в Петербурге. Его отец был портным, но, увлекшись модной в те времена фотографией, оставил швейное дело. Был он православной веры и женился на хорошей верующей девушке. Своего первенца Бориса они окрестили во Владимирском соборе.

После свершения дьявольской революции, время для их семьи разделилось на два слова: «до» и «после». «До» звучало прекрасной нотой, «после» - резало слух, как скрипучие, несмазанные дверные петли.

Впрочем, эта звуковая метаморфоза случилась спустя семь лет после рождения Бореньки, до нее он спокойно рос в маленькой уютной квартире в доходном доме, принадлежавшем богатому купеческому отпрыску, живущему со своим многочисленно семейством в Париже.

Отцу посчастливилось арендовать скромное помещение на первом этаже соседнего дома, где он и основал фотоателье. Его фотосалон был популярен и приносил неплохой доход. Медный колокольчик над дверью звенел почти непрерывно, радостно приветствуя господ, мещан, служащих и простой люд.

Как для колокольчика и для фотокамеры, прятавшей свое око в гофрированной шее, так и для их хозяина, не имело значения ни богатство, ни социальное положение людей, желающих запечатлеть на память себя и своих близких. Иосиф с равным усердием ретушировал и нежные лица дам с безмятежным взором, и строгие лица священников, и портреты простоватых фабричных работниц, стесняющихся своих неухоженных рук.

Подростком Борис все свободное время проводил в салоне отца. Он полюбил фотографию и в пятнадцать лет уже стал хорошим фотографом. Поэтому на войну он взял камеру, пережившую вместе с ним четыре страшных года.

Родители умерли от голода в блокадном Ленинграде. Осиротевший Борис, вернувшись с фронта, обнаружил разграбленную квартиру с сожженной мебелью. Сохранилась лишь икона святого Николая, надежно спрятанная в тайнике над буржуйкой и несколько поцарапанных фотографий, завалившихся в щели изувеченного топором паркета. Поцеловав икону, Борис убрал ее обратно, до лучших времен.

Молодого фронтовика взяли фотокорреспондентом в газету на большой завод. Каждый день Борис снимал волевые рабочие лица – мирное время требовало своих героев, не жалеющих сил для восстановления разрушенной страны. Ему нравилась эта работа, но мечтал он об ателье из своего детства. Эта мечта исполнилась, когда он вышел на пенсию. Как когда-то было у отца, радостно зазвенел над входной дверью медный колокольчик, дождавшийся своего часа. Также аккуратно были расставлены на самодельных полках обтянутые бархатом и кожей старые фотоальбомы. Иногда старый фотограф открывал один из них и, медленно переворачивая тяжелые страницы, вглядывался в смягченные ретушью лица дорогих ему, в основном, умерших людей. Он здоровался с ними, как с живыми, и начинал беззвучный монолог:

- Фимочка Серебрякова, при крещении тебе дали имя Серафима. Думаю, что именно святой Серафим помог тебе пережить эту страшную войну. - Борис Иосифович смотрит на портрет пухлой девочки с черными глазами- маслинами, с пышными локонами, кружащимися вокруг круглого детского личика, - какая ты была пампушка, непоседа, бабушкина любимица. Тебе было семь лет, когда твоя бабушка привела тебя фотографироваться. Перед съемкой вы посетили цирюльника, он проколол тебе ушки и вдел в них брильянтовые сережки – бабушкино наследство. Когда я снимал твою свадьбу, ты была в этих серьгах. После войны ты пришла ко мне: худая почерневшая вдова, в грубой солдатской форме, но с веселым блеском в глазах. Перед съемкой ты достала из нагрудного кармана гимнастерки, увешанной орденами и медалями, завернутые в носовой платочек бабушкины серьги и надела их. После бережно убрала их обратно. Вскоре ты узнала, что твой брат сидит в «Крестах» по обвинению в шпионаже. Чтобы спасти его от расстрела, ты, глядя в жадные глаза следователя, оставила бабушкины брильянты на его столе в кабинете на Литейном. И не только их. Спустя десять лет, после лагерей, вы с братом пришли ко мне. Мое сердце сжалось: передо мной стояли две иссохшие мумии с потухшими глазами.

Деточка, ты так и не узнала, что однажды ко мне на съемку пришла толстая баба, завернутая в кисею и с твоими сережками в ушах, уж их-то я ни с чем не спутаю, жена того самого полковника с жадными глазами и грязной душой. Я отказался ее снимать – это единственное, что я мог сделать для тебя.

Катенька Семенова, - Борис Иосифович проводит рукой с узловатыми пальцами по пышной косе, уложенной короной на голове юной девушки, - как ты гордилась своими косами, смешная девочка. Я помню твоего жениха, он был похож на журавля – длинный, худой, немного сутулый. Кажется, его звали Вячеслав? Или Ростислав? Нет, точно не помню. Вы были прелестной парой, и у вас могли бы родиться такие же прелестные детишки. Я бы сделал ваш семейный портрет, если бы ты не погибла в сорок втором в концлагере, в Дахау.

А это Ванечка Брызгалов, - фотограф смотрит на фотографию пятилетнего малыша в коротких штанишках, держащихся на одной лямке. Мальчик улыбается во весь рот, сидя на деревянной лошадке. – Я помню, что

ты с детства писал стихи, и мечтал стать известным поэтом. Ты вернулся с войны героем и работал вместе со мной в заводской газете. Твой портрет был одной из лучших моих работ, его напечатали в журнале, и многие женщины любовались на него, мечтая познакомиться с красавцем журналистом. Эх, Ваня, Ваня, войну ты прошел, смерть победил, женился на хорошей девушке, родил дочку, а со славой не справился. Закружила она тебя, понесла по застольям, да и оставила с неверной подругой – водкой, отнявшей у тебя талант, здоровье, а затем и жизнь.

Борис Иосифович, тяжело вздыхая, открывает следующую страницу.

Портрет молодой женщины слегка обгорел, но он - один из самых ценных снимков в его архиве: лукавая улыбка, смешинка в умных глазах, прямая спина, высоко поднят подбородок – Лиза, Лизонька, Лизавета, Елизавета Николаевна, белая кость. Воспоминанья перенесли Бориса Иосифовича в детство.

…Лиза Засецкая, жившая в соседнем дворе. Я был влюблен в тебя, а ты считала меня малышом. Я нарочно врезался в тебя на катке, обнимал и замирал от счастья, а ты, плутовка, смеялась, чмокала меня в холодную щеку и неслась дальше по ледяному кругу.

Я помню, как кричал тебе в след:

- Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за это, и за это и за то!

В пятнадцать лет я влюбился в веселую Наденьку, дочку нашего дворника и мгновенно забыл о тебе. Потом меня заполонила любовь к худощавой язвительной Саше, вытеснив Наденьку из моего воображения. Затем я повстречал Людочку. Ах, как нам было интересно! Она тоже увлекалась фотографией. Я помню, что страстно мечтал жениться на ней, но комсомольский лидер из ее института перешел мне дорогу. Со своим лидером Людочка живет до сих пор. Иногда я встречаю их на рынке – они дуэтом перебирают мясо на прилавке. Наденька исчезла после войны, о Саше, уехавшей в тридцать седьмом в Казахстан, ничего н известно с тех пор.

Ты родила сына поздно и назвала его Валерий, в честь деда, полковника царской армии. У твоего мальчика было страшное детство – вы потеряли друг друга во время эвакуации из блокадного Ленинграда. После войны, когда вы чудом нашли друг друга, он рассказал, что прошел через концлагерь, партизанский отряд и немецкий плен. Твой муж, офицер, погиб под Сталинградом, сына ты растила одна. Где-то ты сейчас живешь, милая моему сердцу, Елизавета Николаевна?

Татьяны, Нины, Коли, Сережи – всех помнил переживший многих старый фотограф. Но жизнь идет, звенит колокольчик над дверью, и новое поколение смотрит в объектив его камеры.

- Леночка, сейчас вылетит птичка, - Борис Иосифович открыл затвор старенькой камеры «ЭФТЭ», и девочка приоткрыла ротик от любопытства.

Снимок сделан, а обещанная птичка не появилась, но Леночке расхотелось капризничать: мама пообещала сводить ее в зоопарк, где живут настоящие дикие звери.

Через три дня Жанночка забрала фотографии. Один снимок симпатичной девчушки с полуоткрытым ртом и любопытными глазками Борис Иосифович оставил себе, чтобы вставить его в полукруглые прорези альбома рядом с портретом ее юной матери.

Наступил март. Нинель вышла с работы, полной грудью вдохнула воздух, наполненный особенным запахом, который бывает только ранней весной. Сосульки плакали, роняя на асфальт горькие слезы сожаления об уходящих морозах, люди же радовались капели – предшественнице теплых дней. Холодная капля упала Нинель прямо на нос. Смахнув с лица сосулькину слезку, она рассмеялась, вдруг ощутив в душе необъяснимый прилив радости. Женщина с прической «хала» неторопливо шла по улице, не зная, что идет навстречу счастливой перемене в своей судьбе.

Этим же вечером Владимир, давно позабывший о встрече с красивой женщиной и ее капризной дочкой, возвращался домой на метро с банкета по поводу сдачи проекта нового дома. В голове слегка шумело, но в теле появилась легкость и внутреннее веселье, словно в нем продолжали бродить пузырьки выпитого шампанского. Он собирался выйти на «Гостином дворе», чтобы прогуляться по Невскому, но почему-то очутился на «Чернышевской».

Солнце ударило в лицо, заставив прищуриться, и Владимир не сразу заметил женщин с восточными смуглыми лицами, в ярких платках, покрывающих смоляные блестящие волосы, с охапками мимозы в руках, толпившихся у выхода из метро. Пряный запах цветов перебивал тонкие весенние ароматы.

- Мужчина, купите мимозу. Недорого, - пристала к Владимиру торговка, непрестанно поглядывая по сторонам юркими хитрыми глазами – торговать с рук было запрещено, и она боялась появления милиции. Чтобы отвязаться от навязчивой продавщицы, Владимир купил веточку с резными листьями, усеянную желтыми пушистыми бусинами.

В начале семидесятых годов Булгаков все еще был недоступен большинству читающей публики, «Мастера и Маргариту» можно было прочитать лишь в самиздате или купить на черном книжном рынке, отдав за книгу немалые деньги. Владимир был простым архитектором, к тому же холостяком, все заработанные средства проживал, излишков не имел, черный рынок не посещал, Булгакова не читал и поэтому не догадывался, что цветок в руке может сыграть в жизни человека судьбоносную роль.

Некоторое время он шел, держа перед собой мимозу, как флажок на первомайской демонстрации, затем, осознав всю нелепость положения, решил выбросить никчемный цветок, но передумал, пожалел пушистую веточку и, увидев симпатичную женщину, идущую с улыбкой ему навстречу, неожиданно для себя протянул ей мимозу:

- Возьмите, это вам!

Нина взглянула на симпатичного высокого мужчину и сразу поняла, что перед ней – ее судьба.

Так закончилось одиночество дамы из Дворца и холостая жизнь архитектора. Они без хлопот обменяли свои комнаты в центре на однокомнатную квартиру в новом многоэтажном доме на стремительно разрастающейся окраине города.

Затем в жизни Нины случилось еще одно событие – из Дворца малютки она переместилась во Дворец бракосочетаний, и гимном ее жизни стал марш Мендельсона.

Веточка мимозы оказалась волшебной палочкой: Владимир получил любящую жену, Нинель – любимого мужа. Только Славик остался ни с чем, лишившись любимой жертвы. Впрочем, он страдал недолго - в комнату Нины в скором времени въехала симпатичная, непритязательная к жизни, Люся – разведенка, пекарь из рабочей столовой.

Отведав ее пирожков с капустой и ощутив ласку мягких, пахнувших сдобой рук, Славик решительно поставил крест на своей старой любви, помылся, побрился, приоделся и пошел в атаку на соседку, так как одинокая жизнь всухомятку надоела ему до тошноты.

К великой радости Розы Соломоновны новая соседка прониклась к несчастному, вечно голодному Славику сначала жалостью, а затем, как это часто случается с русскими женщинами, и любовью. Восставший из пепла, Славик перестал втихаря таскать чужие продукты и начал открыто столоваться в уютной Люсиной комнате, то и дело вызывая ее восхищение починкой немудреных бытовых предметов, которых бывший Люсин муж чурался, как огня.

Свадьбу Славика и Люси отмечало на кухне все дружное население коммуналки. Единственным гостем со стороны был фотограф – Борис Иосифович, его пригласила Роза Соломоновна.

Эмалированные глубокие миски с рубиновым винегретом и мягко-желтым салатом «Оливье», банки шпрот с разинутыми зубастыми ртами стояли в шахматном порядке на длинной деревянной кишке, собранной из разнокалиберных кухонных столов, покрытых разномастными скатертями. Между ними королевами и ферзями застыли, не подозревающие о своей скорой кончине, бутылочки с «беленькой» и с «красненьким».

Давший себе слово «не ударить в стол лицом», жених тоскливым взглядом смотрел на гостей, без стеснения наливавших, выпивавших и снова наливавших.

Невеста, неправильно поняв мандраж жениха, нежно прижалась к нему гипюровым плечом. Все замечавшая, раскрасневшаяся Роза Соломоновна крикнула: «Горько», и гости, с трудом оторвавшись от тарелок и рюмок, нестройным хором подхватили ее тост. Молодые слились в поцелуе, сверкнула вспышкой старенькая камера, и в объемном архиве фотографа появился новый снимок.

Через несколько месяцев Борис Иосифович умер, так и не узнав продолжение истории любви Люси и Славика.

Чужие люди, въехавшие в квартиру фотографа, не имеющего наследников, вынесли на помойку его вещи, в том числе и альбомы с фотографиями, которые он бережно хранил всю жизнь.

Рано утром сердобольный дворник достал их из помойного бака и положил на землю – авось кому-нибудь и пригодятся. Но на старые альбомы никто не польстился, лишь ветер-хулиган, растрепав листы, вырвал из них фотографии и разнес по соседним дворам.

Один из снимков, словно направленный чьей-то рукой, кружась, опустился к ногам милой девчушки, гуляющей с мамой в Некрасовском садике.

- Мама, посмотри какая красивая девушка! - Леночка подняла с земли старый снимок. – Можно, я ее оставлю себе?

Жанна вгляделась в старый, обгоревший по краям, снимок и долго смотрела на красивое благородное лицо».

- Возьми, - наконец разрешила она.

Спустя два года, во Дворце бракосочетания, Нинель с неизменной «халой» на голове, произносила торжественную речь в честь брачующейся пары Жанны и Валерия.

Нарядная Леночка исподтишка рассматривала свою новую бабушку: статную, красивую старуху, сидящую рядом.

- Мне кажется, что я Вас где-то видела. Как вас зовут? - прошептала девочка ей на ухо.

- Елизавета Николаевна, - улыбнувшись, ответила та.

Счастливые молодожены и немногочисленные гости вышли из Дворца. Был прекрасный солнечный осенний день. Осень, словно желая поздравить молодых, бросала им под ноги яркую листву. Увидев жениха и невесту, радостно трезвонили водители трамваев. Или всем так казалось?

Праздничная процессия неспешно двигалась через Таврический сад в сторону улицы Некрасова. Леночка вырвала ладошку из руки Елизаветы Николаевны и, не удержавшись, бросилась собирать осенний букет.

Горожане прогуливались по аллеям, наслаждаясь прекрасным днем. Мамаши и няньки, ревниво поглядывая друг на друга, везли в колясках разряженных младенцев. Папаши не сводили глаз с резвившихся на детской площадке чад. Старики, сгрудившись вокруг шахматистов, с азартом наблюдали за их игрой. Радио из чьего-то кармана бодрым голосом рассказывало о достижениях народного хозяйства.

Девочка остановилась около молодой женщины, сидевшей на скамейке с розовым атласным конвертом в руках.

- Как зовут Вашу малышку? – спросила она.

- Леночка, - ответила женщина, поправляя бант на конверте.

См. также:
- Другие рассказы и сказки Ирины Рогалёвой
- Мне задали вопрос: «Зачем современному человеку сказка?»
- Ирина Рогалёва о своих сказках
- Сказка про девочку Выгоду
- Рассказ "Замёрзшие небеса"