Олеся Николаева о своей семье, уникальных людях, православной литературе и Патриаршей премии.

У меня была очень хорошая семья, потому что мои папа и мама безумно друг друга любили. Когда я жила еще с мамой и папой, они были людьми очень открытыми миру. Абсолютные бессребреники. У нас всегда было огромное количество гостей. Двери нашего дома просто не закрывались. Все время были какие-то люди. Тут же ночевали папины однополчане, фронтовики, потом какие-то поэты от Глеба Горбовского до Аркадия Арканова. Ночевали где-то у нас на кухне, так получилось. Из других городов приезжали. Потом уже мои какие-то подружки, которые разругались с мамами. Они уходили из дома и ночевали у нас. Потом приезжали мои друзья из Тбилиси, аж два человека, ‒ мы сначала в двухкомнатной квартире жили с моими родителями, там еще мой брат был. Потом мы переселились в эту большую квартиру, она тут же набилась семьей моего брата и моей семьей.

Конечно, у нас замок на входной двери был, но был потерян ключ. Вообще. Потому что мы никогда не запирали этот дом, там постоянно кто-то был. Все знали, что можно прийти, нажать ручку и войти в этот дом, который всегда был полон людей.

Для меня жизнь всегда была связана с этой любовью, с дружбой. Это было чрезвычайно драгоценно. Так получилось, что отец Владимир такого же плана человек. У нас не было никакого противоречия именно в этом. Друзья, радость общения, потом дети, как подарок. Даже что-то в этом было легкомысленное, потому что мы в них как играли и наслаждались просто. Мы в них играли. Сейчас, когда у меня уже внуки, я к ним уже по-другому отношусь. Я понимаю, как это страшно, что ребенок может заболеть, упасть, а своих детей получается, я совершенно не берегла. Я их таскала за собой повсюду. Когда одному был год, другому два, мы с ними объехали всю Грузию. С этими крошечными детишками... Потом по монастырям, по приходам, ночевали непонятно где. Так что они прошли через эту школу. Но это было все так интересно, так здорово. Главное, что в этом не было никакого рационального замысла и планирования. Это шло из глубины сердца.

Сейчас мои дети выросли, у них есть какие-то свои сложности в жизнь, у каждого свои проблемы. Но я безумно счастлива, что это у них осталось. Во-первых, это детское и бескорыстное отношение к другим людям, а во-вторых, восприятие жизни как радости, хотя эта жизнь очень тяжелая. В ней очень много поденщины, в ней очень много такого, что вообще может человека сломать, исковеркать. Но вот это начало радости... какой-то фонтанчик радости из них бьется. Выражение лица такое, всегда с улыбкой. Так что это осталось, но это от моих родителей и отец Владимир тоже жил в такой семье с очень хорошей матерью, очень благородной. Отец был очень экстравагантный человек, который, между прочим, сидел в лагере. Потом ему посчастливилось, и он вышел по "бериевской" амнистии. Сидел он где-то на Воркуте. Зимой им была объявлена эта амнистия. Им предложили: или они останутся в лагере до весны, или они самостоятельно будут добираться. А у него была жесточайшая язва. Он просто помирал в этом лагере от язвы и все-таки он решил с группой людей идти и пробиваться на волю, несмотря на эту язву. Когда он пришел (они шли пешком, сами) у него язва зарубцевалась и никогда больше его не мучила.

Я думаю, что было в жизни? У меня в жизни были потрясающие люди. Потрясающие, понимаете? Штучные, уникальные люди. Многие, конечно, уже умерли. Кто-то уже очень постарел. Но это самое большое сокровище, которое мы получаем.

Русская культура ведь родилась в лоне церкви, все вышло оттуда, из монастырей. Я думаю, что церковь возвращает себе эту функцию. Мы видим полное разложение светской культуры из-за того, что государству, как выяснилось, она совершенно не нужна, чиновники говорят, что она нерентабельна. И что? Мы видим какие-то кучки растерянных писателей и огромные кучи графоманов, которые хотят заявить как Бобченский с Добченский: «Азм есмь». Это «здание» разрушено. Действительно разрушен экспертный институт.

Если что-то очень хорошее выходит, то за этим невозможно уследить. Это выходит бесконечно малыми тиражами. В лучшем случае кто-то знакомый тебе даст эту книжку, или ты знаешь этого писателя. Поэтому я думаю, что Патриаршая премия ‒ это просто возвращение церкви этой функции, еще и культурной. Кстати, это потихонечку начиналось после 90-х годов. Когда умные архиереи в своих епархиях объединяли церковную и культурную жизнь. Они устраивали православные конференции для интеллигенции, особенно в провинции. Она совершенно заброшена, она живет на копейки, ее совершенно никто ни во что не ставит, она страшно унижена. Чтобы все эти преподаватели и люди, которым если даже вообще не будут платить, они все равно будут там заниматься своими изысканиями: историческими, литературными, филологическими. Чтобы эти люди смогли сделать там свои доклады, показать результат своей работы, встретиться со своими коллегами.

Знаете, я на нескольких таких конференциях побывала. Например, в Саратове. И меня это совершенно потрясло, потому что это такой блистательный уровень. Я такого не встречала, даже когда я была где-нибудь в Европе, Швейцарии или во Франции, или в Италии, или в Америке. Это произвело на меня огромное впечатление. Конечно, эта интеллигенция вокруг архиерея собирается. Он стал еще как бы и культурным центром. Я думаю, что функция этой премии именно в этом и состоит, что начинается культурная делание, инициатива которого исходит из лона церкви.

Потом, что такое православная литература? Православная литература ‒ это с одной стороны литература церковная и предназначенная непосредственно для церковного употребления. Конечно, это литургическая поэзия, богослужебная поэзия, это житие, это катехизисы, это толкования, это всякая экзегетическая литература, богословская литература по догматике. В общем, понятно ‒ то, что вокруг церкви непосредственно формируется. Существует еще православная литература светская, которая не будет стихи Тютчева читать с амвона. И не надо этого делать. Что это за литература? В принципе, это вся русская классика. Даже независимо от того, есть там священники или нет священников. Например, в «Капитанской дочке» Петруша Гринев ‒ не видно, чтобы он ходил, причащался, говел. Тем не менее, это образец православной литературы.

Я вообще считаю, что настоящая, хорошая литература и так будет православной. Такое у меня глубокое убеждение. Я объясню почему. Потому что предметом литературы является человек и именно литература в том виде, в каком она существует и есть плод христианского сознания, плод христианского представления о человеке. Поэтому исследования личности человеческой, исследования высот этого духа и наоборот соблазнов, неустойчивости и изменчивости человеческой воли ‒ антропологически это дело христианское. Хорошая литература отличается именно тем, что она создает новую реальность и являет нам новые характеры, в которых запечатлеваются черты характерные для людей той или иной страны, того или иного времени.

Мы с этими людьми, этими персонажами внутренне общаемся. Порой чаще, чем с живыми людьми. Мы этим литературным образом можем охватить целое явление. Например, вспоминаем, как говорит Смердяков: «Умная нация покорила бы весьма глупую». Мы понимаем, что когда мы нечто подобное слышим, то это смердяковщина и нам ясно это явление, мы узнаем этого лакея Смердякова.

Либо когда произошли эти события в Храме Христа Спасителя, это печальное недоразумение, это кощунство. Мы же это уже все знаем – уже Лямшин запускал мышь за кивот иконы в «Бесах». Потом вокруг нас бродят Лужины. Я имею в виду Лужина не набоковского, а Лужина Достоевского. Свидригайловы бродят. Передонов из «Мелкого беса», какой характер! Мы это все узнаем. Поэтому мне кажется, что речь идет просто о хорошей, традиционно русской литературе. Не только о литературе, я думаю, что может быть и о какой-то поэзии. Может быть, и какой-то поэт получит какую-нибудь премию, потому что поэзия это тоже дело христианское. Русская поэзия вся пронизана токами православия.

Удивительная вещь, что православие воспринимается, еще и с этой художественной точки зрения. Я очень хорошо помню, что меня потрясла эта художественная сторона православия ‒ красота богослужебных текстов. Мы часто ездили куда-нибудь на приход. В деревне некому было читать, и меня священник просил. Я читала и шестопсалмию, и кафизмы, и каноны. Это такая красота, такая поэзия высокая, которая меня совершенно потрясла. Удивительно, что святые отцы тоже владели именно этой поэтической речью. Недаром очень многое из нравоучений, проповедей святых отцов вошло в корпус литургических текстов. Как Григорий Богослов, или пасхальное слово Иоанна Златоуста. Это же просто такая высочайшая поэзия. Я уже не говорю о Великом покаянном каноне Андрея Крицкого. Это совершенно удивительно, но пойдем дальше.

Это совершенно не случайность. Это закономерность, что святые отцы были величайшими поэтами. Если мы возьмем «Евангелие» ‒ Господь разговаривает со своими учениками на языке притч, то есть на языке художественных образов. Он разговаривает с ними на языке искусства, на языке поэзии и использует огромное количество поэтических тропов. Там у него и анафора в «Блаженных», и повторы, и параллелизимы ‒ в Нагорной проповеди, когда «...древние говорили... а я говорю вам...». Вообще эта речь и ритмически построена удивительно, и поэтически насыщена этими образами. Когда ученики спрашивают: почему же притчами говоришь им (людям, которые приходят)? А он сказал «Вам дано знать тайны Царства Небесного, а прочим в притчах», то есть он говорит, что язык художественных образов более понятен человеческой душе, чем язык умозрительного, дискурсивного, морализаторского поучения. Конечно, эта художественная сторона меня потрясает. Я думаю, совершенно неслучайно, что Россия ‒ это страна великой литературы, потому что это напрямую связано с православием.

Записано 3 апреля 2013г. - День TV