Ветер перемен
Перед Канашом девушки обменялись номерами телефонов и попрощались.
– Это тебе, – Даша вручила новой подруге маленькую иконку Пресвятой Богородицы.
– Спасибо, а почему у Нее рана на лице?
– Я же сказала – расскажу в монастыре, – перекрестилась на иконку Даша.
– Я обязательно приеду. Жди меня через три дня. – Люба долго рылась в рюкзаке. – Вот, возьми, – сунула она что-то Даше в карман.
– Помолись и за меня, девонька, – проводница открыла дверь вагона и жаркий, напоенный ароматом трав воздух, ворвался в кондиционированную прохладу поезда. – Ой, чуть не забыла, – она протянула девушке обрывок бумаги с номером телефона.
– Марина Петровна, – прочитала Даша вслух.
– Можно без отчества. Не такая я старая, – проводница кокетливо пригладила волосы. – Ты смотри, и здесь этот пух, – она принялась отгонять стремящиеся к ней тополиные пушинки, – автобус вон там останавливается, – Марина Петровна махнула рукой в сторону привокзальной площади, – помоги тебе Господь.
Не ожидавшая от нее таких слов Даша, с удивлением смотрела вслед поезду, увозящему в своем прохладном чреве новых знакомых.
«Еще вчера я не знала ни Любу, ни Марину Петровну, – думала она, идя к автобусной остановке, – а сегодня у меня есть знакомая проводница, готовая помочь
с билетами, и девушка, которая хочет дружить со мной всю жизнь». Увидев нужный автобус, Даша заторопи-лась.
– Побольше бы нам таких симпатичных пассажирок, – сощурил в щелки глаза молодой усатый водитель с типичным для чувашей плоским лицом, явно заигрывая с девушкой. – Ты откуда и куда, красавица?
После Дашиного ответа игривость мгновенно сошла с его лица.
– Меня Петр зовут, – представился он, – ты, сестричка, не беспокойся, доставлю к Божьей Матери в лучшем виде.
Водитель усадил девушку за своим сиденьем, и она заметила на торпеде несколько образков. Самой большой была Иверская икона.
– Эти иконки мне мать Кирилла дарит, она часто со мной ездит, – обернулся Петр, словно почувствовав спиной Дашин взгляд.
Собрав всех пассажиров, автобус медленно тронулся с теперь уже совсем опустевшей площади.
Канаш оказался обычным провинциальным городком, застроенным невысокими, в основном в пять этажей, домами. Единственной его достопримечательностью была старинная церковь рядом с вокзалом. Впрочем, в Канаше все было рядом.
– У нас в Чувашии службы длинные, по четыре, а то и пять часов. Знаешь почему? – громко спросил водитель.
Даша склонилась к нему:
– Почему?
– Служба идет на двух языках, на русском и на чувашском.
– А кого в храме больше – русских или чувашей? Молодежи или стариков?
Водитель ненадолго задумался:
– Из чувашей, в основном, бабушки ходят, а из русских люди среднего возраста. Молодых почти нет.
– Жалко, – вздохнула Даша.
– Жалко у пчелки, – рассмеялся Петр, – знаешь, какие у нас чувашские бабушки? Вот какие! – он выставил вперед большой палец, – им за семьдесят, а они успевают и скотиной заниматься, и домом, и внуками, и в церкви по четыре часа молятся. Сами сухонькие, словно от жизни ссохлись, а сил у них побольше, чем у молодых!
Смотри, у рынка бабуся задергушки продает, наверняка она сама их расшивала, а ведь ей лет восемьдесят.
– Задергушки?
– Это занавески по нашему, – обрадовался Петр тому, что смог удивить столичную девушку.
– Красивые, – Даша успела увидеть развешанные на заборе льняные занавески, вышитые ярким национальным узором. – Жалко, что мы не можем здесь остановиться, я бы их купила. И бабушке помощь, и мне радость.
– Так ты отпросись как-нибудь у игуменьи, и съездим сюда. У меня мотоцикл есть, старенький, да удаленький. Он мне от отца перешел. Папаня-то себе давно жигуль взял. А я и «ижу» рад.
«Ежу он рад! – раздался возмущенный мужской голос из середины салона, а лещу ты будешь рад? Слышь, парень, ты на дорогу смотри, а не болтай». Петр зыркнул глазами на недовольного пассажира, но замолчал.
Разговор с Петром привычно вернул Дашины мысли к Мите, который бредил мотоциклами с детства. Еще в первом классе он поразил ее тем, что все тетради и даже дневник были у него с их изображениями. Сначала Митька был без ума от тяжелых мощных кентавров-чоперов, потом его вкусы поменялись, и он увлекся поджарыми спортивными моделями, страстно мечтая о собственном «росинанте».
Даша не разделяла страстного увлечения друга, но чтобы доставить ему радость, дарила плакаты, журналы, брелки, в общем, все, что имело отношение к жесткому, придуманному любителями адреналина мужскому миру. Носящиеся по улицам с ревом и грохотом мотоциклисты вызывали у нее страх, недаром их за глаза называли «смертниками».
Родители у Мити были, как сейчас говорят, «эконом класс», купить сыну мотоцикл, даже подержанный, они не могли. Поэтому до поры до времени, Даша была спокойна – когда еще Митя заработает на такую дорогую игрушку, тем более, что все небольшие карманные деньги он тратил на друзей и на любимую подругу.
О любви они говорили один раз, в третьем классе. Тогда Митька твердо сказал, что женится на Даше. Она сказала, что согласна, чем очень его удивила – в ее согласии он не нуждался. Они договорились пожениться, а потом обвенчаться в церкви, в которую мама водила Дашу с раннего детства.
В десять лет родители отдали Митю в секцию дзю-до. Паренек оказался талантливым спортсменом. В пятнадцать лет он стал кандитатом в мастера спорта, в семнадцать – мастером.
Неторопливая по натуре Даша поражалась Митиной способности успешно заниматься несколькими вещами сразу. Несмотря на частые пропуски в школе, он всегда хорошо учился, много читал и писал неплохие, по мнению друзей, стихи. Однажды он написал фантастический рассказ о том, как на огромной скорости катался по городу на табуретке. Конец у рассказа был грустный – табуретка превратилась в тигра и съела своего владельца. Даше сюжет не понравился, больше того – насторожил. Вскоре ее предчувствия оправдались.
Спустя несколько месяцев Мите за хорошие деньги предложили участвовать в подпольных боях без правил. Суммы выигрыша сразу хватило бы на покупку спортивной «ямахи». Не раздумывая, он согласился.
Узнав о бое, Даша почему-то разрыдалась. Она не могла понять что ее страшит больше – бой или перспектива покупки.
Дрался Митька отчаянно и вышел из зала победителем. Денег хватило и на «ямаху», и на экипировку, и на шлем Даше. Права лежали у него в столе с шестнадцати лет. Знакомый художник разрисовал новенький «байк» под тигра. Еле дождавшись теплых дней, Митя оседлал полосатого хищника и начал носиться по городу. Даше хватило прокатиться на тигре один раз, чтобы понять – это удовольствие не для нее. Митька, конечно, расстроился. Он-то надеялся, что Дашка станет его амазонкой, боевой подругой. «Трусишка-зайчишка, – ласково дразнился он, – тебе только на велосипеде ездить, а ведь жена должна идти за мужем, как нитка за иголкой».
Впервые за много лет Митька заговорил о женитьбе. Душа девушки запела, от радости она была готова на все – даже нахлобучить тяжеленный шлем и, зажмурив от страха глаза, вцепившись в Митину спину, промчаться еще раз на тигре. Но этого не случилось, потому что девять дней назад Митя разбился. Не сумев вовремя затормозить на скользкой от дождя трассе, он влетел в заднее окно, внезапно остановившегося перед ним рейсового автобуса. Никто из пассажиров не пострадал, а Митю в состоянии комы доставила в больницу проезжавшая мимо скорая.
Даша отправила сообщение и, получив все тот же короткий ответ, достала молитвослов.
Углубившись в канон, девушка не обращала внимания на пейзажи за окном: ровные, словно покрытые зеленым ковром поля с белыми деревеньками по краям сменялись спелыми золотыми нивами, на цветных от разнотравья косогорах тут и там виднелись пятнистые стада коров, коз и овец. Словно отражая их, по небу вереницей шли стада белых кучерявых облаков, подгоняемые пастухом-ветром.
Закончив молиться, Даша вспомнила о Любином подарке. Им оказалось маленькое деревянное яйцо, красиво расписанное полевыми цветами. «Чем-то сейчас занимается моя новая подруга? Как бы она с проводницей окончательно не поругалась», – подумала девушка, засыпая.
Люба тем временем мирно пила чай в купе у Марины Петровны. Та уже знала, что девушка – третий ребенок в семье, что ее родители вместе закончили один и тот же ленинградский ВУЗ и, расписавшись на последнем курсе, одного за другим родили двух сыновей.
Люба появилась на свет, когда семья крепко встала на ноги. Отец с утра до позднего вечера пропадал в своей фирме, мать работала директором в его же магазине, а братья изучали с азов мебельную премудрость у отца на складе.
Одна Любаша выбивалась из общей трудовой картины. Ее жизнь с рождения сильно отличалось от ясле-детсадовского детства братьев, которые прожили в одной комнате с родителями много лет. Мать родила дочку после покупки четырехкомнатной квартиры. Братьям тогда было двенадцать и тринадцать. Каждому из них досталось по комнате, и они наслаждались своим личным пространством. Маленькой вездесущей сестре они, честно говоря, не обрадовались, но через некоторое время малышка покорила их сердца. Она все время лезла к ним целоваться и обниматься, нежно люлюкая. Поэтому они сократили имя Любаши до «Лю».
Мать, повозившись с дочкой до трех лет, наняла няню и вернулась на любимую работу. Няня, бывшая преподавательница рисования, рьяно взялась за обучение девочки и к пяти годам объявила родителям, что их дочка «безмерно, бесконечно талантлива, просто вундеркинд. Когда Лю вырастет и ее творчество окончательно примет зрелые формы, то лучшие галереи мира будут гоняться за ее работами». Отец скептически ухмыльнулся, братья заняли нейтральную позицию, а мать дала слабину и наняла для юной художницы маститых учителей.
Любе нравилось рисовать, с годами у нее появился собственный стиль – сильный, резкий мазок, с большим захватом краски. Свое будущее без живописи она уже не представляла.
Отец души не чаял в красавице дочери, ни в чем ей не отказывал, мать восхищалась ее картинами и подыскивала галерею для первой выставки, братья покрывали ее похождения по богемным кафе и ночным клубам, к которым она пристрастилась в последнее время. К семнадцати годам девушка напоминала сосуд, наполненный опасной смесью из целеустремленной личности, замешанной на вседозволенности.
Любаша быстро сходилась с людьми и постоянно меняла кавалеров. Недавно в одном из клубов она встретила Игоря, который привез ее на мотоцикле прямо к поезду, но его поступок Любу не впечатлил, в отличие от встречи с Дашей.
– Даше хорошо, ее мать с детства к вере приучила, а моя в церковь вообще не ходит. Правда, я иногда захожу с подругами свечки поставить перед экзаменом или перед свиданием. Вы же меня понимаете, – Люба подмигнула проводнице.
Та возмущенно подскочила:
– Ты мне не подмигивай! Что это я понимать должна про твои свидания?! И к вере не приучают, ее Господь либо дает, либо нет.
– А вы – то откуда про это знаете, Марина Петровна? Что-то я у вас в купе икон не вижу. Вы разве верующая?
– Маловерующая я, грешница, – вздохнула та, – у меня бабка, ой какая была верующая, нам с матерью до нее далеко. Я, как и ты, в церковь захожу свечи поставить и записки подать, а на исповедь ноги не идут.
– А зачем исповедоваться? Я недавно прочитала книгу, какого-то известного американского психолога, так он пишет, что от чувства вины надо избавляться. Оно подавляет личность и делает человека несчастным. Для человека важно уметь защищаться от манипуляций других людей. Для этого самому нужно уметь ими манипулировать.
– Ты сама-то понимаешь, что болтаешь? Я в психологии не сильна, только вижу, что эти заграничные психологи нас дурят. Все вверх тормашками переворачивают. Я точно знаю, если ты нагрешишь, то чувствуешь себя виноватым, особенно, если кого-нибудь обидишь или обманешь. Ты не греши и чувства вины не будет!
– Наверное, вы правы, – Люба протянула чашку, – можно еще чаю?
– Воды не жалко, и печенье бери, – подвинула проводница девушке распечатанную пачку дешевого печенья, – вон, какая худущая.
Марина Петровна прошлась по вагону и, убедившись, что все в порядке, вернулась в купе:
– Ты мне скажи, как это вы с Дарьей такие разные, а подружились?
– Сама не знаю, – Люба хрустнула печеньем. – Я как ее увидела, сразу поняла, что хочу с ней дружить. Что-то есть в Дашке такое... Спокойствие какое-то, и глаза ясные, добрые. Она как из другого мира. Я ее портрет обязательно нарисую.
– Она и есть из другого мира, – подумав, сказала проводница, – из параллельного. Хотя я думаю, что ее-то мир и есть настоящий. Это мы в придуманном живем, истины не видим. Вот как в ванной через слегка запотевшее зеркало смотришь на себя и думаешь, а
я еще ничего, красавица. А потрешь его полотенцем, а там – красная, морщинистая физиономия. Мы только думаем, что мы хорошие. А на самом деле… – она махнула рукой. – У меня однажды в третьем купе поп ехал. Я ему говорю, – «зачем мне в церковь ходить? У меня Бог в душе», а он мне в ответ: «ты часто моешься?», я отвечаю, – «лицо каждый день, а душ принимаю в неделю пару раз точно», а он – «церковь – это баня для души. Ты покаянием грязь с души смываешь». Вот так-то, акробатка. Иди, собирайся, к Чебоксарам подъезжаем.
Вернувшись в купе, Люба, достав из рюкзака лист бумаги и карандаш, и быстро начала рисовать.
– Чебоксары. Стоим двадцать минут! – раздался из коридора крик проводницы.
Подхватив рюкзак, девушка вышла на залитую солнцем платформу.
– Это вам, – девушка протянула проводнице скрученный в трубочку рисунок.
– Мне?!
Заметив идущую по перрону женщину, Люба побежала ей навстречу, крикнув на ходу:
– Всего вам доброго! Спасибо!
– Полоумная девка-то, – Марина Петровна развернула рисунок – на нее смотрела Даша.
