Ветер перемен

День второй

Проснулась Даша от петушиного крика. Первые лучи солнышка заглядывали в окно. За тонкими деревянными перегородками раздавались переливы храпа на все лады сольфеджио. Тихонько одевшись, девушка вышла на улицу. После пропахшей лекарствами кельи она не могла надышаться воздухом, напоенным утренней свежестью.

Даша умывалась ледяной водой из уличного умывальника, когда мимо нее важно прошествовала огромная пятнистая корова. За ней семенила баба Нина.

– Куди пошла, стрекоза? – она проворно хлестнула ивовым прутом по широкой спине, пресекая попытку буренки ущипнуть куст садовых ромашек, росших у крыльца. Корова с обидой посмотрела на нее грустными глазами и встала.

– Ти это чиго удумала? – растерялась баба Нина, – давай иди, тебя трава ждет вкусная, – она почмокала губами.

Буренка потянулась к Даше, и ткнулась ей в руки теплым носом.

– Хорошая корова, – девушка почесала ее за ухом, и та тронулась с места.

– Она с тобой хотела поздороватися, – засмеялась баба Нина и поспешила вслед за своей подопечной.

Невидимый за забором петух вновь пропел побудку. Словно по его сигналу на улицу вышла игуменья, мать Кирилла. Невысокая, пухленькая, она напоминала добрую бабушку из сказки. Сестры звали ее за глаза «матушка-любовь». Несмотря на внешнюю мягкость и любящее сердце, она управляла монастырем твердой рукой. Бывшая журналистка, мать Кирилла, хорошо разбиравшаяся и в жизненных ситуациях и в людях, могла подобрать ключик к любому.

Перекрестившись на храм, она направилась к Даше.

– Матушка, благословите, – бросилась к ней де-вушка.

– Бог благословит, Дашенька, с приездом. Пойдем-ка в храм на утреннюю молитву. Слышала, петушок-то уже свою радость и благодарность Господу пропел, а мы еще нет.

– Матушка, благословите!

– Мать Кирилла, благословите, с приездом!

На крыльцо вышли монахини и, обступив игуменью, стали наперебой рассказывать новости.

– Сестры, – смеялась мать Кирилла, – меня всего лишь день не было, а у вас новостей, как за неделю. Давайте-ка все спокойно обсудим после молитвы и трапезы.

– Простите, матушка, – все поклонились и гуськом двинулись к храму по узкой дорожке, подхватив подолы, чтобы спасти их от росы.

– Богородице Дева радуйся, – затянула высоким чистым голосом впереди идущая монахиня, – Благодатная Мария, Господь с Тобою, – подхватили остальные.

– Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, – пела Даша с каким-то душевным восторгом, глядя на чистое небо, на встающее за полем солнце, на цветы, которые поднимали и раскрывали свои сонные головки навстречу новому дню. Ветер тихим дыханием шевелил листву и казалось она тоже нежно шелестела:

– Яко Спаса родила еси душ наших.

Даша всю утреню простояла на коленях напротив Иверской чудотворной иконы Пресвятой Богородицы, моля Ее о спасении Мити. Она не чувствовала слез, текущих по щекам, не замечала удивления монахинь – для юной девушки несвойственно так истово молиться. Когда запели «Радуйся Благая Вратарница…», Даша поднялась с колен.

– Дашенька, у тебя что-то случилось? – задержала ее перед входом в трапезную мать Кирилла.

– Да что у нее может случиться? Небось, неудачная любовь-морковь! – бросила с усмешкой проходившая мимо послушница.

Игуменья, явно сдержавшись, ничего ей не сказала.

– У Катерины жизнь не сладкая была, можно сказать, что горькая, – объяснила она Даше, – вот ее сердце от горечи и подсохло. Не обращай внимания. Глупо мстить за свои ошибки другим, но она пока этого не понимает. Пять лет в монастырях живет, а толку нет. Надо все покрывать любовью. Любовью можно любое заскорузлое сердце отмыть.

– Матушка, трапеза стынет, греть-то дров не напасешься, – высунулась из кухни мать Людмила, но, перехватив грозный взгляд настоятельницы, испуганно пискнула «простите» и исчезла.

– Чрево у нас на первом месте, – мать Кирилла вздохнула. – Знаешь, я много читала о монастырской жизни в девятнадцатом веке. Невозможно было представить, что кто-то может из-за пустяка прервать разговор настоятельницы, а сейчас, – мать Кирилла безнадежно махнула рукой. – Что все-таки у тебя стряслось? – она ласково посмотрела на девушку.

– Матушка, у меня друг попал в страшную аварию, он девятый день в коме. Его родители по очереди в больнице дежурят, а я решила к вам поехать, умолить Матерь Божью о его спасении. Врачи сказали, что состояние очень тяжелое. Я каждый день Митиной маме пишу сообщения, она мне сразу отвечает, но пока улучшения нет.

– Слава Богу, ухудшения нет, – перекрестилась мать Кирилла, – как его имя в крещении?

– Дмитрий!

– Господи, спаси и помилуй раба твоего, тяжело болящего Дмитрия! – Игуменья замолчала, устремив взгляд на крест храма. – Молиться везде можно, не обязательно ехать за тридевять земель. Господь нас везде слышит, но, раз ты сюда приехала, значит так Богу угодно. Обязательно подай на сорокоуст о его здравии и чтение псалтири на полгода. А сейчас пойдем, потрапезуем, не будем мать Людмилу искушать.

Она вошла в трапезную и, встав во главе стола, позвонила в колокольчик. Гул разговоров мгновенно стих. Помолившись, сестры под неторопливое чтение очередного жития принялись за немудреный завтрак. Вкус овсянки, приготовленной на дровяной печи, напомнил Даше о лагере, в который ее посылали в детстве.

Спортивный лагерь считался православным, в основном, в нем отдыхали дети верующих родителей. Ребята жили летом в палатках на берегу Ладожского озера, которое нагревалось даже в самый жаркий день лишь до пятнадцати градусов. Мобильных телефонов ни у кого не было. Каждое утро все без исключения делали на пляже зарядку, после, в любую погоду окунались. Повар готовила на костре самую простую еду – каши, картошку, супы. Но как все было вкусно! Облизывали и ложки и тарелки! Правда, мыть посуду в холодной воде никто не любил.

Православные тренеры – бывшие боксеры, были с чувством юмора. Однажды они устроили голодный день, в который дети должны были сами добывать себе пищу. На глазах у ребят тренеры закинули в озеро десять банок сгущенки. Заманчиво булькнув, добыча легла на дно. Нашлось не много желающих нырять до посинения в поисках закопавшихся в песок банок. Зато смельчаки вдоволь наелись всеми любимого лакомства – вареной сгущенки. Даша к их числу не относилась и мужественно терпела голод. Митя с ней не ездил, у него были свои спортивные лагеря.

– Дочка, не спи за столом, – вернул девушку к действительности голос бабы Нины, сидящей напротив. – Если до колокольца не поешь, то голодной останешься.

Расправившись с кашей, Даша принялась за свежий хлеб с домашним маслом.

– Хлеб сами пекем, и творог сами делаем, и масло, – сообщила довольная аппетитом паломницы баба Нина.

Даша заметила, что сама старушка, съев всего пару ложек каши, пила чай, посасывая кусочек твердого пряника, который она достала из кармана фартука.

Живя в монастыре, девушка увидела, что чувашские старушки – постницы и трудницы. Однажды при ней к матери Кирилле подошла местная бабушка, лет семидесяти, одетая в чистый домотканый сарафан, поверх которого был повязан расшитый передник.

– Матушка, я на своем поле работу закончила, и во дворе закончила, теперя могу у тебя потрудиться, – сказала она тонким голосом с характерным чувашским говорком.

Звякнул игуменский колокольчик. Трапеза закончилась.

– Благодарим Тя, Христе Боже наш… – грянули явно повеселевшие после еды сестры.

Пока Даша помогала матери Людмиле убирать со столов, к игумении подошла монахиня лет сорока с очень некрасивым лицом:

– Мать Кирилла, благослови паломницу с нами на сенокос.

– Это мать Феодора, – перехватила Дашин взгляд вышедшая из кухни мать Людмила, – она из детдомовских. Когда ей было два годика, Люсю, ее так раньше звали, отец на машине задавил. Сел пьяный за руль, сдал назад, а коляску с дочерью не заметил. У малышки такая рана была в голове, что ей пластинку туда поставили. Она больше года с матерью в больницах провела, а отец тем временем ушел. Мать с трехлетней дочкой-инвалидом приехала домой, а там пусто. Ни мебели, ни одежды, ни мужа. Мамаша с горя тоже пить начала, а девочку сдала в приют. Люсю там все любили за добрый нрав и жалели – понимали, что с таким лицом ей семейных радостей не светит. К тому же у нее периодически голова сильно болела.

Из приюта ее отправили в детский дом, а там нравы оказались иные, звериные нравы у детей-то оказались. Принялись они издеваться над несчастной, да все потихоньку от взрослых. Чуть девчонку до самоубийства не довели. Но тут по милости Божьей этот детдом начал батюшка посещать. Он-то и вывел Люсю на монашеский путь. Сначала покрестил ее, потом начал книги церковные давать читать, к молитве приучил. С молитвой у девочки другая жизнь началась. Мучители от нее отстали, учеба легче пошла, а в шестнадцать лет, когда неоперившихся воробышков из детдома прогоняют, наша птаха в монастырь полетела. В послушницах она, в отличие от Катерины, недолго ходила, через полгода постриг приняла с именем Феодоры. И нет в нашем монастыре сестры добрее ее, разве что мать Кирилла, но не мне их сравнивать. Да и можно ли добро взвешивать?

– Мать Людмила, опять болтаешь? А посуда? – крикнула из раздаточного окошка Катерина, подмигнув паломнице.

– Даша, – настоятельница закончила беседу с матерью Феодорой, – ты переоденься и иди на поле, а после приходи ко мне в игуменскую, поговорим обстоятельно.

Но исполнить матушкино послушание девушке не удалось. На поле у нее случился тепловой удар.