- Посмотрите на наших детей. Как они весело играют среди цветов! Как они счастливы и какая у них жажда жизни! Они очень хотят вырасти, все узнать, увидеть, испытать. А раз так — значит мир по-прежнему прекрасен. Также прекрасен, как и во времена, когда жили дети Адама и Евы. Ничуть не меньше.

Осеклись мои подружки и с каким-то сожалением посмотрели на меня, неразумную. Больше на темы Апокалипсиса мы не говорили.

Дети — это то в мире, что целит меня и примиряет с окружающей действительностью. Когда уж чересчур бранят время, в котором мы живем, я как-то даже обижаюсь за него. Я заметила, что и дети таких пессимистических разговоров не выносят. В детях Богом заложено огромное желание жить, выражающееся в их стремлении к тем милостям, которые рассыпаны щедрою рукой на предлежащем им пути. Я не хочу быть понятой так, будто на глазах у меня розовые очки. Смею надеяться, что их нет. Но я люблю время, в котором живу, потому что именно сейчас, здесь, Господь любит меня, помнит, знает. Другой возможности знать милость Его у меня, грешницы не будет. Этому стремлению вперед, к жизни, я учусь у детей. Какое это счастье — ходить по земле живых пред Лицем Бога!

Дети научили меня любить жизнь. В молодости я не раз пыталась покончить с собой. Один мой приятель, также несостоявшийся самоубийца, выпущенный после лечения от депрессии из психушки, однажды решил расспросить меня о том, что я думаю о жизни. Поговорили мы, и он ужаснулся:

- Не понимаю я, чем ты живешь. Я, по сравнению с тобой, просто богач.

Тогда уже в душе у меня было темно и пусто, хотя попытки самоубийства, одна за другой, были еще впереди.

Я родилась странной девочкой — во мне не было стремления к замужеству, не было и желания иметь детей. Одно мне нравилось — думать о том, как устроен мир. В восемнадцать лет в Троице-Сергиевой Лавре я увидела двух монахов и подумала, что предо мною ангелы. Спустя годы, на краю гибели Бог смилостивился надо мной и дал мне желание иметь семью, а вскоре дал и мужа. Любовь к детям я родила вместе с первым сыном и была поражена богатством переживаний, нахлынувших а меня.А когда родился второй, со мной произошла странная перемена. Стоило мне взять его на руки, как я тут же начинала молиться: "Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе". Потом я заметила за собой, что я молюсь, глядя на лица своих детей. Я стала останавливать себя: правильно ли я делаю? Может быть, сыновья — это нечто вроде моих идолов? "Нет," — решила я, поразмыслив. Останавливаться мне на этом пути не следует. Это самое естественное для женщины состояние: молиться от счастья Богу, глядя на лица своих детей. И теперь я знаю, что нет ничего на свете лучше двух вещей — думать о Боге и ласкать ребенка. Та духовная сладость, которая дается при этом, одного рода. Иногда даже я думаю, что это одно и то же.

На этом пути исцелилась моя, ненавидевшая когда-то жизнь, душа. Дети взяли меня за руки и ввели в храм Божий, куда, по слову царя Давида, входят со славословием. Поэтому я люблю время, в которое все мы живем. Я сочла бы за счастье жить в самые последние времена — в канун Второго пришествия Господа Иисуса Христа. Это было бы слишком большой удачей. Я готовлю себя, да и детей своих, к долгому пути, на котором будет все: и горечь, и страдания, и одиночество, и болезни, и иссушающая душу суета, и разного рода материальные недостатки, а, может быть, и войны. Все! — но больше этого всего будет счастье знать милость Божию.

Поэтому не надо шарахаться от жизни, бояться ее, запираться перед нею накрепко дверь своего дома. Я так люблю время, в котором имею счастье жить, что иногда даже сама себя останавливаю, пытаясь подправить эти свои эмоциональные переживания. Открываю послания Апостола Павла, читаю в них о том, какими станут люди в последние времена, и говорю себе: "Вот видишь! Не благодушествуй". Однако, от радости Христовой куда денешься? А время бушует за окнами трудное! Как же воспитать в нем детей христианами, любящими Господа, исполняющими Его заповеди? Я очень горюю о тех обескураженных женщинах, которые с добрыми намерениями приводят в храм своих детей, а уводят их оттуда недовольными, капризными, раздраженными, с насмешливыми и грубыми словами на устах. Я знаю, что многие матери хотели бы приучить своих детей к церкви и ходить туда вместе с ними. Но не получается у них... Почему? Разумения не хватает? Опыта? Терпения? Или любовь их к Церкви недостаточна? Думаю, что не в этом главная причина их неудачи. Не хватает этим матушкам одного — молитвы к Богу. Приохотить нынешнего ребенка к Церкви — это едва ли не чудо. Свершить его своими руками мать не в состоянии. Это может сделать лишь Господь наш Иисус Христос.

Когда я вижу мою хорошую знакомую, трудолюбивую и добрую женщину, которая со слезами на глазах уводит из храма дочь, отказавшуюся подойти к Чаше, в душе у меня рождаются такие слова: "А ты поплачь пред Господом! Ты плачь об этом громче, ты жалуйся Ему, проси у Него помощи. С вечера, перед тем, как идти в храм, помолись покрепче. Всего у Господа выпрашивай: и чтоб не поссориться вам дома с утра, и чтобы по дороге в храм Господь был с вами, и чтобы в церкви дочери твоей было хорошо, и чтобы дал ей Господь Тело и Кровь Свою, и чтобы день этот она пребывала в мире и покое, и чтобы у тебя хватило терпения на весь день, и чтобы никто из домашних не обидел ее. И целый день молись. Вот вы утром собрались в церковь и все было у вас мирно, а ты подумай, выйдя с ней за порог: "Слава Богу!" Подводишь дочку к церкви и снова — благодарение Богу, что преодолели вы этот трудный путь. Вымаливай у Господа Иисуса Христа свое дитятко, неотступно проси, и Он не подаст тебе камень вместо хлеба". Вот это и есть единственный путь, которым входят нынешние дети в Церковь, — материнским плачем и молитвой. Кричи же, плачь о детях своих, мать Россия, пусть вопль твой не смолкает в ушах у Господа! Вымоли их, бедных, Христа ради вымоли...

Великая Заступница есть у нас пред Господом — Его Матерь. Мы залили всю Россию кровью своих нерожденных детей, и как же мы поднимем глаза на лик Ее? Но молитвы о детях, которых родители хотят воспитать в любви к Ее Сыну, Богородица любит, и мы можем смело смотреть в очи Пречистой Девы, прося угодного Ей. Как радостно видеть в храме иную матушку, которая знает, куда ей надо идти с раскричавшимся младенцем: она подходит к иконе Богородицы, молится пред Ней, и дитя постепенно успокаивается на ее руках. Многое в материнской молитве объяснила мне книга о старце Силуане. Вроде бы и речи в ней о матерях и детях не идет, однако, по моему убеждению, книга эта вся, от начала до конца, о материнском сердце. В житии старца Силуана, написанном о. Софронием, есть такие слова: "Путь христианина вообще есть мученичество; и кто проходит его должным образом, с трудом решается на проповедь. Душа его полна желания видеть брата своего причастным вечного света, но страдания хочет понести лишь он сам и потому прежде всего и больше всего обращается он к молитве за мир".

Именно поэтому в материнском деле молитва должна быть огромна как море. От проповеди Христа детям нам не уйти: мы первые Его проповедники в семье. И вот мать, когда не хватает ей знания, разумения, отваги говорить детям о кресте Христовом, уходит в молитву о них. Иногда от малодушия, но чаще — от понимания, что облегчить путь человека, которого она увлекает на этот трудный путь, может лишь Господь.

Однажды в церкви я увидела молодую женщину с полуторагодовалой дочкой на руках. Женщина была одета в простую длинную одежду, а на руках у нее были намотаны четки. Заметив их, я почему-то сильно обиделась за ее девочку: "Вот,— подумала я,— Бог дал ей дитя, то есть лучшие в мире живые четки. Зачем же наматывать на руку мертвые? Перебирай ты свои живые четки да молись Богу: кормишь ли дочку, спать ли укладываешь, больна ли она, здорова. Вот дело, угодное Богу, — молиться о своем наследии, Им данном, да славить Господа". Грустно было мне смотреть, с какой неразумной жестокостью заставляла эта женщина свою дочку встать на колени перед Святой Чашей. Зачем? Любовь младенца к миру подобна любви Божией: эта девочка зла еще не видит, его для нее как будто в мире и нет. Зачем же ей стоять на коленях?

Трудно деткам в Православной церкви. Жалею я детей, на лицах которых написано, как бы им хотелось убежать из храма на улицу. Жалею крикливых, капризных, хнычущих. Детям в храме сейчас труднее всех — я убеждена в этом. Иной взрослый стоит, переминаясь с ноги на ногу: то у него голова болит, то спина, то скучно ему, то долго, то еще что-нибудь. А уж детям-то каково! Тут еще, как на беду, взрослые докучают разными строгостями. Видывала я, и как шлепки в церкви маленьким бедолагам поддают, и как по губам лупят, едва они отойдут от Чаши.

Была у нас в церкви одна суровая старуха. Так шугала ребят, что они, бывало, плакали от нее. Ребятишки же наши церковные ужас каклюбили собираться около канунного столика и ухаживать за ним. А бабушка эта все их оттуда прогоняла. Однако так бывало не всегда. Частенько в том углу стояла другая старушка, трепетно любившая детей. Иногда сделает она им замечание, а потом подойдет ко мне с извинением:

—Вы не думайте, я ваших детей не гоню. Я просто переживаю, что они курточки свои засалят, вам потом не отстираться будет.

Однажды она сделала то, на что никак не могла решиться я: вступилась за детей перед той суровой старухой.

—Что ты детей все время оговариваешь? — спросила она. — Детей в церкви гнать нельзя.

Та только огрызнулась да пошла к своим сверкающим подсвечникам.

А вот конец этой поучительной истории. В тихий неслужебный день пришла я с детьми как будто совершенно случайно в церковь. Оказалось, что очень кстати: одновременно со мной пришел туда один наш прихожанин со своими двумя детьми, приятелями Мити и Вани. Позвал он священника, жившего при храме, и началась панихида. Умерла старая Екатерина, любившая наших детей. И вот в пустом храме встали мы за спиной священника — двое взрослых и четверо детей. Стою я и слышу, что говорят между собой о покойной наши ребятишки:

—А та бабушка была самая добрая у нас в церкви. Она нас никогда от Распятия не гнала.

И подумала я: "воистину золотое слово сказали дети. Вот она — "чаша воды для малых сих во Имя Мое". Не забудется это и на Страшном Суде".

Не гоните детей от Распятия! Как видите, такое бывает даже в церкви. Тяжелые бремена возложены на всех нас и, в особенности, на детей. Перстом одним никто не может помочь мне да и многим-многим другим понести это бремя: ни книги, ни воскресные школы (все опробовано мною) не дают результата, который бы удовлетворял меня.

Пророческие слова! Вот я смотрю на тех, кто привел в храм детей. Почти исключительно это женщины — такие же молодые, как и я, или уже почтенного возраста матушки. Редко-редко можно увидеть в храме христианскую семью в полном составе: дети с отцом и матерью. В основном это все-таки мамы и бабушки.

На своем опыте я убедилась, насколько труден путь воцерковления семьи. Всей душой работаешь над этим, и не может быть момента, когда бы женщина могла сказать себе: "Вот — я все сделала, и нечего больше прибавить к этому". Какую же ношу вновь взяли на себя наши русские женщины! Опять наши женщины, трудолюбивые и верные в деле, впереди всех и, впрягшись в этот воз, потащили его. Я удивляюсь терпению русских женщин, их верному чутью на благо, готовности все претерпеть ради своих семей, их великому трудолюбию. А еще я восхищаюсь их красотой и хочу запечатлеть ее на бумаге хотя бы в портретах двух женщин, которыми я имела возможность любоваться в наших храмах.

...Юную девушку с таким современным, ничего не значащим для русских ушей именем Кристина я заметила сразу, едва она появилась в нашей церкви. очень удивилась, заметив рядом с ней трехлетнюю девочку, как оказалось, дочку Кристины. В лице было смятение, в движениях — некая суетливость и излишняя резвость. Она с чисто юной готовностью исполняла все-все, что положено делать в церкви: крестилась, кланялась, вставала на колени. В церкви Кристина начала бывать очень часто, однако внимание на нее я обращать перестала, лишь однажды очень удивилась, рассмотрев ее взволнованное лицо в толпе причастников.

Потом я заметила ее с новорожденным ребенком на руках, сидящую в самом укромном уголке церкви. Это была для меня новость, но то, как в дальнейшем они все трое (Кристина и две ее дочки) буквально жили в церкви, явило передо мной такой сюжет, какого я и в книжках о старой России не читывала. Она причащала своих детей раза три в неделю и за миновавшие два года, в течение которых я ее видела, помню лишь один день, когда, придя в церковь, не заметила их в толпе прихожан. С новорожденным ребенком она приходила в церковь к началу службы, была ли это обедня или всенощная, и уходила в самом ее конце. Ее дети очень мало плакали и капризничали в храме, а голос самой Кристины я слышала считанное число раз. Никогда я не видела ее разговаривающей во время богослужения, и она ни с кем в церкви не подружилась.

Об этой юной женщине мой старший сын спросил меня как-то:

—А та, у которой маленькая Надя сидит на руках, это кто ей?

—Мама.

—А разве бывают мамы-девочки?

—Бывают, — кратко ответила я, не став развивать этой темы. Как-то удивительно ловко, грациозно и очень тихо делала все в церкви Кристина. Долгое время на нее обращали сугубое внимание, но потом перестали, и это, по-видимому, было то, к чему она стремилась всей душой: стать незаметной в толпе. Эта ее скромность особенно бросилась мне в глаза и покорила собой, поскольку мамы с детьми порой бывают так нарочито картинны в церкви. Подолгу Кристина с ребенком на руках простаивала на коленях, опустив глаза, не видя вокруг никого и ничего. Частенько я видела ее буквально распростертой на полу и знала тогда: значит, ее ребенок заснул в коляске где-нибудь в уголке. А заметив маленькую Надю на чужих руках, тотчас понимала: Кристина на исповеди.

Она очень часто причащалась сама. И я, заметив это, постаралась разглядеть как следует ее правую руку. Странно — кольцо есть. Как же ей, будучи замужем, удается так часто причащаться?

Мой старший сын до сих пор просит меня приводить его в церковь не к началу обедни, которую ему стоять тяжеловато, а чуть попозже. И вот как-то в Рождество я, поддавшись такой "вражеской агитации" да и убоявшись праздничной толпы, привела детей в храм минут на десять позже обычного и, рассчитывая на большую толпу исповедников, просчиталась. Едва войдя в храм, я увидела уходящего батюшку в епитрахили, с крестом и Евангелием в руках. Исповедь закончилась, и мы на нее опоздали! Такое с нами случалось и раньше, и что же в подобном случае я испытываю? Досаду на себя, на ребятишек, которые нестерпимо долго возились дома со своей одеждой, на их капризы, на домашних, каким-то образом задержавших меня... Со словами "Видно, Бог нам с тобой сегодня не судил причаститься, Митюша" я повернулась назад и буквально застыла от изумления: сзади стояла Кристина и горько плакала. Плакала она молча, не закрывая лицо руками и только пониже опустив голову.

Я в ужасе подумала: "У нее что-нибудь стряслось с детьми!" Посмотрела вниз: в коляске спокойно сидела малышка, посмотрела вбок — другая стояла себе рядом. Снова взглянула в лицо плачущей женщины с намерением спросить: "У вас что-нибудь случилось?" И вдруг все поняла! Румяная с мороза, в верхней одежде, которую она обычно в церкви снимала, Кристина явно, как и я, опоздала с детьми к исповеди. И вот теперь она плакала о "Хлебе насущном", который в этот праздник Рождества Христова пронесут мимо нее! Я молча, не потревожив ее, отошла со своими детьми подальше и оттуда, спустя некоторое время, видела, как Кристина добралась-таки до батюшки, вышедшего из алтаря исповедать ее. Они были хорошо видны со ступенек придела, где стояли. Однако я, грешница, туда не поспешила, лишь отправила к исповедующему батюшке своего старшего сына, да он не смог пробраться к ним сквозь праздничную толпу прихожан.

—Не судьба нам сегодня с тобой, миленький... Надо вовремя к обедне ходить. Это нам урок, — сказала я расстроенному Мите.

На этом я и закончу рассказ об этой удивительной красоты женщине и расскажу о другой.

С ношей выполосканного белья я шла по цветущему лугу к дому, где мы гостили, и вдруг увидела на его крыльце незнакомую мне женщину. Подошла и — обомлела: "Анька!" Она стояла на невысоком, в три ступеньки, крыльце и, может быть, поэтому показалась мне выросшей на целую голову. А может быть, ее новая одежда так поразила и буквально "возвысила" в моих глазах: черная широкая юбка до самых пят, белая блузка с серенькими цветочками, туго завязанный, с подобранными концами светлый платок. Еще год назад Анька была цветущей мужней женкой, а нынче это — горькая вдовица...

Мы вошли в дом, уселись, как и положено бабам, на кухне и стали неспешно беседовать. Говорили об общих знакомых, вспоминали прошлое, рассуждали о настоящем. Ведь мы с ней знаем друг друга давно, больше десяти лет! У Аньки очаровательный подбородочек — остренький, торчащий вперед, и оттого всегда кажется, будто бы голову она держит, гордо подняв кверху. Глаза ее смотрят на собеседника смело и прямо. Говорила Анька о погибшем муже, детях, нынешнем своем вдовьем житье-бытье. Припоминала, что о вдовах говорил святой Иоанн Златоустый и другие отцы Церкви, объясняла верность сказанного ими на собственном примере. Я молча слушала, и вдруг как будто кто-то шепнул мне на ухо: "Это юродивая. Смотри и запоминай. Увидишь ли еще такое в жизни?"

Разговор наш тек неспешно, потому что маленький сынок ее, с которым Анька приехала, спал в соседней комнате. Но вот зазвонили ко всенощной, и Анька, взяв ребенка, ушла в церковь. Часов через пять я встретила ее выходящей из церкви и отругала, как могла:

—Ты вот по-русски одеваешься, юбку длинную надела, так будь ты русской бабой по сути, а не по одеже! Где это видано — ребенка ко всенощной некормленым вести? Пять часов его, трехгодовалого, там держала! Зачем? Хоть бы пожалела голодное свое дитятко! И вообще, имей в виду: я тебе свекровь. Спуску не дам. Еще раз увижу такое — отругаю снова.

Анька не обиделась, лишь добродушно засмеялась:

—Глядите-ка вы! Мужа нет, а свекровь есть".

В десятом часу вечера по белой дороге, ведущей из монастыря, уходила от меня вдаль женщина, ведя по зябкому августовскому холодочку мальчика в легкой летней рубашке и синих трусах. "Ох-хо-хо", — только и сказала я, покачав им вслед головой.

Снова эту парочку я увидела на следующий день, в полдень. Они зашли к нам после обедни. Анька принесла с собой мешочек с едой, переданный ей прямо в церкви хозяйкой, у которой она ночевала: сама Анька о еде для сына позаботиться не могла... Посидели они немножко и стали собираться на автобус. Анька что-то надела на себя в сенях и пошла, взяв ребенка за руку. Увидев их в окошечко, я побежала прощаться с ними на улицу. Выскочила за калитку, посмотрела и — застыла от удивления. На белой дороге, ведущей в монастырь, стояла женщина в черной длинной юбке, большом синем, с мужнего плеча свитере, подпоясанном ремешком, в туго затянутом светлом платке. За плечами — скромный рюкзачок, а в руках... Я ведь прекрасно помню, что никакого посоха у нее в руках не было, но, вновь и вновь разглядывая ту картину, не уходящую из моей памяти, я вижу у нее в руках страннический посох. Она держала за руку беленького мальчика с тихими светлыми глазами. На нем была розовенькая новая рубашка (как же — он нынче причастник!) и синие застиранные трусы. И эти спокойные лица. И готовность идти куда-то. И бесстрашие этих вечных русских глаз... Их покой. Их грусть. Их любовь.

"Не умерла ты, Святая Русь! — думала я, глядя на них широко открытыми глазами. — Как же возможна для тебя смерть, если щемящая красота твоя тревожит наши сердца, исторгая из них слезы умиления, жалости, любви? Вечно зовешь ты нас, тянешь к себе тоской и мукой невыразимой. Не суждена тебе смерть, потому что этой красоте жить вовек! И всегда будут сердца, тоскующие о тебе, зовущие тебя, Святая Русь!"

Ушли они. Остались досужие разговоры о странной женщине, неумехе, лентяйке. А я ходила, слушала и думала свою думу. Ох, как трудно найти благочестивую женщину, по-особому горячо любящую церковь, о которой бы не только внешние, но зачастую и церковные люди могли бы сказать: "Вот уж хозяйка так хозяйка! Везде-то у нее чистота. А как готовит! Детки у нее ухоженные, а уж рукодельница — поискать таких!" Никогда не забуду, как один мужчина сказал мне в деревне: "А у нас в приходе нормальных баб только одна и есть (такая-то). У нее и корова, и огород, и варенья-соленья, и с детьми-внуками все хорошо, все при деле. Вот праздник, стоит она у свечного ящика, а я твердо знаю: ни одного дела у нее дома не брошено. Все успела и в церковь пришла. А у других что? Какой-то кавардак, а не дом!"

Долго я размышляла над этой "хозяйственно-психологической" загадкой, а потом взяла да и решила ее для себя очень просто. Эти женщины, горячо любящие свою церковь и так много сил отдающие ей, они и есть "нищие духом", о которых говорил Господь. А ведь, по слову Иисуса Христа, таковые блаженны. Они нищенки! Их, по сравнению с удачливыми, процветающими "мужними женками", Бог обделил многими свойственными их полу талантами да умениями. Однако в душе у них есть некое разряженное пространство. Я-то уж знаю тот беспорядок, который зачастую можно найти в доме, где живет такая благочестивая женщина! Пирогами, как правило, их дома не красны: печь или не умеют, или некогда. Однако в душе у них есть некое разреженное пространство, куда призывается благодать Божия, ибо если эту пустоту не заполнять ею, то начинает там ныть и посасывать от чисто духовного голода. Покоя себе не найти вне церкви! А ведь такими, нищими да убогими, если сравнивать их с преуспевающими в миру женщинами, церкви наши и стоят. Так было всегда: и в старой России, и в советской, и сейчас. Ведь мы-то туда не пойдем дни и ночи простаивать там на молитве да обихаживать Божии храмы. Мы совсем другие. Мы люди с достоинством. Нам много чего от жизни надо, а прежде всего — славы от людей, которая нам нужнее Божией. А они вот такие: нищие, убогие. Не все, конечно. Немало среди благочестивых женщин хороших хозяек. Не хочу на них наговаривать и брать грех на душу. Могу лишь сказать, что среди молодых верующих женщин едва ли не большинство бесхозяйственных. Наши матери были великими труженицами, и мы почему-то сильно отстаем от них на хозяйственном фронте.

Частенько мне приходится защищать от разного рода нападок своих сестер: то у них дети слишком бледные, то сами не так одеты, то еще что-нибудь. Однако мы с ними, как говорят в вологодских деревнях, одинокие, и я хорошо знаю ту алчбу и жажду, что томит их. Знаю, что ищем мы одного и идем одной дорогой. И люблю я их, всей душой люблю сестер своих во Христе! Глаза люблю... Что в них, отчего они так особы и почему пронзают душу мою? Нынешняя Россия такова, что можно не без пользы для себя пообщаться схристианами разных конфессий, да и с нехристианами, не скрывающими своей веры. Пришла пора и мне говорить и с иудеем, и с лютеранином, и с евангелисткой. У них, крепких в вере, не смогла я разглядеть этих глаз. Отчего же я узнаю эти глаза в толпе, не будучи знакома с человеком, не зная о нем ничего? Долго размышляла я о потрясении, которое зачастую испытываю от глаз христиан, и мужчин и женщин, встречаемых мною в православных храмах. И решила сама для себя так: Кровь Христова, доступная им в таинстве приобщения Святых Христовых тайн, омыла эти очи изнутри, сделав их по-особому чистыми, печалующимися и радующимися за меня, грешную, любящими меня, недостойную. Тихие это очи. Светлые. Бездонные, как тайна Христа... Глядеться не наглядеться мне в них.