Александра Соколова - Две моих свечи. Дочь Иерусалима. Повесть о православном воспитании.

Прошло три года... Мама-автор встречается с новыми вопросами: дети подрастают, в процессе воцерковления они сталкиваются с новыми непростыми ситуациями. Так родилась "Дочь Иерусалима", повесть о роли женщины-христианки в нашем сложном, меняющемся мире.

В настоящем издании мы объединили эти две книги, предполагая, что предлагаемая дилогия станет хрестоматийным пособием для мам-христианок, ищущих золотую середину в воспитании своих чад под благодатным покровом Церкви Христовой, жен-христианок, ищущих мира и взаимопонимания в своих семьях, в которых столь разных и непохожих ближних нужно не только "потерпеть", но и (что, наверное, труднее всего) по-настоящему возлюбить.

Глава 1. Как Ваня на Исповедь пошел

Месяца за два до Ваниного семилетия странные вещи начали происходить в нашей жизни. Бывало, нашалит сынишка, до хорошей трепки у нас дело дойдет, и вот вам, пожалуйста, — вечером очередной необыкновенный концерт. Начинался он, как правило, так. Читаю я вечернюю молитву и слышу: кто-то скулит. Замолчу я, и этот кто-то замолчит. "Отче наш, иже еси на небесех..." читаю я дальше, только этот кто-то опять скулит, тихо так, тоненько. Наконец повернусь к Ване, проведу рукой по его лицу, а оно все от слез мокрое. И вот тут сдавленное рыдание прорывается, наконец, наружу, плач горький-горький, безутешный:

— Мама, я плохой, я грешник! Накажи меня, мама!

Сяду рядом с Ваней на диван, начну утешать:

— Да я не сержусь на тебя, Ванечка, я давно тебя простила. Успокойся!

Но куда там успокоиться! Слова мои скользят мимо, не задевая сына, и он плачет, плачет, повторяя:

— Я плохой, плохой, я хуже всех! Поставь ты меня в угол, накажи меня, мама!

Старшему Мите этот концерт уже надоел. Он поднимает с подушки свою сонную голову и спокойно так говорит:

— Мама, да поставь ты этого дурака в угол! Раз ему так хочется.

Зареванный Ваня вылезает из-под одеяла, которым я его уже укрыла, сует ножки в стоптанные тапки и, несмотря на все мои попытки удержать его, идет в прихожую, в темный неуютный угол. И вот мы уже здесь вдвоем, в полумраке, по своим углам. Я сижу на табуретке, бессильно опустя руки и молча, уже не пытаясь возражать, выслушиваю горестные детские слова:

— Я грешник! Ты думаешь, главное в жизни — пятерки получать? Нет! Главное в жизни — это не грешить!

Некоторое время (ну, раза два) я выводила сына из этого состояния с помощью совсем простых слов: "Тебя, Ванечка, Бог простит". Ребенок затихал, услыхав благую весть, и покорно шел спать. А потом и эти слова перестали ему помогать. Он плакал совершенно безутешно. Все мои ласки, объятия, нежные слова падали в пустоту. Я, мать, не могла утешить своего маленького сына! Когда у него начинался этот плач, я совершенно терялась от сознания собственного бессилия. Сидела и молча ждала, когда у него это кончится. Наконец, силой укладывала Ваню спать. Но странно мне было видеть тот отчаянный, безнадежный взгляд, который ребенок, засыпая, устремлял куда-то вверх. А засыпал он неутешенным, непримиренным с самим собой. Также в пустоту Ванюшка смотрел и тогда, когда сказал мне однажды:

— Я не могу сегодня молиться. Мне нельзя. Я очень плохой. Я грешник.

А потом бывала ночь и крепкий детский сон. Проснувшись, Ванюшка по-прежнему смеялся, боролся с братом, шалил, одевался по часу и дольше, капризничал, и ничего-то он не помнил из того, что было с ним вечером. Все забывал — до следующего раза...

А я не забывала. С первого же Ваниного припадка отчаяния во мне зародилась такая мысль: "Хоть бы он скорее к Исповеди пошел, что ли! Может быть, ему от этого полегчает". Вот бы как надо было мне поступить: отвести Ваню к батюшке в церковь и попросить исповедать его, не дожидаясь наступления семилетия. А я зачем-то ждала его дня рождения, не понимая смысла того отчаянного плача, которым выражал человек внезапное осознание им ужаса и тяжести греха. И вот по моей вине ребенок мучился целых три месяца! Но как же я ждала его первой Исповеди: скорей бы, скорей бы отвести туда сына, дабы поправилась душа его! Сказали бы мне года три назад, когда мой старший сын входил в исповеднический возраст, что я так буду ждать Ваниной первой Исповеди, — не поверила бы. А тут — еле дождалась...

Вот так, в канун семилетия Вани одарил меня Бог лицезрением еще одной мистерии. Первой была та, когда он, совсем маленький, душу свою полагал за мать, крича ей с плачем: "Да иди же ты вцерковь, мамочка, иди!" А я тогда не понимала, о чем так горько плачет младенец на первом году своей жизни. Он надрывался до тех пор, пока я не причастилась. Ваня и успокоился: мамочка в церкви. Ценой своего здоровья он выкупал для меня это: увидеть, что значит в Церкви Святая Жертва. И теперь, на пороге своего семилетия, Ваня явил мне еще одну мистерию: я узнала, что вхождение в исповеднический возраст — это страшная реальность жизни человека в Церкви. И опять я по своему неразумию мучила сына, не понимая смысла его надрывного плача: "Я грешник, мама, грешник!"

В день Ваниных именин проснулась я рано-рано, и вместе со мной проснулась моя привычная материнская боязнь: все ли я хорошо сделала, готовя детей к Причастию? По-доброму ли отпустят нас сегодня в церковь? С этими мыслями начала я свои привычные дела, заглянув предварительно к детям: спят... Поздним утром стала будить именинника и услышала от него:

— А я уже и помолился и покаялся!

— Когда это ты успел?

— А когда еще все спали! Я помолился и покаялся, как ты меня научила. А потом снова лег спать.

Посчитала я, и оказалось, что для молитвы мальчик просыпался часов в пять утра. Вот как, оказывается, его душенька ждала первой своей Исповеди!

...До сих пор это видение не дает мне покоя. Серебристое июньское утро. Самая ранняя рань. Кто разбудил в этот час мальчика? Он просто услышал чье-то прикосновение и открыл глаза. На пол слезать не стал, а устроился на коленях прямо в своей постельке. Накинул на плечи для тепла одеяло и повернулся лицом к иконам. Молился, конечно же, путая по своему обыкновению слова молитв, а потом каялся: "Господи, прости мне..." Что творилось в эти минуты в комнате? Уж, наверно, Ангелы-то со всей округи слетелись тогда к нам в дом... Все углы были заполнены ими. Мальчик помолился и лег спать. Ангелы встали вокруг него и замерли в молчании...

Веселый, радостный шел со старшим братом в церковь Ваня — как большой. И вот встал он перед батюшкой, посмотрел ему прямо в лицо своими большими голубыми глазами и твердым голосом произнес:

— Я пришел на Исповедь.

Удивился батюшка:

— Да какой же ты вдруг стал большой! Неужели тебе семь лет?

— Да, — гордо сказал расцветший Ванюшка.

А дальше... А вот что было дальше, я не знаю. Старший сын научил маленького: "Мама у нас хитрая. Ей бы все знать! А ты ей ничего об исповеди не рассказывай, а то это грех".

Вот и не рассказывает. Да и не надо! Плакать-то отчаянно, безутешно, как бывало, Ванюшка перестал. Поэтому, когда веду его из храма домой, всегда думаю: "Как все прекрасно устроено в Церкви Твоей, Господи! Есть в ней Исповедь, исцеляющая наше беспросветное, мучительное отчаяние, которое, оказывается, может знать даже ребенок".

Глава 2. Прощание с младенчеством

Вот народная пословица: "Маленькие детки — маленькие бедки. Большие детки — большие бедки". Все это, несомненно, так. "Маленькие бедки" связывают в моем сознании младенчество с представлением о непрекращающемся, каком-то совершенно особом жизненном счастье. Младенец сладок. Вся "простая пятерица" чувств буквально блаженствует, прикасаясь к нему. Взять хотя бы зрение. Помню, как я не могла насмотреться на своего Митю в первые дни его жизни. Сесть бы рядом с кроваткой и смотреть, смотреть на него, не отводя глаз, но стыдно: в доме полно работы, а баба уселась, сложа ручки.

И все-таки я на него насмотрелась! Посоветовали мне: "Как ребенок утром проснется, клади его на постель рядом с собой, чтоб покормить. Так и спите дальше вместе. Будете оба, и высыпаться и отдыхать хорошо". Сначала было страшно: вдруг придавлю ребенка во сне. Однако вскоре я успокоилась на этот счет. Оказалось, что рядом с младенцем я сплю точно каменная: ни рукой, ни ногой во сне не пошевельну!

Было тогда светлое время года. Шторы в комнате мы оставляли на ночь распахнутыми, поскольку некому было заглядывать к нам. Лишь кудрявая рябина шелестела за окном своей весенней листвой. В светлые утренние часы лежал рядом со мной спящий младенец. Лицо его было совсем близко, и я смотрела на него неотрывно. Прошел месяц, и я насмотрелась-таки на своего первенца.

А вот еще одна радость, связанная с младенчеством. Можно уткнуться носом в ребенка (в его грудку, шейку, головку) и вдыхать нежный, неповторимый, легкий младенческий аромат.

Вот вхожу я в комнату к своим спящим детям. Пришла сюда за элементарным делом: найти, наконец, в нашей грамотной семье, гдевсе что-то пишут, хоть какую-нибудь ручку или, на худой конец, карандаш. И встречает меня этот родной запах — запах моих детей. Запах моего счастья.

Так просто отсюда мне уже не уйти. Присяду в темноте на ковер. Помню, как мы делали здесь ремонт, превращая бывшую спальню в комнату для подросших детей. Купили два ковра: один на стенку, другой на пол. И вот: все расставили по своим местам, и я, вымыв пол, развернула на нем веселенький красный ковер. А потом позвала детей: "Смотрите, как уютно здесь стало!" Мы сели на новый Ванин диванчик и стали любоваться чистой красивой комнатой. И я сказала детям:

— Знаете, что это за комната? Это устланная коврами горница, в которую придет Господь со Своими учениками праздновать Пасху. Это из Евангелия. Вы помните?

— Нет,— ответили дети.

И я им прочитала: "Учитель говорит: где комната, в которой бы Мне есть пасху с учениками Моими? И... покажет вам горницу большую, устланную, готовую, там приготовьте нам".

— Мне кажется, что это и есть та самая комната.

И старший Митя согласно кивнул мне в ответ.

Я поднимаюсь в темноте с ковра, и опять во мне звучат слова, которые я никак не могу объяснить даже самой себе:

— Это мой храм. Здесь живут мои дети.

Ну вот, вдохнув полной грудью любимый запах, я вновь предаюсь воспоминаниям о младенчестве моих детей. Это мне насущно необходимо. Ведь в новой книжке я попробую говорить о своих "больших бедках". Для того чтобы вынести все, что связано с взрослением детей, нужен огромный запас счастливых, нежных, радостных воспоминаний из той поры, когда "бедки" детей были еще такими маленькими.

Что же еще из "простой пятерицы" чувств осчастливили во мне собою дети? А вот что: дай ручку, дитя мое. Я "забуду" ее в своей ладони и, когда ты засмотришься очередной "ну-погодишкой", поцелую с благодарностью. Ты этого даже и не заметишь. А я поскорее отверну свое счастливое лицо.

Прикосновение к тельцу младенца! Щечки. Мягкий носик. Губки, касание которых так радует, когда дитя, играя и смеясь, кусает зубками материнскую ладонь. Всегда с грустью смотрю на человека, несущего на руках ребенка. Как легко это получается у других и как тяжело было некогда мне! Через силу, с надрывом, до ломоты во всем теле я таскала когда-то крикуна Ванюшку на руках. А теперь вот завидую.

Дитя на руках матери. Неудержимое стремление женщины взять еще одного младенца на свои руки... Когда-то я услышала такой разговор:

— Ну, вот что у меня? Так я и умру матерью двоих детей. Блаженна пора беременности, о ней я вспоминаю как о подлинном счастье своей жизни. Вот я ныне одна, и меня одну любит Бог. А если нас двое? Какая лавина любви обрушивается тогда на женщину! В те времена я не раздирала свою душу в сомнении: правильно ли живу? Я думала: все хорошо, и меня любит Бог. Я иногда говорю своему младшему: "Ну, зачем ты растешь? Останься маленьким!" А он мне отвечает: "Мама, ты, что ли, на машине покататься не хочешь?" Это он так мечтает о своей взрослой жизни.

Материнская любовь... Где я это видела? В храме на иконе, изображающей Богородицу с Младенцем на руках. Однажды я задумалась: интересно, а почему на иконе представлен момент младенчества Господа Иисуса Христа? А почему бы не взять другую ситуацию: Богородица, а рядом Ее взрослый Сын? Вот просто рядом, и все тут. Смотрели бы на нас с иконы. Это же очень красиво, когда возле матери идет сын, взрослый, сильный, разумный. Или вот еще: Воскресший Господь. А где-то рядом — Его Матерь. Красивые сюжеты, но не они вошли в сердце Божьего народа. Нужно ему другое: Мать, а на руках — Младенец. Да только ли народу? А разве Богородице это не нужно? Это Ее воля: пусть люди в храме видят самый счастливый момент жизни Девы, когда Она держала на руках Сына.

Мы любим говорить о скорбном иконописном лике Богородицы. Но эта скорбь — о народе, о нас, а о Сыне, прижатом к сердцу совсем Молодой Матери, — о Нем может быть только радость. Материнство, относящееся к младенчеству, сочетается лишь со словом "счастливое".

Богородица, жизнь Которой вместила в себя и гонение, и поношение, и нужду, была очень счастлива в Своем Материнстве. Мне все кажется, будто Она Сама не захотела стереть этого из памяти людей. Чтобы они помнили: "Благословенна Ты в женах..." Именно это помнили.

У Богородицы был только Один Сын. Она взяла на руки весь мир. Всех приняла в Свое сердце... И самый благословенный из даров Ей от Господа — дети в Церкви. И все это открыто Православной Церкви, зовущей к себе ребяток в Богородичные праздники. Особенно на другой день Рождества Христова — в Собор Пресвятой Богородицы. В этот день в храм приходят Ее маленькие дети.

Судьба земная и судьба небесная. Сокровище любви — всюду любовь. Вот Одна из Насельниц Царства Небесного. В этом царстве, где Царицею Божья Матерь, святые не спят, упокоенные до Страшного Суда в Господе, а живут, видя всех нас, и мир, и Бога в Духе Святом. Шествует по храму Своими босыми ногами чудная Жена в белой одежде, и на руках у Нее — Дитя. Легко и сладостно Жене нести Его: тело Ее не болит от тяжести растущего Ребенка. Святой этой Жене Младенец — дар от Господа: насладись им, прижми к Себе невесомое тельце. Поиграй Младенцем, полюбуйся Им, приласкай Дитя! Обласкано ли Оно было на земле? Не отрекся ли кто от Него? Не убил ли? Не отпускай же Дитя со Своих святых рук, не отдавай никому: Оно стало Твоим навсегда.

...Что же еще из "простой пятерицы" чувств осталось мною неупомянутым? Агукание младенца. Топот его косолапых ножек. Ни с чем не сравнимый, издалека узнаваемый мною смех, переливающийся от нежных детских тонов к чисто мужской низкой ноте. Быстрый утренний бег, неизменно пробуждающий меня ото сна: "Ну, не дойти человеку по нужде чинным шагом! Обязательно надо бегом бежать".

А вот смешные детские словечки:

— Наступила весна, — говорю я играющему в песке мальчику, — растаял снег...

— И выпал песок! — подхватывает с готовностью Митя.

Или еще:

— Вкусная каша? — спрашиваю Ваню.

— Вкусная, только навоз попадается.

— Что???

Посмотрела я в тарелку и засмеялась:

— Это, Ванечка не навоз, а овес.

И такое:

— Пить хочется! Ни капли воды в животе нет. Совсем оскелетился.

— Мама, а у нас с тобой правая рука с одной и той же стороны!

— Мама, представляешь, а у Витьки брат — это сестра.

— Отчетный концерт в музыкалке — это когда нашего Митьку отчитывают, а он ноет.

— Пап, а я знаю два однокоренных слова: пригород и придурок.

— Опять я окозлился! — это глядя на очередную тройку в тетради.

— А мне зимой и с воронами хорошо, — это о перелетных птицах.

И, наконец:

— Интересно, а где на президента учат?

— Ты что, Митька! На президента не учат. Туда лезут.

* * *
...Младенчество осталось позади. Перелистнем же эту яркую страницу. Глядя на своих детей, я радовалась, думая, что так будет всегда. Но я ошиблась. У человека есть крест, и его надо нести. Период отрочества, в который вступили мои дети, наложил на меня свой противоречивый отпечаток. Все у нас уже не так просто, не так радужно, не так легко. Впрочем, не я первая, не я последняя переживаю подобное. Старая, как мир, неизбывная мука материнства... Евина мука.

[ << назад | вперед >> | к оглавлению ] [ в библиотеку ]