ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
Из книги И. Шмелёва "Лето Господне"
См. также:
Церковный год >> Чистый понедельник
Церковный год >> Великий пост
И. Шмелев "Лето Господне"
Я просыпаюсь от
резкого света в комнате: голый
какой-то свет, холодный, скучный. Да,
сегодня Великий Пост. Розовые
занавески, с охотниками и утками,
уже сняли, когда я спал, и оттого так
голо и скучно в комнате. Сегодня у
нас Чистый Понедельник, и все у нас
в доме чистят. Серенькая погода,
оттепель. Капает за окном — как
плачет. Старый наш плотник —
«филёнщик» Горкин, сказал вчера,
что масленица уйдет — заплачет. Вот
и заплакала — кап... кап... кап... Вот
она! Я смотрю на растерзанные
бумажные цветочки, на золоченый
пряник «масленицы» — игрушки,
принесенной вчера из бань: нет ни
медведиков, ни горок, — пропала
радость. И радостное что-то
копошится в сердце: новое все
теперь, другое. Теперь уж «душа
начнется», — Горкин вчера
рассказывал, — «душу готовить
надо». Говеть, поститься, к Светлому
Дню готовиться.
— Косого ко мне
позвать! — слышу я крик отца,
сердитый.
Отец не уехал по
делам: особенный день сегодня,
строгий, — редко кричит отец.
Случилось что-нибудь важное. Но
ведь он же его простил за пьянство,
отпустил ему все грехи: вчера был
прощеный день. И Василь-Василич
простил всех нас, так и сказал в
столовой на коленках — «всех
прощаю!». Почему же кричит отец?
Отворяется дверь,
входит Горкин с сияющим медным
тазом. А, масленицу выкуривать! В
тазу горячий кирпич и мятка, и на
них поливают уксусом. Старая моя
нянька Дом-нушка ходит за Горкиным
и поливает, в тазу шипит, и
подымается кислый пар, — священный.
Я и теперь его слышу, из дали лет.
Священный... — так называет Горкин.
Он обходит углы и тихо колышет
тазом. И надо мной колышет.
— Вставай, милок,
не нежься... — ласково говорит он
мне, всовывая таз под полог. — Где
она у тебя тут, масленица-жирнуха...
мы ее выгоним. Пришел Пост —
отгрызу у волка хвост. На постный
рынок с тобой поедем, Васильевские
певчие петь будут — «душе моя, душе
моя» — заслушаешься.
Незабвенный,
священный запах. Это пахнет Великий
Пост. И Горкин совсем особенный, —
тоже священный будто. Он еще
досвету сходил в баню, попарился,
надел все чистое, — чистый сегодня
понедельник! — только казакинчик
старый: сегодня все самое
затрапезное наденут, так «по закону
надо». И грех смеяться, и надо
намаслить голову, как Горкин. Он
теперь ест без масла, а голову надо,
по закону, «для молитвы». Сияние от
него идет, от седенькой бородки,
совсем серебряной, от расчесанной
головы. Я знаю, что он святой. Такие
— угодники бывают. А лицо розовое,
как у херувима, от чистоты. Я знаю,
что он насушил себе черных
сухариков с солью, и весь пост будет
с ними пить чай — «за сахар».
— А почему папаша
сердитый... на Василь-Василича так?
— А, грехи... — со
вздохом говорит Горкин. — Тяжело
тоже переламываться, теперь все
строго, пост. Ну, и сердются. А ты
держись, про душу думай. Такое
время, все равно как последние дни
пришли... по закону-то! Читай —
«Господи-Владыко живота моего». Вот
и будет весело.
И я принимаюсь
читать про себя недавно выученную
постную молитву.
В комнатах тихо и
пустынно, пахнет священным запахом.
В передней, перед красноватой
иконой Распятия, очень старой, от
покойной прабабушки, которая
ходила по старой вере, зажгли
постную, голого стекла, лампадку, и
теперь она будет негасимо гореть до
Пасхи. Когда зажигает отец, — по
субботам он сам зажигает все
лампадки, — всегда напевает
приятно-грустно: «Кресту Твоему
поклоняемся, Владыко», и я напеваю
за ним, чудесное:
И свято-е... Воскресе-ние Твое Сла-а-вим!
Радостное до слез
бьется в моей душе и светит, от этих
слов. И видится мне, за вереницею
дней Поста, — Святое Воскресенье, в
светах. Радостная молитвочка! Она
ласковым счетом светит в эти
грустные дни Поста.
Мне начинает
казаться, что теперь прежняя жизнь
кончается, и надо готовиться к
тойжизни, которая будет... где?
Где-то, на небесах. Надо очистить
душу от всех: грехов, и потому все
кругом — другое. И что-то особенное
около нас, невидимое и страшное.
Горкин мне рассказал, что теперь —
«такое, как душа расстается с
телом». Онистерегут, чтобы ухватить
душу, а душа трепещет и плачет —
«увы мне, окаянная я!» Так и в
ифимонах теперь читается.
— Потому оничуют,
что им конец подходит, Христос
воскреснет! Потому и пост даден,
чтобы к церкви держаться больше,
Светлого Дня дождаться. И не
помышлять, понимаешь. Про земное не
помышляй! И звонить все станут:
помни... по-мни!.. — поокивает он так
славно.
В доме открыты
форточки, и слышен плачущий и
зовущий благовест — по-мни..
по-мни... Это жалостный колокол, по
грешной душе плачет. Называется —
постный благовест. Шторы с окон
убрали, и будет теперь по-бедному,
до самой Пасхи. В гостиной надеты
серые чехлы на мебель, лампы
завязаны в коконы, и даже
единственная картина, — «Красавица
на пиру», — закрыта простынею.
Преосвященный так посоветовал.
Покачал головой печально и
прошептал: «греховная и
соблазнительная картинка!» Но отцу
очень нравится — такой шик! Закрыта
и печатная картинка, которую отец
называет почему-то —
«прянишниковская», как старый
дьячок пляшет, а старуха его метлой
колотит. Эта очень понравилась
преосвященному, смеялся даже. Все
домашние очень строги, и в
затрапезных платьях с заплатами, и
мне велели надеть курточку с
продранными локтями. Ковры убрали,
можно теперь ловко кататься по
паркетам, но только страшно,
Великий Пост: раскатишься — и
сломаешь ногу. От «масленицы» нигде
ни крошки, чтобы и духу не было. Даже
заливную осетрину отдали вчера на
кухню. В буфете остались самые
расхожие тарелки, с бурыми
пятнышками-щербинками, —
великопостные. В передней стоят
миски с желтыми солеными огурцами,
с воткнутыми в них зонтичками
укропа, и с рубленой капустой,
кислой, густо посыпанной анисом, —
такая прелесть. Я хватаю щепотками,
— как хрустит! И даю себе слово не
скоромиться во весь пост. Зачем
скоромное, ко торое губит душу, если
и без того все вкусно? Будут варить
компот, делать картофельные
котлеты с черносливом и шепталой,
горох, маковый хлеб с красивыми
завитушками из сахарного мака,
розовые баранки, «кресты» на
Крестопоклонной... мороженая клюква
с сахаром, заливные орехи,
засахаренный миндаль, горох
моченый, бублики и сайки, изюм
кувшинный, пастила рябиновая,
постный сахар — лимонный,
малиновый, с апельсинчиками внутри,
халва... А жареная гречневая каша с
луком, запить кваском! А постные
пирожки с груздями, а гречневые
блины с луком по субботам... а кутья
с мармеладом в первую субботу,
какое-то «коливо»! А миндальное
молоко с белым киселем, а киселек
клюквенный с ванилью, а... великая
кулебяка на Благовещение, с
вязигой, с осетринкой! А калья,
необыкновенная калья, с кусочками
голубой икры, с маринованными
огурчиками... а моченые яблоки по
воскресеньям, а талая,
сладкая-сладкая «рязань»... а
«грешники», с конопляным маслом, с
хрустящей корочкой, с теплою
пустотой внутри!.. Неужели и т а м,
куда все уходят из этой жизни, будет
такое постное! И почему все такие
скучные? Ведь все — другое, и много,
так много радостного. Сегодня
привезут первый лед и начнут
набивать подвалы, — весь двор
завалят. Поедем на «постный рынок»,
где стон стоит, великий грибной
рынок, где я никогда не был... Я
начинаю прыгать от радости, но меня
останавливают:
— Пост, не смей!
Погоди, вот сломаешь ногу.
Мне делается
страшно. Я смотрю на Распятие.
Мучается, Сын Божий! А Бог-то как
же... как же Он допустил?..
Чувствуется мне в
этом великая тайна — Б о г.
В кабинете кричит
отец, стучит кулаком и топает. В
такой-то день! Это он на
Василь-Василича. А только вчера
простил. Я боюсь войти в кабинет, он
меня непременно выгонит, «сгоряча»,
— и притаиваюсь за дверью. Я вижу в
щелку широкую спину
Василь-Василича, красную его шею и
затылок. На шее играют складочки,
как гармонья, спина шатается, а
огромные кулаки выкидываются
назад, словно кого-то отгоняют, —
злого духа? Должно быть, он и сейчас
еще «подшофе».
— Пьяная морда! —
кричит отец, стуча кулаком по столу,
на котором подпрыгивают со звоном
груды денег. — И посейчас пьян?! в
такой-то великий день! Грешу с вами,
с чертяит, прости, Господи! Публику
чуть не убили на катаньи?! А где был
болван-приказчик? Мешок с выручкой
потерял... на триста целковых!
Спасибо, старик-извозчик, Бога еще
помнит привез... в ногах у него
забыл?! Вон в деревню, расчет!..
— Ни в
одном глазе, будь-п-кой-ны-с... в баню
ходил-парился... чистый
понедельник-с... все в бане, с пяти
часов, как полагается... —
докладывает, нагибаясь, Василь-Василич
и все отталкивает кого-то сзади. —
Посчитайте... все сполна-с...
хозяйское добро у меня... в огне не
тонет, в воде не горит-с...
чисто-начисто...
— Чуть не
изувечили публику! Пьяные, с гор
катали? От квартального с Пресни
записка мне... Чем это пахнет?
Докладывай, как было.
— За тыщу
выручки-с, посчитайте. Билеты
докажут, все цело. А так было. Я
через квартального, правда...
ошибся... ради хозяйского антиресу.
К ночи пьяные навалились, — катай!
маслену скатываем! Ну скатили
дилижан, кричат — жоще! Восьмеро
сели, а Антон Кудрявый на коньках не
стоит, заморился с обеда, все
катал... ну, выпивши маленько...
— А ты, трезвый?
— Как стеклышко,
самого квартального на санках
только прокатил, свежий был... А меня
в плен взяли! А вот так-с. Навалились
на меня с Таганки мясники... с
блинами на горы приезжали, и с
кульками... Очень я им пондравился...
— Рожа твоя
пьяная понравилась! Ну, ври...
— Забрали меня
силом на дилижан, по-гнал нас
Антошка... А они меня поперек держут,
распорядиться не дозволяют. Лети-им
с гор... не дай Бог... вижу, пропадать
нам... Кричу — Антоша, пятками режь,
задерживай! Стал сдерживать
пятками, резать... да с ручки
сорвался, под дилижан, а дилижан три
раза перевернулся на всем лету,
меня в это место... с кулак нажгло-с...
А там, дураки, без моего глазу...
другой дилижан выпустили с пьяными.
Петрушка Глухой повел... ну, тоже
маленько для проводов масленой не
вовсе тверезый... В нас и ударило,
восемь человек! Вышло сокрушение,
да Бог уберег, в днище наше ударили,
пробили, а народ только
пораскидало... А там третий гонят,
Васька не за свое дело взялся, да на
полгоре свалил всех, одному ногу
зацепило, сапог валеный, спасибо,
уберег от полома. А то бы нас всех
побило... лежали мы на льду, на самом
на ходу... Ну, писарь квартальный
стал пужать, протокол писать, а ему
квартальный воспретил,
смертоубийства не было! Ну, я писаря
повел в листоран, а газетчик тут
грозился пропечатать фамилию
вашу... и ему солянки велел подать...
и выпили-с! Для хозяйского
антиресу-с. А квартальный велел в
девять часов горы закрыть, по
закону, под Великий Пост, чтобы было
тихо и благородно... все веселения,
чтобы для тишины.
— Антошка с
Глухим как, лежат?
— Уж в бане
парились, целы. Иван Иваныч фершал
смотрел, велел тертого хрену под
затылок. Уж капустки просят.
Напужался был я, без памяти оба
вчерась лежали, от... сотрясения-с! А
я все уладил, поехал домой, да...
голову мне поранило о дилижан,
память пропала... один мешочек
мелочи и забыл-с... да свой ведь
извозчик-то, сорок лет ваше
семейство знает!
— Ступай... —
упавшим голосом говорит отец. — Для
такого дня расстроил... Говей тут с
вами!.. Постой... Нарядов сегодня нет,
прикажешь снег от сараев принять...
двадцать возов льда после обеда
пригнать с Москва-реки, по особому
наряду, дашь по три гривенника.
Мошенники! Вчера прощенье просил, а
ни слова не доложил про скандал!
Ступай с глаз долой.
Василь-Василич
видит меня, смотрит сонно и
показывает руками, словно хочет
сказать: «ну, ни за что!» Мне его
жалко и стыдно за отца: в такой-то
великий день, грех!
Я долго стою и не
решаюсь — войти? Скриплю дверью.
Отец, в сером халате, скучный, — я
вижу его нахмуренные брови, —
считает, деньги. Считает быстро и
ставит столбиками. Весь стол в
серебре и меди. И окна в столбиках.
Постукивают счеты, почокивают
медяки и — звонко — серебро.
— Тебе чего? —
спрашивает он строго. — Не мешай.
Возьми молитвенник, почитай. Ах,
мошенники... Нечего тебе слонов
продавать, учи молитвы!
Так его все
расстроило, что и не ущипнул за
щечку.
В мастерской
лежат на стружках, у самой печки,
Петр Глухой и Антон Кудрявый.
Головы у них обложены листьями
кислой капусты, — «от угара».
Плотники, сходившие в баню,
отдыхают, починяют полушубки и
армяки. У окошка читает Горкин
Евангелие, кричит на всю
мастерскую, как дьячок. По складам
читает. Слушают молча и не курят:
запрещено на весь пост, от Горкина;
могут идти на двор. Стряпуха,
стараясь не шуметь и слушать,
наминает в огромных чашках
мурцовку-тюрю. Крепко воняет
редькой и капустой. Полупудовые
ковриги дымящегося хлеба лежат
горой. Стоят ведерки с квасом и с
огурцами. Черные часики стучат
скучно. Горкин читает-плачет:
— ..и вси...
свя-тии... ангелы с Ним.
Поднимается
шершавая голова Антона, глядит на
меня мутными глазами, глядит на
ведро огурцов на лавке,
прислушивается к напевному чтению
святых слов... — и тихим, просящим,
жалобным голосом говорит стряпухе:
— Ох, кваску бы...
огурчика бы...
А Горкин, качая
пальцем, читает уже строго:
«Идите от Меня... в
огонь вечный... уготованный диаволу
и аггелам его!..»
А часики, в
тишине, — чи-чи-чи...
Я тихо сижу и
слушаю.
После унылого
обеда, в общем молчании, отец все
еще расстроен, — я тоскливо хожу во
дворе и ковыряю снег. На грибной
рынок поедем только завтра, а к
ефимонам рано. Василь-Василич тоже
уныло ходит, расстроенный.
Поковыряет снег, постоит. Говорят, и
обедать не садился. Дрова поколет,
сосульки метелкой посбивает... А то
стоит и ломает ногти. Мне его очень
жалко. Видит меня, берет лопаточку,
смотрит на нее чего-то и отдает — ни
слова.
— А за что
изругали! — уныло говорит он мне,
смотря на крыши. — Расчет, говорят,
бери... за тридцать-то лет! Я у Иван
Иваныча еще служил, у дедушки... с
мальчишек... Другие дома нажили,
трактиры пооткрывали с ваших денег,
а я вот... расчет! Ну, прощусь, в
деревню поеду, служить ни у кого не
стану. Ну, пусть им Господь
простит...
У меня
перехватывает в горле от этих слов.
За что?! и в такой-то день! Велено
всех прощать, и вчера всех простили
и Василь-Василича.
— Василь-Василич!
— слышу я крик отца и вижу, как отец,
в пиджаке и шапке, быстро идет к
сараю, где мы беседуем. — Так как же
это, по билетным книжкам выходит
выручки к тысяче, а денег на триста
рублей больше? Что за чудеса?..
— Какие есть —
все ваши, а чудесов тут нет, —
говорит в сторону, и строго, Василь-Василич.
— Мне ваши деньги... у меня еще крест
на шее!
— А ты не серчай,
чучело... Ты меня знаешь. Мало ли у
человека неприятностей.
— А так, что вчера
ломились на горы, масленая... и
задорные, не желают ждать... швыряли
деньгами в кассыю, а билета не хотят...
не воры мы, говорят! Ну, сбирали кто
где. Я изо всех сумок повытряс.
Ребята наши надежные... ну, пятерку
пропили, может... только и всего. А
я... я вашего добра... Вот у меня, вот
вашего всего!.. — уже кричит Василь-Василич
и враз вывертывает карманы куртки.
Из одного кармана
вылетает на снег надкусанный кусок
черного хлеба, а из другого огрызок
соленого огурца. Должно быть, не
ожидал этого и сам Василь-василич.
Он нагибается, конфузливо
подбирает и принимается сгребать
снег. Я смотрю на отца. Лицо его
как-то осветилось, глаза блеснули.
Он быстро идет к Василь-Василичу,
берет его за плечи и трясет сильно,
очень сильно. А Василь-Василич,
выпустив лопату, стоит спиной и
молчит. Так и кончилось. Не сказали
они ни слова. Отец быстро уходит. А
Василь-Василич, помаргивая, кричит,
как всегда, лихо:
— Нечего
проклажаться! Эй, робята... забирай
лопаты, снег убирать... лед подвалят
— некуда складывать!
Выходят
отдохнувшие после обеда плотники.
Вышел Горкин, вышли и Антон с
Глухим, потерлись снежком. И пошла
ловкая работа. А Василь-Василич
смотрел и медленно, очень довольный
чем-то, дожевывал огурец и хлеб.
— Постишься,
Вася? — посмеиваясь, говорит
Горкин. — Ну-ка покажи себя,
лопаточкой-то... блинки-то
повытрясем.
Я смотрю, как
взлетает снег, как отвозят его в
корзинах к саду. Хрустят лопаты,
слышится рыканье, пахнет острою
редькой и капустой. Начинают
печально благовестить — помни...
по-мни... — к ефимонам.
— Пойдем-ка в
церкву, Васильевские у нас сегодня
поют, — говорит мне Горкин.
Уходит
приодеться. Иду и я. И слышу, как из
окна сеней отец весело кличет:
— Василь-Василич...
зайди-ка на минутку, братец.
Когда мы уходим
со двора под призывающий благовест,
Горкин мне говорит взволнованно, —
дрожит у него голос:
— Так и поступай,
с папашеньки пример бери... не
обижай никогда людей. А особливо,
когда о душе надо... пещи.
Василь-Василичу четвертной билет
выдал для говенья... мне тоже
четвертной, ни за что... десятникам
по пятишне, а робятам по полтиннику,
за снег. Так вот и обходись с людьми.
Наши робята хо-рошие, они це-нют...
Сумеречное небо,
тающий липкий снег, призывающий
благовест... Как это давно было!
Теплый, словно весенний, ветерок...
— я и теперь его слышу в сердце.
Немного о православии
[ главная | библиотека | новости | родителям ]
|