[ << назад | вперед >> | к оглавлению ]

ВЛАДЫКА

Владыка был старым. Он еще крепился, но ноги уже плохо ходили, голова болела все чаще, и сердце пошаливало. Говорили, что уже совсем отошел владыка от дел, что на покой ему давно пора, что кандидат в его преемники заправляет делами епархии по-молодому бойко, и складно все у него выходит... А сам владыка - для торжеств, для служб архиерейских... Благо, службы служит по-прежнему истово и проникновенно, каждый раз приходя в трепет от святой Тайны свершающегося... И тогда каждый, видя его, не мог не заметить: не сумела старческая немощь преодолеть какую-то удивительную силу, что проявлялась и в голосе владыки, и в движениях - медленных, степенных, а главное - в кротких, чудных его глазах, окруженных сеточками мелких морщинок...

Владыка отдыхает. С каждой литургией все больше уходит из него сил. Он прилег, но спать не может - думает о чем-то, молится, шевеля губами, и слезы застилают сильно блестящие из-под морщинистых век глаза. Он смотрит на стену, на самое любимое - на Казанскую икону Божией Матери и портрет Государя Императора...

Икона, судя по всему, гораздо старее владыки. Она очень темная, изображение просматривается с трудом, да еще идут по нему какие-то белесые пятна, отчего - никто не может сказать. Но икона эта для владыки - самая дорогая. Глядя на нее, он вновь видит себя в небогатом старинном монастыре, где начинал он юношей нелегкое свое служение...

***

Колокольный звон - на всю округу. Праздник. Только что отошла литургия, наместник сказал проникновенное слово. Мужики, бабы, приодевшиеся ради красного дня, благоговейно-умиленные, радостные, чинно идут из храма к воротам. Вот расступаются все, давая дорогу немолодому статному господину и юному белокурому созданию - нежному облаку из легких локонов, кружев и кисеи. Господа - отец и дочь - почтили монастырь своим присутствием. Девушка, выходя из храма, тоненькой ручкой в белой перчатке высыпает горсть монет в красную лапищу стоящего на паперти нищего, и тот суетливо и подобострастно кланяется.

Этот нищий курсирует постоянно между городскими Знаменским храмом и монастырем. Здесь его знают все. Одет он далеко не в лохмотья, а в платье, бывшее когда-то вполне добротным, но ныне выпачканное, засаленное неимоверно. Лицо его при самом быстром рассмотрении не оставляет сомнений в пагубных наклонностях сего мужа. Монахи неохотно терпят его присутствие - он нагл, несмирен, к тому же ясно, что собранные на паперти копеечки идут не столько на яство, сколько на питие. Но прогнать его монахи не решаются. Иногда он приходит под окна келлий и начинает занудно клянчить на жизнь. Будущий владыка, не рассуждая, всегда подавал ему.

Праздничный день истекал, вечер вновь наполнился будничными делами. Уже поздняя летняя зорька золотила розовеющие облака, когда отец Иоанн (так звали будущего владыку), исполняя послушание, данное наместником, пересекал монастырский двор. За воротами, еще не запертыми, стоял тот самый нищий и пререкался с оказавшимся здесь какими-то судьбами экономом.

- Да ты, братец, совсем ошалел! - не по-монастырски трубно взывал эконом. - Сто рублей! Видимое ли дело! Да она и червонца не стоит...

- Дешевше не отдам! А не возьмете - в овраг выкину... и туда же за ней кинусь.

- Иди проспись, братец, - потерял терпение эконом. - Иди, иди, нечего тут... сторож скоро ворота запирать будет.

И развернувшись круто, пошел в келейный корпус. Словно сами собой ноги понесли отца Иоанна к нищему. Тот стоял как истукан и под ноги смотрел. А когда поднял голову на отца Иоанна - с изумлением увидел монах в светлых, вдруг очеловечившихся глазах пропойцы горькие слезы. Юный монах сентиментальным не был, но сам вдруг сглотнул комок в горле.

- Что это у тебя? - тихо спросил, кивнул на предмет, который нищий бережно держал в руках. Тот без слов приблизил предмет чуть ли не к глазам отца Иоанна. Предмет оказался старой иконой плачевного вида, на крепкой, впрочем, доске просматривался тонко выписанный лик Богородицы Казанской... И то ли слезы, непонятно как на глаза навернувшиеся, то ли свет закатный явили на иконном лике Богоматери странное выражение. Пресвятая Владычица живым - и строгим, и просящим в то же время взором глядела прямо в душу отца Иоанна.

- Продаешь? - спросил он у нищего.

- Сто рублей! - хрипло потребовал тот.

- Будет сто рублей, - неожиданно, сам себе удивляясь, изрек отец Иоанн. - Через неделю. Принесешь? Они снова глянули друг другу в глаза.

- Бери, отец, - сунул ему нищий икону. - Через неделю приду за деньгами. Сто рублев... Никак нельзя меньше!

- Понял я! - отец Иоанн кивнул головой и, погрузившись в непонятную задумчивость, отправился на послушание, прижимая к груди образ.

В эту же ночь он написал письмо брату, лихому гусару, который, случалось, проигрывал за зеленым сукном в одну ночь немыслимые суммы, прося его прислать ему лично сто рублей. Деньги пришли незамедлительно.

Еще через неделю икона замироточила...

Никогда еще в старинном их монастыре не вершилось от икон столь явных чудес. Эконом, узнавший икону, просто плакал. Забрав образ из келлии отца Иоанна, его поместили в храме у алтаря.

Мироточила Казанская икона две недели. За это время множество народа побывало у нее. И однажды произошло то, что старый владыка до сих пор вспоминал с умилением.

День был знойный и душный. Только в прохладности храма находилось спасение от жары. Отец Иоанн в очередной раз с тихой радостью зашел внутрь. Церковь была открыта для паломников, хотя служба уже давно закончилась. Женщина, полная, краснощекая, небедно одетая, с трудом из-за полноты своей делала земные поклоны пред храмовыми иконами... Вот она подошла к мироточивой. В этот момент отца Иоанна опять что-то заставило повернуть голову и посмотреть в ее сторону. И хоть не видел он, как округлились глаза женщины, обращенные к образу, и как чуть ли не ужас мелькнул в этих добрых глазах, но... И вдруг женщина с криком кинулась к нему. Он отшатнулся, а она, падая на колени пред ним, закричала:

- Ой, батюшка, ой! Где образ этот взять изволили? Ой, скажи, Христом-Богом молю!

- Да я же и купил, - совсем растерялся отец Иоанн.

- У кого купил, скажи, отец родной?

- Да вот же... нищий на паперти стоял... да я сейчас его у ворот видел.

Заспешила, чуть ли не побежала богомолка к воротам. Не мог отец Иоанн не пойти за ней следом. Неизменный нищий, несмотря на полученные сто рублей, и впрямь был у ворот, рука протянута, губы что-то бормочут. Он и по направлению к женщине машинально руку протянул. А та остановилась на миг возле него, сказала "ох!" и с громким плачем, с надрывными бабьими причитаньями повисла у него на шее.

- Братец, родимый! - разнеслось на весь двор монастырский. - Да ты ли это? Ты, вижу, ты, соколик мой, Петечка, братик единственный...

- Фроська! Сеструха! - голос нищего захрипел и надломился.

Он обнял ее, прижал к себе, вернее, сам прижался в огромной пышной фигуре. И тоже беззвучно плакал.

- Да где ж носило тебя! Мы уж где не искали только... А нынче-то... проездом я здеся, икона, баили, мироточит... Ну, думаю, погляжу пойду, приложусь к чудесному образу. Глянь, а это икона-то наша, та самая, что ты из дома забрал, как ушел... Вот чудо-то Господне!

- Да... оно, - пробормотал нищий.

- И ушел-то... Молодой был, красавчик, да что ж с тобой стало, да чего ты здесь стоишь-то, руку протягиваешь?

- Я, Евфросинья, как с батей поругался, так и приехал сюда, думал сам, один, разживусь, к делу сызмальства приученный. И то, выходило поначалу... А потом все неладно, одно за другое... И видишь вот...

- Что домой, дурачок, не вернулся, ждали, искали тебя...

Брат ее опустил глаза.

- Не хотел перед отцом виниться, - глухо выдавил он.

- Эх, а отец-то уж давно помер! - горестно выдохнула Евфросинья и перекрестилась.

- Царствие Небесное, - по-прежнему глухо отозвался Петр.

- Ну пошли, пошли со мной, Петечка! - встрепенулась Евфросинья. - Домой тебя увезу. Овдовела я в прошлом годе, одна как перст, будем вместе жить... Ой, как давно ж ты дома родного не видывал... Эти слова уже издалека доносились до молодого монаха, Евфросинья увлекла брата за ворота... Понял теперь отец Иоанн, почему икона эта сто рублей стоила для несчастного человека. Видимо, последнее... Все остальное продано было, не хотел расставаться с ней, единственным, что от дома в память оставалось, да и не продать не мог. А если уж продать, то не за копейки, иначе тоже не мог...

Всю ночь не спал после этого отец Иоанн, все думал о жизни человеческой и молился потихоньку...

...Проснулся владыка, вздрогнув во сне неожиданно. Заболела голова со сна. Он тяжело поднялся с дивана, подошел к стене и долго смотрел на образ, висевший отдельно от прочих икон. Не мог забыть он этот образ. Уже архиереем будучи, поделился воспоминаниями о давней истории с нынешним наместником родного своего монастыря, и тот незамедлительно переслал икону в дар владыке...

...Вечером Владыка вызвал к себе молодого священника. Появился перед ним человек тихий и смиренный, приятный лицом, но худой до невозможности, словно болящий, и стоял, опустив в пол тихие глаза. Сжалось сердце у владыки - он любил этого молодого батюшку, знал его с пеленок. И обратился к нему вдруг негромко, с болью сердечной:

- Гриша, сколько же я просил тебя!

Вздрогнул батюшка от этой тихой сердечности сильнее, чем вздрогнул бы от окрика. На миг поднял глаза, полные боли, и вновь потупился.

- Отец Григорий! - возвысил голос владыка. - Жалобы на тебя не прекращаются... Ты ж сам себе не принадлежишь, нешто не понимаешь! Ты - священник. Только что венчан, а так для мирских слабостей умереть вживе должен! А ты что... тебя вчера пьяного волокли домой под локти из дома дьяконова? - Было, владыко, - чуть ли не одними губами вымолвил несчастный священник.

- Было... Скажешь, преодолеть себя не можешь? Да можешь ты, должен! - вдруг вскрикнул епископ. - Слышишь: обязан! За тебя церковь молится, за тебя епископ молится, у тебя бла-гос-ло-вение завязать с винопитием бесовским. И ведь во всем ином такого, как ты, - поискать... А одно - все перечеркивает! Тяжко далась эта речь владыке, он откинулся в кресло, задыхаясь, и невольно прикрыл глаза. А открыв, увидел, что отец Григорий плачет.

- Хорошо, слушай! - сурово заговорил он опять, отсекая неполезную жалость. - В Головино холера свирепствует. Люди обезумели совсем - бегут голову сломя из домов своих, бросают больных вместе с умирающими, с трупами разлагающимися. И наставить некому, батюшка на днях сам Богу душу отдал. Перевожу тебя в Головино с твоего прихода. Там тебе ныне не до винопития будет, да и после - приход там тяжелый... коли жив останешься. А нет - на все воля Божия. На твое место прежнее - Артемия, давеча рукоположенного. Вот и все.

Тут впервые поднял, не смущаясь, отец Григорий глаза на владыку, и не ужас был в его взгляде, а тихая радость. Еще раз подивился владыка. Вспомнился вдруг давний тот нищий... "Ох, что пьянство проклятое с людьми делает!.."

***

Осенняя пелена затянула небо. Владыка смотрел в окно, и грустил, ему казалось, что эта беспросветная серость, все окутавшая, проникает в души человеческие, затягивает их изнутри, погашая всякие проблески света. Люди стали равнодушны. В храм ходят как заведенные, а иных поразила зараза неверия. Будучи помоложе, не в пример здоровее, владыка горел боевым духом, и такую войну приходилось ему вести... О какой "свободе" кричат его недоброжелатели, которой он якобы первейший враг и ненавистник? У человека есть свобода болеть и не лечиться, но, калеча другого, он посягает уже на чужую свободу. Ни один здравомыслящий человек не сочтет изоляцию от общества опасного преступника, разбойника, поджигателя - мракобесием. А растлители, поджигатели и убийцы духовные петушатся, чувствуя опору, и продолжают свое дело... Поздно будет, когда опомнятся. Да опомнятся ли?

Вошел отец Игнатий с докладом, что-то говорил очень четко и разумно, владыка, расстроенный своими размышлениями, поначалу внимательно следил за вдохновенным развитием мысли своего помощника, а потом собственные раздумья увели его в прошлые годы. Взгляд Владыки случайно упал на портрет Государя, висящий рядом с Казанской иконой, и он уже заново переживал все, что случилось тогда... Случилось это в его епархии. Был такой отец Никон у него на одном из дальних приходов, воистину глаголом своим пастырским жег сердца... Портрет Императора в красном углу у него висел близ икон. Отец Никон особо любил и почитал Государя. Врагов у него, понятное дело, было поболее даже, чем у владыки, но отец Никон не из тех был, кто может дать себя в обиду. На каждое событие, на каждое даже громкое слово печатное находился у него ответ, и гремел отец Никон на всю епархию. Давно бы уж и сана лишился, если б не заступничество владыки.

И конечно, когда появился в его городке заводила, изгнанный из университета студентик, в считанные секунды сколотивший кружок из авантюрно-разбойничьи-революционно настроенной молодежи, отец Никон не только не стал молчать, а через некоторое время речами своими метко-острыми обратил свободолюбцев, слишком громко о себе повсюду заявлявших, во всеобщее посмешище. Горожане любили своего батюшку и прислушивались к нему.

Отчаянные кружковцы, готовые пожертвовать собой ради идеи, решили мстить. Выпив для храбрости вина, их представители заявились в воскресный день на литургию с целью громогласно выразить протест. Самому молодому из представителей было пятнадцать лет. Но торжественного протеста не получилось - алтарник и сторож за пару минут выставили свободолюбцев за дверь с применением рукоприкладства, не позволив вмешаться в это дело возмущенным прихожанам.

И никто не ожидал, что скандальные события (как все решили потом) поведут к последствиям, ужаснувшим не только городок... Через два дня отца Никона нашли в его доме мертвым, с ножевыми ранениями. Свидетелей не было, вся семья батюшки много дней уже гостила в другом городе у родственников. Ничего, как выяснилось потом, не было взято, но иконы оказались сшибленными с полочек, они валялись на полу, со следами сапог, в обломках и осколках киотов, в кипе листов, выдранных из церковных книг, тоже затоптанных...

Владыка, едва дошла до него страшная весть, мгновенно поспешил в городок и успел застать эту картину нетронутой. Мало сказать, что он был потрясен. Много повидал в жизни владыка, а такого не видел. И первая мысль его была, еще когда он ехал сюда, - о беспощадном наказании преступников, кем бы они ни были.

***

Владыка потрясенно оглядел все вокруг... и вздрогнул. Поверх кучи обломков и осколков лежал Императорский портрет. Не было на нем ни пятнышка, ни царапинки. А не его ли должны были растоптать в первую очередь?!

"Так это знак они нам оставили! - осенило владыку. - За что... Чтобы увидели, поняли..."

Слишком демонстративно лежал портрет, и царские глаза смотрели, казалось, в небо. Нагнулся владыка, потом встал на колени и поцеловал Государев лик...

Не было беспощадного наказания. Никакого не было, потому что преступников так и не выявили, хотя молодежь и потрясли вроде бы. "Да полно, - подумал Владыка, - их ли рук это страшное дело, дети малые, неразумные..." Царский портрет он забрал себе.

Но что-то мучило владыку, неразумность "малых" этих деток нечто очень уж страшное в себе таила, что владыка понять разумом не мог - не укладывалось у него, но ощущал чутьем это "нечто" как необузданную темную силу. "Что от них ожидать-то, от нынешних, молодых да ранних..." Сразу вспомнился племянник Тишенька, ясноглазый и светлый, и тихий - имени своему созвучно. Слава Богу, и такие еще есть...

Уловил себя владыка на мысли, что совсем отца Игнатия не слушает, вздохнул - сердце ныло. Спросил:

- Что отец Григорий?

- Слава Богу, трудится денно и нощно. Совсем безбоязненно в заразные ходит дома, напутствует умирающих, почивших отпевает. Люди, на него глядючи, малодушия своего устыдились...

- А не... - владыка осекся.

Отец Игнатий понял.

- Ничего за ним не замечалось.

- Слава Богу!

***

...Вот и Тишенька приехал! Румяный, веселый, чуть застенчивый по старинке, но глядит уже прямо и смело, и боек стал в словах. Тихон - сын единственного брата владыки, гусара, ныне покойного. Женился братец поздно, отцом стал уже будучи за пятьдесят, а потому Тишенька совсем еще молоденький. С каким-то даже нежным трепетом была любовь к нему владыки, и так уж хотелось ему защитить племянника от надвигающегося страшного "нечто"...

Приветствия, трапеза - и вот владыка ведет Тишеньку в свой кабинет. Хотя, можно сказать, это Тихон его ведет, поддерживая. С трудом опустился владыка в свое старенькое, но такое привычно-удобное кресло. Долго отцовски-любовно глядел на юношу, потом сказал спокойно, без вдоха:

- Умру я скоро.

По обыкновению Тихон начал возражать, но владыка эти возражения пресек.

- Христианину так говорить негоже, Тишенька, от близкой смерти глаза воротить негоже. Напротив, лишь о том думать и надлежит. Особливо нам, монахам. Да и для мирских это самое главное - память смертная... даже для юношей таких. А что умру... Конечно, все Господь. Да уж чувствую... Как-то сразу все хвори прихватили... в чем душа еще держится, не знаю. Вот, Тиша... - владыка обратил свои всегда сияющие, несмотря ни на какую немочь, глаза на Казанский образ и Царский портрет. - Вот главное наследство мое тебе... Сейчас расскажу...

Он замолчал на мгновение, и в это самое, ставшее страшным для владыки мгновение, племянник вставил ответ, который...

- Но я не могу их принять! - тихо сказал юноша, вроде бы смущаясь, но честные глаза его смотрели прямо. - Это было бы неправильно, потому что я... простите, дядя... в Бога не верую.

- Как?! - вскрикнул владыка. В глазах его потемнело.

- Да. Вам, конечно, это неприятно... простите! Но мои убеждения... и я... Я считаю, что идеи Бога и Царя давно изжили себя, дядя... Вот. Простите.

Еще пару секунд смотрел на него владыка протрясенным взором, потом только и смог простонать: - Тишенька, и ты тоже...

Он попытался подняться... и тут же - Тихон закричал - владыка без чувств рухнул на пол. Прибежавший на крик отец Игнатий, ничего, конечно, не слышавший из их разговора, почему-то кинул на Тишеньку сердитый взгляд, прежде чем броситься владыке на помощь... Тихон заплакал.

В себя владыка так и не пришел.

С мучительно-горьким чувством вины, зная, что нескоро теперь освободится от этого чувства, Тихон попросил отдать ему предназначенное наследство - Казанский образ Богоматери и портрет Государя, что и было исполнено.

Взять-то их Тишенька взял, но, домой привезя, упрятал в шкаф, - ни к чему они ему вроде были, только что волю покойного исполнил...

Но вот наступило времечко... Все, что с горечью и сердечной мукой предугадывал владыка, исполнилось. Впрочем, нет, такое даже владыке не мыслилось. Да и никому не мыслилось. Никогда не думал Тишенька о каких-то испытаниях, а они себя долго ждать не заставили... Чудом вырвавшись из застенков ЧК, потрепанный и потрясенный, Тихон навсегда покинул Россию. Начались мытарства. Все познал - и голод, и холод, и унижение, ранее немыслимое. С места на место кидала его судьба.

Однажды, собирая нехитрый багаж для очередного вынужденного переезда, Тихон, нервно-раздражительный, злой на весь свет, все проклиная, кидал в чемодан свои вещи и... В руках его оказался старый Богородичный образ и портрет Императора, ныне безбожно убиенного. Тихон все время возил эти святые вещи с собой как память о дяде-архиерее, и - больше - о потерянной России, но только как память. И вот... Глянули на него грустно-кроткие, изумительно живые очи Государя. Взыскующе и одновременно матерински-любовно проник в сердце взор Богородицы... И Тихон вздрогнул. Вспомнилось живо и ясно - словно вчера это было! - потрясенное лицо владыки и голос его: "Тишенька, и ты тоже..."

- Да, владыко, - прошептал побледневший Тихон, не отрывая воспаленных глаз от необыкновенных - не нарисованных! - взглядов. - И я тоже... И я - я! - сделал все это...

Он зарыдал и рухнул на колени. Молитва изливалась из души сама собой. Молитва - первая за долгие годы...

Этой ночью в поезде, увозящем его в очередное место изгнания, Тихону во сне явился владыка и благословил его...

2002 г.

[ << назад | вперед >> | к оглавлению ]      [ в библиотеку ]