Пожалуй, ни одно другое место из Нагорной проповеди не нуждается сегодня в более тщательном комментировании, чем это. Многие современные читатели Евангелия, готовые благожелательно принять «новую мораль» Нагорной проповеди и искренне любующиеся красотами ее афоризмов, испытывают почти болевое ощущение при соприкосновении с первой заповедью Блаженств (1). Они предпочли бы вычеркнуть ее из Евангелия. Каждое время находит в Евангелии свои излюбленные места, и каждое время стремится в этой же Книге что-то обойти молчанием или, напротив, заслонить слишком сложными и обильными толкованиями.

Но Сам Христос не дает никакого толкования своим заповедям, не поясняет Он и этого образа — духовной нищеты. Обратим внимание и на то, что те, к кому обращается Христос в Нагорной проповеди, называются в Евангелии от Матфея (ohlos), то есть «толпа», «простолюдины» [3].

Отсутствие в этой проповеди толкований и притч, богословски-экзегетическая неподготовленность слушающих наводят на мысль, что образы Нагорной проповеди просто не нуждались в толковании и были понятны сразу, как говорится, сходу. Начальные слова любой проповеди должны быть ясными и в то же время привлекающими к себе внимание некоей особенностью. Это наводит на мысль, что ключевое слово в начальной фразе заповедей Блаженств было хорошо знакомо и понятно слушателям, было своего рода «идиомой», символом, смысл которого ясен современникам без дополнительных пояснений.

Это ключевое слово — нищие духом. У Луки в греческом оригинале стоит в большинстве списков просто нищие. Возможно, что изначально так и было в проповеди Христа, и лишь затем — для пояснения этого выражения людям, для которых смысл слов Христа уже переставал быть прозрачным, например, обратившимся язычникам — было добавлено духом. Собственно, слово духом здесь вспомогательное, как бы сугубо служебное. Оно играет приблизительно ту же роль, что в иконографии крылья у ангелов [4]. Крылья — знак отрицания плоти, материальности, видимости, буквальности: хотя ангел и изображается в виде человека, юноши, крыло подсказывает, что это лишь некая неизбежная условность, а на самом деле телесность ангелам не присуща.

Также и добавление слова духом сделано, чтобы сразу отсечь ненужные толкования: речь не идет о нищих как о социально-экономической группе. Подсказка Матфея заставляет присмотреться к самому слову нищие как термину, имеющему свое собственное духовно-религиозное содержание, то есть входящему в ветхозаветную религиозную традицию.

Для понимания начала Новозаветной проповеди надо услышать ветхозаветное звучание слова нищий. «Вы посмеялись над мыслью нищего, что Господь упование его» (Пс 13:6); «Господи! Ты слышишь желания смиренных» (Пс 9:38); «И будет Господь прибежищем угнетенному» (Пс 9:10); «Блажен человек, который на Господа возлагает надежду свою… я желаю исполнить волю Твою, Боже мой, и закон Твой у меня в сердце… Я же беден и нищ, но Господь печется о мне» (Пс 39:5,9,18); «избавит нищего, вопиющего» (Пс 71:12); «О мне толкуют сидящие у ворот, и поют в песнях пьющие вино. А я с молитвою моею к Тебе, Господи; <…>по великой благости Твоей, услышь меня… я беден и страдаю; помощь Твоя, Боже, да восставит меня» (Пс 68:13-14,30); «Ты был убежищем бедного, убежищем нищего в тесное для него время» (Ис 25:4); «не навсегда забыт будет нищий, и надежда бедных не до конца погибнет» (Пс 9:19). Эти и многие другие тексты пророков и псалмопевцев показывают, кто есть нищий (евр. ани) в ветхозаветной традиции: «Благочестивый, который тяготится в своем сердце сознанием, что он жалок и беспомощен, обращается к Богу, и не знает и не ожидает для себя никакой помощи, кроме той, которой он просит от милосердного Бога, есть истинный ани», — говорит православная Толковая Библия[1] «Анавим[2], столь часто упоминаемые в Библии, это люди, которые прошли испытание страданием и созрели, и смирение научило их вручать себя Богу», — соглашается католический писатель Жак Лев[3]. Анавим — это люди, увидевшие, что у Бога все дается милостью, а у человека все приемлется верою. Согласно много раз повторявшимся словам бл. Августина, псалмы от начала до конца представляют собой молитву тех нищих анавим, которым евангельские заповеди блаженства обещают Царство Небесное, то есть тех, кто знает, что у человека нет ничего, чем бы он мог хвалиться перед Богом, но также нет ничего, что он не мог бы надеяться получить от милосердия Божия…

Итак, нищие Ветхого Завета — это люди определенного духовного склада, те, кто всецело связал свою судьбу с поиском и исполнением воли Бога. «Не забудь угнетенных Твоих до конца» (Пс 9:33). Это — нищие Бога. Это те, кто стал «рабами» Всевышнего, Его «уделом». И как только у нас появляется такое понимание этой «нищеты перед Богом», уходит на второй план и становится необязательной несчастность анавим в этой земной жизни. Теперь нищий Бога — это прежде всего служитель Всевышнего, а его здешнее положение, место среди людей уже не важны. Если он ищет и жаждет лишь исполнения воли Божией — он ани.

«Нищ» Иов — и в душе своей он ани еще до того, как лишится видимых богатств: «Его почитали стяжавшим многое, но, по испытании его Господом, оказалось, что Иов ничего не стяжал кроме единого Бога», — скажет о нем преп. Макарий Египетский[4]. «Нищ» родовитый Исайя, и Давид после своего воцарения не перестает быть «нищим». И происходящая из царского рода, не испытавшая еще мирских несчастий и притеснений отроковица Мария славит Господа словами молитвы анавим: «что призрел Он на смирение Рабы Своей;.. низложил сильных с престолов, и вознес смиренных; алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем» (Лк 1:48,52-53). С детства воспитанная в храме, в атмосфере псалмов и молитв, Мария естественно вспомнила глубочайшие молитвенные воздыхания Израиля в один из самых высоких моментов своей жизни. Естественно, что в ее молитве слышен отзвук псалмов: «Скимны бедствуют и терпят голод, а ищущие Господа не терпят нужды ни в каком благе… Близок Господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет» (Пс 33:11,19).

Уже в начале Евангелия мы видим, как тесно связано оно с чаяниями и надеждами тех нищих, блаженство которых будет возвещено в Проповеди на горе. Вернемся, однако, к смыслам, встающим за выражением нищие Бога. Если ударение со слова нищие передвигается на Бога, то и само выражение начинает означать «верные Бога», «Богом избранные в Свой удел». Не случайно Христос благодарит Отца за приход к Нему анавим: «славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк 10:21). И здесь мы видим, что при таком прочтении анавим становится синонимом «остатка Израиля», Израиля вообще. Вспомним, что в пророческой литературе остаток Израиля — это те, кто в любых испытаниях остается верен Яхве.

Через всю Священную историю проходит образ разделения. Шестоднев являет нам картину последовательных разделений, через которые оформляется мироздание: разделение неба и земли, света и тьмы, дня и ночи, воды, которая под твердью, и воды, которая над твердью (Быт 1:7), моря и суши, выхождение из земли жизни и, наконец, вычленение человека из мира живого. Делится пространство, делится и время (суббота). Миру предстоит некоторый трудный рост, который не может быть свершен сразу и совместно. Из народов земли выделяется Израиль, но и самому Израилю предстоит пройти через внутреннее разделение. Здесь все — движение, и если массивность препятствует росту — тяжеловесный балласт отодвигают в сторону. «Я удалю из среды твоей тщеславящихся твоею знатностью, и не будешь более превозноситься на святой горе Моей. Но оставлю среди тебя народ смиренный и простой, и они будут уповать на имя Господне» (Соф 3:11-12).

Так было с войском Гедеона – «народа с тобою слишком много, не могу Я предать Мадианитян в руки их, чтобы не возгордился Израиль предо Мною и не сказал: «моя рука спасла меня»» (Суд 7:2). И когда осталась горстка — Бог даровал этой горстке победу[5]. А вот еще образ малого остатка: две маслины уцелеют на верхушке дерева (Ис 17:6). Если дерево срублено на девять десятых — все же оно не исчезнет (Ис 6:13).

В самом Израиле должен быть выделен остаток: «Ибо хотя бы народа у тебя, Израиль, было столько, сколько песку морского, только остаток его обратится; истребление определено изобилующею правдою» (Ис 10:22). И сыну Исайи Бог дает символическое имя — Шеар-ясув «остаток спасется». Сам же остаток определяется в страданиях. Как человек переносит свою скорбь — вот критерий «нищеты духа». «Прежде страдания моего я заблуждался, а ныне слово Твое храню» (Пс 118:67). «Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим» (Пс 118:71). Августин вполне ясно уточняет, кого можно назвать нищим: «Кто такие нищие духом? — Те, которые славят Бога, когда делают добро, и винят себя, когда поступают дурно»[6]. Остаток — это люди, научившиеся узнавать исток своих бед в покаянном всматривании в себя . Таких людей немного. Но позднее латинская поговорка скажет: человеческий род живет немногими[7].

Мир Библии [6] ценит ясность и оформленность. Безликая всерастворенность не прельщает его. Пока человеку ясно, зачем он призван в мир — он будет отстаивать свою правду. Если же его поразит склероз — он, конечно, станет «терпим». И перед чтением очередного текста на тему об «углублении Рерихами христианства» небесполезно задуматься: а что было бы, если бы пророки Ветхого Завета увлеклись поисками «экуменического» консенсуса с Финикией и Вавилоном? В общем, нравится это современному миру или нет, но библейская тема остатка имеет явный привкус определенности, которая так не по душе сторонникам синкретизма.

В Новом Завете новый народ Божий также рождается через выделение. Церковь (экклесия) — это не просто «собрание», как обычно переводят, а «вызывание». Точнее, это — собрание приглашенных (собрание имеющих право голоса в Афинах, собрание членов народа Божьего в Израиле). Характерно, что в рассказе о Нагорной проповеди у Матфея есть деталь, указывающая на рождение Нового Израиля из Израиля Ветхого. Когда Христос, окруженный ohlos’ом , начал проповедовать, ученики proselzan — «приблизились» к Нему. Это слово у Матфея встречается 52 раза и очень хорошо изображает рождение новой Церкви: из прежнего круга избранных Бога выделяются те, кто станет новым семенем и положит начало Новому Израилю. «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод» (Ин 15:16). Лука, кстати, говорит, что избрание Господом двенадцати происходило непосредственно перед Нагорной проповедью.

Итак, можно сказать, что нищие духом — это вся Церковь Христова. Нищие — остаток Израиля — Церковь. «Бог избрал немудрое мира… не бедных ли мира избрал Бог?» (1 Кор 1:27; Иак 2:5). В устах апостолов это было отнюдь не самобичеванием и самоуничижением. Отождествление себя с «нищими» и «бедными» имело очень высокий смысл в еврейской среде I в. «Собрания убогих Твоих не забудь навсегда» (Пс 73:19) — вот прошение Церкви к своему Создателю.

Не на свое скромное происхождение намекали апостолы, тем более, что автор Послания к коринфянам не был ни рыбаком, ни бедняком, ни простецом. Для знающих язык Библии эти слова звучали, напротив, как утверждение высочайшего происхождения: «мы — нищие Превысшего Бога; отныне мы — Его служители и избранники, а не Израиль по плоти».

Подготовлен же был такой переход всей традицией пророческой проповеди — вплоть до проповеди «величайшего из пророков», у которого остаток Израиля уже и «израильством» своим не гордится. На грани Ветхого и Нового Заветов мы видим, что для подлинных анавим даже преимущественное положение Израиля перед нелицеприятным судом Божиим как бы упраздняется: “не думайте говорить в себе: «отец у нас Авраам», ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму” (Мф 3:9).

Однако для понимания Нагорной проповеди надо вспомнить, что выражение нищие Израиля имело еще один, очень важный смысловой оттенок. Связанное с остатком Израиля, оно было пронизано острым эсхатологическим ожиданием [7]. Еще раз напомним слова Давида: «Он ИЗБАВИТ нищего, вопиющего» (Пс 71:12). И сам этот псалом эсхатологичен по своему содержанию и говорит о пришествии Царства, которое пребудет, «доколе пребывает солнце» (Пс 71:17).

Нищие Израиля — это «чающие утешения Израилева» (ср. Лк 2:25), обращенные всеми своими помыслами к восстановлению правды и обновлению мира. Ап. Павел, говоря о таком ожидании, употребляет однажды очень выразительное слово — apokarasokia, означающее «стояние с вытянутой вперед головою» (символ ожидания; пристальный взгляд, устремленный вдаль), «ибо тварь с надеждою apokarasokia ожидает откровения сынов Божиих» (Рим 8:19).

Такая всепоглощающая надежда и была у нищих Израиля. Более того, она составляла как бы сущность их духовной жизни, и нельзя было сказать нищий, не сказав тем самым — «чающий».

Значит, Нагорная проповедь с первых же слов приобретает для слушателей эсхатологический характер. Более того, Блаженства Нагорной проповеди по сути являют собой парафраз эсхатологии Исайи: «Господь помазал Меня благовествовать нищим, послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать пленным освобождение и узникам открытие темницы <…> утешить всех сетующих» (Ис 61:1-2). Сравним — «Блаженны нищие… блаженны плачущие… блаженны алчущие… блаженны изгнанные»[8].

Проповедь Исайи относится к «Дню Яхве», к будущему. Проповедь Христа говорит о настоящем (блаженны вы сейчас) и о Самом Христе (блаженны, <…> когда будут гнать за Меня). Мы уже говорили, что начальная фраза проповеди должна быть понятна. Действительно, слово нищие в первой заповеди Блаженств не требовало в те времена дополнительных пояснений. Одновременно начало проповеди должно быть и достаточно необычным, чтобы привлечь внимание слушателей. И это правило также осуществляется в Нагорной проповеди, когда нищим, то есть тем, кто по сути весь в будущем, говорится: вы сейчас блаженны. Но ведь израильский ани может быть блажен, только если его единственное упование уже свершилось. Без осуществления этого своего чаяния он никакого счастья и блаженства не примет. Один из этих подлинных израильских нищих скажет потом: «я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть Израильтян» (Рим 9:3). Тем самым нищий Израилев не может принять личного блаженства, если не пришел час утешения всего Израиля[9]. Завет Бог заключает не с Моисеем и не с Петром — с собранием, с народом. И анавим ждут часа Церкви. Характерно, что евангельские анавим, тот остаток, что узнал Мессию, молятся от лица всего народа. «Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой и сотворил избавление ему» — это Захария (Лк 1:68). В посещении Бога видит славу людей Израиля Симеон (Лк 2:32)… Утешение же и слава Израиля есть День Яхве, приход Всевышнего.

Значит, обещать нищим блаженство — это ни больше ни меньше как возвестить им приход «Дня Господня». Именно это и составило главное содержание Нагорной проповеди. Не «новая мораль», а осуществление эсхатологии. Главный предмет проповеди Христа всегда — Он Сам. О чем бы Он ни говорил, Он подводит к пониманию того, что главное — в Нем Самом как в Воплотившемся Сыне Божием и Господе.

Заповеди Блаженств не связаны между собою жесткой логической связью, хотя такая точка зрения распространена в поздней экзегетической литературе. Они связаны гораздо более цельно — через общий подразумеваемый центр: все они соотнесены с пророчеством Исайи и через него — с возвещением Дня Господня, который меняет, перевертывает порядок мира сего и воистину «низлагает сильных с престолов и возносит смиренных». В слушателях Христа они одна за другой пробуждали одну и ту же невероятную мысль: День пришел!

Да, главная мысль Нагорной проповеди — эсхатологическое Царство уже пришло, уже посреди нас. «Достигло до вас Царствие Божие» (Мф 12:28).

* * *

После того как провозглашение Блаженств возвестило пришествие нового эона, в Нагорной проповеди, в теснейшей связи с этим, следуют рассуждения о законе.

«Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все» (Мф 5:17-18).

В истории христианства на эти слова нередко ссылались ересиархи для доказательства необходимости соблюдения Ветхого Закона. На деле же именно эти слова в контексте Нагорной проповеди кладут конец «эону закона». Да, «не нарушить пришел Я, но исполнить». Но исполненное, т.е. наполненное, есть полнота, «потому что конец закона — Христос» (Рим 10:4). «Доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота…» Но в том-то и дело, что с тех пор, как «Слово стало плотью» — «небо» и «земля» прешли. Более не существует их ветхозаветной противопоставленности; «земля», материальность, «плотяность» от воплощения Небесного Царя перестают быть преградой к Богообщению: «се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их <…> ибо прежнее прошло» (Откр 21:3-4).

«Современные изыскания подчеркнули в синоптических евангелиях, а в особенности у Марка, одно очевидное обстоятельство, которого XIX в. упорно не желал видеть, а именно: все дело Иисуса представляется Ему самому как борьба с диаволом, для изгнания его из мира»[10]. В еврейском сознании рубежа Заветов земля — удел диавола, ею правит князь мира сего. Но — «ныне князь мира сего изгнан» (Ин 12:31). И потому не только Царство Небесное — удел верных Божиих, но кроткие могут наследовать и земное.

«Прежнее прошло» — пришло другое время, другой эон, когда Бог обитает с нами. Естественно, что закон прежнего эона, раздельной жизни Бога и людей («Был Бог — и были люди» — так описывал ветхозаветную ситуацию Карл Барт) преходит вместе с прежним противостоянием неба и земли.

Далее Христос дает новый закон — и чтобы раскрыть слушающим необходимость и своевременность нового закона, перед этим, в проповедях Блаженств, Он и возвещает им конец эры закона. Не только Павел — любой иудей того времени мог сказать, что «закон был для нас детоводителем[11] ко Христу» (Гал 3:24). Собственно, предощущение временности, преходящести закона, его служебности — лишь до Христа — срастворено Ветхому Завету [8]. Вопрос, разделивший Павла и его учителей-фарисеев, как и всех христиан и иудеев, лишь в том, кто именно Христос: Иисус из Назарета или кто-то, еще не пришедший.

Отменяя закон Моисея и давая вместо него Свой закон, Иисус еще раз приоткрывает Свою тайну перед слушателями. Когда Спаситель говорил: а Я говорю вам, — первый вопрос, рождавшийся у слушателей, был вопрос о Нем Самом: кто Сей, что учил их, как власть имеющий? (Мф 7:29)

Снова, как и при разборе заповедей Блаженств, мы видим, что и в этой части Нагорной проповеди главным, хотя и прикровенным, предметом проповеди является тайна Богочеловеческой Личности Иисуса.

«Много высоких и славных, но тайны открываются смиренным» (Сир 3:19). Тайны, открываемые смиренным, у ап. Павла сводятся к одной-единственной: «тайне, <…> которая есть Христос в вас, упование славы» (Кол 1:27). Главная «тайна» христианства — Христос в вас. И получается, что в Нагорной проповеди Христос говорил «неучам» о самом «тайном» и самом главном в христианстве.

И эта тайна есть уже не нечто, а Некто. В качестве живой Тайны она может открываться лишь сама, и открывается лишь тем, кто с замиранием сердца, в напряжении и даже надрыве всех своих сил алчет и жаждет Правды.

А суть потом является сама —
Но лишь когда сама того захочет…
(А. Галич)

И в этом — все своеобразие религиозного познания. Как живой диалог, оно непредсказуемо и непланируемо. Познаваемое здесь не может быть объектом манипуляций экспериментатора. Объект познания не во власти познающего. Напротив, лишь к тем, кто заранее готов предать себя в руки ожидаемой Истины, Она придет сама. Лишь если при первом соприкосновении с Ней человек заранее говорит в сердце своем: «о, если бы это оказалось правдой — я буду Тебе служить, но Ты отвори мое сердце для Себя», — лишь тогда он услышит ответ.

Здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали: как читать Евангелие [9], как слушать Слово Божие. Можно сказать теперь: лишь нищие духом, лишь готовые отдать себя в служение Истине познают ее. Лишь те, кто видит в Евангелии живое Слово, а не мертвый текст, который можно препарировать согласно своим вкусам, могут понять эту Весть. Познать тайну Христа значит дать Ему действовать в себе. И поэтому вера есть именно дело. Более того, она оказывается единственно возможным и единственно нужным делом. «Что нам делать, чтобы творить дела Божии? …вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал» (Ин 6:28-29). Понимание библейскими авторами веры как дела, как активного движения (а не как пассивного согласия) хорошо видно из сопоставления двух апостольских текстов. «Не делами ли оправдался Авраам, отец наш, возложив на жертвенник Исаака, сына своего? Подобно и Раав блудница не делами ли оправдалась, приняв соглядатаев?..» — вопрошает ап.Иаков (Иак 2:21,25). А Павел, приводя те же примеры Священной истории, говорит не о деле, а о вере — «Верою Авраам, будучи искушаем, принес в жертву Исаака… Верою Раав блудница, с миром приняв соглядатаев, <…> не погибла с неверными» (Евр 11:17,31).

Нищий библейской традиции — это человек активного действия, его вера подобна воинской верности, его нищета сродни аскетизму солдата. Именно в этом контексте ведет речь о бедности христиан апологет II в. Минуций Феликс: «Что мы по большей части слывем бедными (pauperes) — это не позор для нас, а слава. Как роскошь расслабляет душу, так бедность ее укрепляет. И беден ли тот, кто не нуждается, кто не зарится на чужое, кто богатеет в Боге?.. Мы владеем всем, если нас не одолевает жадность»[12]. Христианин уподобляется страннику, чей путь облегчает отсутствие поклажи (36; 6); страдания христиан — » не наказания, но испытания воина, школа доблести» (36; 8). «Какое прекрасное зрелище для Бога: христианин <…> смеется над грохочущей смертью; утверждает свою свободу перед лицом царей и правительств; боится единого Бога, Которому принадлежит» (37; 1).

Но в целом с выходом Евангелия за пределы иудейской среды библейский смысл выражения нищие духом ослабел. Акценты оказались переставлены, и вместо анавим толкователями стало подставляться «смиренные». Смирение же в позднейшей аскетической литературе — это прежде всего размышления о своем месте перед Богом, связанные с переживанием своего недостоинства: я ничего не имею, я ничего не заслужил, я ничего не могу, я недостоин своего призвания христианина. При всей духовной и психологической правдивости этого понимания, надо заметить, что духовная нищета в Библии ориентирована иначе и лишена благочестивого эгоцентризма. Быть смиренным в Библии означает не столько низко думать о себе, сколько достойно помышлять о Боге, уметь не смешивать Сущего с любыми идолами и избирать единственно возможные пути служения Ему. Это означает иметь всю нужду в Боге, ожидая от Него не суда за свои недостоинства, а спасения от своих немощей и от погибели. Это значит не превращать Всевышнего в слугу своих частных и земных интересов (национальных, государственных, семейных и т.п.), а быть готовым оставить даже самое по-человечески дорогое, если путь Господа ведет дальше. Главное в смирении и нищете ветхозаветного праведника — это вопль к Богу: «открой мне волю Твою и дай мне силы ее исполнить». Главная забота смиренного и послушного — это активное согласование своей воли с волей Божией. «И уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал 2:20).

Это — главная тайна христианства. И если говорить о «новой морали» Нагорной проповеди, то она вся будет лишь вытекать из этой тайны. Она действительно новая, и новизна ее гораздо глубже, нежели замена одного ряда заповедей другим.

В Законе заповеди — преимущественно внешние. Они предписывают: «делай» или «не делай». Это в подлинном смысле закон, регулирующий внешние, социально значимые поступки человека. Христос же говорит уже не о делах, а о более глубинном первичном уровне. Он обращается не к тому, что человек делает, а к тому, что он есть. Отсюда — забота о чистоте даже тайных помыслов (Мф 5:28) и сердца (Мф 5:8), о всецелой чистоте человека (Мф 5:29-30).

Вместо делай Ветхого Завета Новый Завет говорит будь! «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5:48). И «блаженства» — это внутреннее состояние духа, устроение духовной жизни. Это мы видели на примере духовной нищеты. Еще более очевидно это из того, что блаженны плачущие, кроткие, алчущие правды, милостивые, чистые сердцем.

«Блажен» — по-еврейски ашре. В библейском контексте это слово часто получает оттенок «быть спасенным». Таким образом, утверждение блаженства нищих не является просто прославлением их. Ашре ани («блажен нищий») означает, что сама мечта анавим исполнилась: они мечтали о том Дне, когда Яхве будет жить со своим народом — и вот поистине с нами Бог. Остаток Израиля со времен пророка Осии знал, что пришествие Бога к нему потребует его собственного преображения и переплавки. О том, какими должны стать эти процессы, до каких невероятных пределов должны раздвинуть они эгоцентрический мирок «ветхого человека», и говорят последующие поучения Спасителя. «Говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное» (Мф 5:20).

Но масштабы, в которых праведность Христовых учеников должна превзойти праведность книжников и фарисеев, совершенно невероятны. И понятно, что неоднократно среди слушателей Христа зарождался ропот. «Многие из учеников Его, слыша то, говорили: какие странные слова! кто может это слушать?» (Ин 6:60)

В Нагорной проповеди Христос лишь начинает приоткрывать тайну Своего учения, всю полноту которого Он раскроет апостолам на Тайной Вечере. «Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. <…> без Меня не можете делать ничего» (Ин 15:4-5).

Лишь непосредственное, евхаристическое соединение со Христом, буквально — причастие Ему, делает возможным исполнение Его новых заповедей.

В Нагорной проповеди это еще лишь едва-едва приоткрывается — через удивительный максимализм требований. Этот максимализм как раз и призван вызвать удивление (любить врагов своих — но как? не заботиться о завтрашнем дне — как?..) и чувство собственного бессилия в достижении новой праведности. Но там, где человек понял свое бессилие, свою нищету, там он уже готов к тому, чтобы принять помощь свыше. Где человек чувствует необходимость спасения, туда может прийти Спаситель.

Икона: Св. вмч. Георгий Победоносец

На иконах великомученика Георгия Победоносца [10] часто встречается многоговорящая деталь: рука, держащая копье, разжата. Копье, уходящее за поля иконы, просто лежит на ладони, именно — вложено в руку воина. По-настоящему же копьем поражает змея Кто-то Другой. Так любой дар, любое оружие, любой талант могут быть вложены в наши руки лишь если те ничем не заняты, лишь если они свободны и раскрыты для принятия дара.

Вот почему приход Благой Вести, даруемой человеку, начинается с ублажения нищих духом — тех, кто в Господе имеет надежду и от Него надеется принять силу и спасение.

И когда мы понимаем это, мы еще более приближаемся к пониманию того, что же значит нищий духом. Это — самый духовно богатый человек на свете, ибо в его душу, раскрытую горнему миру, входит величайшее, премирное сокровище — Христос. Вот конец Нагорной проповеди: «Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне» (Мф 7:24-25). И вот та же самая тема о словах Иисуса, исполнении их и о созидаемом тем самым доме — в конце Его проповеди на Тайной Вечери: «кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим» (Ин 14:23).

Таким образом, тема духовной нищеты и смирения [11], вновь открывает свои более чем психологические, то есть мистические глубины. Мы уже видели, что заповеди блаженств не просто обещают что-то в будущем человеку за его хорошее поведение в настоящем, но и более того — они оказываются действенны и исполнимы только в том случае, если обетованное ими блаженство находится уже в прошлом данной человеческой жизни. То состояние духа, которое ублажается Нагорной проповедью, достижимо лишь, если Бог уже коснулся своей милостью человеческого сердца. «Христос принадлежит смиренным», — пишет св. Климент Римский[13], и мы понимаем, что человек становится смиренным именно потому, что сердцем уже коснулся Христа. Непонятно? Но вот свидетельство преп. Макария о таких людях: «Чем более обогащаются духовно, тем паче как бы обнищевают в собственном о себе мнении, по причине ненасытимости духовного желания стремиться к Небесному Жениху, как говорит Писание: «Ядущие меня еще будут алкать, и пьющие меня еще будут жаждать»» (Сир. 24:23)[14].

Св. Григорий Нисский поясняет, что блаженны плачущие сказано не о тех, кто оплакивает потерю земных благ и даже не о тех, кто просто оплакивает свои грехи. Речь идет о плаче души, которая встретила и полюбила Господа — и вдруг потеряла Его…[15].

В Ветхом Завете вполне ясно уже возвещалось, что лишь пришествие Бога в сердце человека может заставить его забыть все былые несчастья: «Уготовал еси благостию твоею, Боже, нищему пришествие Твое в сердце его» (Пс 67:11). Собственно, у Бога только два места обитания: «Я живу на высоте небес <…> и также с сокрушенными и смиренными духом, чтобы оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных» (Ис 57:15).

И все же одно дело — утешающее помазание Духа, что ощущается в глубине сокрушенного сердца, и другое — мессианское время, когда мир становится уже неотторжим от Бога…

Для ветхозаветного сознания обитание Бога с людьми — событие одновременно эсхатологическое и предельное. И здесь мы снова замечаем всю новизну Нового Завета: его события и обетования эсхатологичны, но не предельны. Они эсхатологичны, ибо в них встречаются Вечность и время, но не предельны, ибо время при этом не исчезает. Для народного сознания приход Яхве был наступлением вечной субботы, вечного покоя. Христос же говорит, что за этим днем для тех, кто следует за Ним, начнутся еще большие испытания. Скиния будет поставлена навеки для народа — но на нее устремятся ветры и дожди. Внутренне преображенное человечество должно стать соработником Божиим по преображению уже всего мира. И приход Царства Божия сопровождается не наступлением вечного покоя, а созиданием Церкви воинствующей. «Не мир пришел Я принести, но меч» (Мф 10:34). Не утешать разочарованных пришел Спаситель. Он обращает свои слова к тем, в ком тверда надежда, к тем, кто «сверх надежды поверил с надеждою» (Рим 4:18). Нищие и кроткие в христианской проповеди призываются к бою со злом. «Наконец, братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его. Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей[16], против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолев, устоять. Итак, станьте… и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф 6:10-14,17).

Эсхатологичность Евангелия светла. Нынешний страх перед Пришествием Господа чужд духу древней Церкви. Апокалипсис кончается призывом надежды: «ей, гряди, Господи Иисусе!» (Откр 22:20). И проповедь Христа о грядущем конце мира кончается также неожиданным светом: «Когда же начнет это сбываться, тогда восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше» (Лк 21:28).

Без осознания глубокой эсхатологичности проповеди Христа, того, что сам приход Господа был исполнением эсхатологических чаяний Израиля (и осмыслялся именно в качестве такового), самые простые образы евангельской проповеди оказываются совершенно непонятными. Блаженны те, кто ждал этих времен, когда Вечность встретилась с историей, и те, кто дожил до них. Блаженны те, кто призван расширять присутствие Вечности в мире: они, став сами членами Тела Господня, своим подвигом преображают весь мир в Тело Христово, ибо все освящают и все воцерковляют. Как идея Богочеловека была новизной для Израиля, так же нова оказалась и идея Богочеловечества — как человечества, уже изнутри Царства Божия сотрудничающего с Богом в преображении мира. Сила Божия, как оказалось, не подменяет собою немощные силы человека, но придает им небывалую крепость. И тогда из уст нищего, задыхающегося в мире, блокированном господствами, престолами, начальствами, властями, вырывается победный гимн: «Если Бог за нас, кто против нас? Кто отлучит нас от любви Божией: <…> ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы <…> ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8:31,35,38,39).

* * *

Да, те, чье блаженство утверждается (именно утверждается, а не обещается!) в Нагорной проповеди — отнюдь не просто «несчастненькие». Это — поистине соль земли и свет миру, поистине те избранные Богом люди, которые могут и призваны преобразить мир — своей верой, надеждой, любовью, готовностью быть проводниками силы и воли Божией в мире. Нищие духом — это те, к кому можно с полным основанием отнести слова Владимира Соловьева из его речи о Достоевском [12]: «Не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимого добра есть подвиг веры. В нем вся сила человека. Кто не способен на этот подвиг, тот ничего не сделает и ничего не скажет человечеству. Люди факта живут чужой жизнью, но не они творят жизнь. Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми — они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества»[17]. Верность этих слов Соловьева подтверждается и тем, что те нищие духом, что слушали и исполняли слова Христа, и бывшие среди них рыбаки действительно изменили мир и историю человечества так, как не смог никто, помимо них. Всем духовным богатством нашей культуры и жизни мы обязаны им — нищим духом.

Примечания:

Очень часто наше земное человеческое счастье: дружная семья, материальный достаток, любимая работа, привязывают нас к земным благам так сильно, что мы забываем, что пришли на эту землю для воспитания и развития души. Нам дорого приходится расплачиваться за свои привязанности и заблуждения. Когда семья, дом, работа становятся для нас единственным смыслом жизни, когда мы забываем о Боге, любая земная потеря способна нанести нам смертельный удар.

Жизнь Лилии Вениаминовны Соловьёвой – директора детского дома и православной общеобразовательной школы «Светоч» города Астаны десять лет назад висела на волоске. Объявив страшный диагноз, врачи вынесли ей приговор. Саркома. Это онкологическое заболевание сжигает человека за считанные дни. Вопреки приговору врачей, Лилия Вениаминовна жива, здорова и по сей день. Она смогла не только выкарабкаться из лап смерти, она полностью излечилась от болезни всего за десять календарных дней. Эти дни, посвящённые Божественной молитве, перевернули всю её жизнь. Преодолеть болезнь и полюбить заново жизнь ей помогла вера в Бога.

О том, что онкологические заболевания возникают вследствие болезни души, священники говорят давно, и врачи это подтверждают. Онкологические больные подтачивают себя изнутри обидами, унынием, скорбью, недовольством судьбой, словом, всякими негативными переживаниями. Жизнерадостный оптимист вряд ли окажется на приёме у онколога. Но никто из нас от бед не застрахован. Даже самые замечательные люди могут попасть в такой переплёт, от которого оправиться бывает очень сложно. Чтобы земные блага нас не связывали по рукам и ногам, чтобы не стать жертвой собственных иллюзий, православная религия нас учит; мы - только гости на этой земле, наш Небесный Отец - Господь Бог, и всё свершается по Его Божественной воле.

«Тот человек плох, кто не знает, что над ним Бог!»

Поначалу у нашей героини в личной жизни всё складывалось хорошо. Крепкая семья, заботливый муж, послушный ребёнок, любимая работа. Работала Лилия Вениаминовна учителем русского языка и литературы в школе. Позднее в московском университете у профессора Климова прошла курс лекций по возрастной психологии, получив диплом психолога. Умная, интеллигентная, счастливая в семейной жизни женщина. Жить и радоваться. Чего ещё желать?! Но жизнь ей устроила суровый экзамен. Случилось так, что одна трагедия пришла вслед за другой. Сначала заболел ребёнок, и врачи не смогли спасти ему жизнь. Вскоре в самом расцвете лет ушёл из жизни и муж. Ему не было ещё и сорока. От перенесенных потрясений молодая 32-летняя женщина стала угасать на глазах. Её постоянно подташнивало, пропал аппетит, она катастрофически худела. Повышенная температура держалась в течение восьми месяцев. Измученная болезнью, женщина так ослабла, что не могла держать даже шариковую ручку в руках. Проверять домашнее задание ей помогали ученики старших классов. И когда в конце учебного года директор отпустил её «поправить здоровье», через десять календарных дней, после возвращения из «отпуска» её не узнали ни коллеги, ни ученики. Никто не мог понять, какое чудо случилось с безнадёжно-больным человеком, у которого раковый процесс (саркома 3-ей степени) был практически необратим.

Врачи, для очистки совести, предлагали пациентке набор «спасительных» мер: и операцию, и облучение, и химиотерапию, но в глубине души понимали, что это только продлит мучительное угасание. Понимала это и наша героиня, поэтому, не дожидаясь вмешательства медицины, прямиком пошла в православный храм. Много церквей она исходила, ко многим священникам обращалась, пока сердце не привело её к отцу Симеону. Батюшка Симеон, не раздумывая, сказал: «Дай завет Богу! Если Богу угодно, Он тебя исцелит. Только от слова своего не отступай. Операцию не делай и химию не принимай». Настрадавшаяся женщина с готовностью пообещала, что будет исполнять волю Господа до конца своих дней. «Исцели меня и направь на путь истинный», - неустанно повторяла она после исповеди и причащения у обретённого ею духовного отца.

Следуя наставлениям священника, Лилия Вениаминовна немедленно обратилась к помощи Божьего слова. Закрывшись в своей комнате, десять дней подряд, день и ночь читала она Евангелие и Псалтырь, не отвлекаясь на еду и питьё. Взволнованная мать стучалась в дверь, уговаривая дочь хоть немного поесть. Но Лилии не нужна была земная пища, она поглощала Священное Писание, питаясь словом Божьим, как целебным снадобьем от всех печалей и невзгод. «Я его не читала, я им питалась! И такое оно было вкусное! Ничего подобного я никогда не ела!», - восхищённо вспоминала Лилия Вениаминовна события десяти спасительных дней. Вспоминала, как плакала она, радовалась и смеялась, как восхищалась каждым прочитанным словом, как благодарила Бога за истину, неожиданно открывшуюся ей. «Это такое было открытие для меня! Божье слово - как колодец, из которого нельзя напиться, как источник, который никогда не кончается!» - говорила Лилия Вениаминовна, пытаясь найти сравнение внезапно открывшимся для неё духовным откровениям.

Десять дней пролетели незаметно, после чего она почувствовала такой прилив сил, что, казалось, могла свернуть горы. В глаза бросились грязные потолки, мрачность которых она раньше не замечала. Вооружившись всем необходимым, она немедленно взялась за уборку. Не останавливаясь на отдых, Лилия за один день выбелила и перемыла всю трёхкомнатную квартиру той рукой, которой не могла раньше даже держать шариковую ручку. Мама дивилась и не понимала, откуда взялись у дочери силы, если совсем недавно, сделав два-три шага, она валилась с ног. Никогда в жизни у Лилии не было столько сил!

Через десять, отпущенных на «отдых» школьной учительнице дней, Лилия Вениаминовна вернулась в школу совершенно другим человеком. Коллеги не узнали её, настолько оживились и заблестели её глаза, настолько она светилась здоровьем, молодостью и силой. Тело исцелилось, благодаря перевороту в душе. Вместе с телом и душой прояснилось и её сознание. Учебники, по которым Лилия Вениаминовна учила детей раньше, стали её угнетать бедным и поверхностным содержанием. Заново рождённая душой и телом, учительница не хотела больше учить детей по учебникам, лишённым главных истин жизни. У неё появилась острая потребность давать детям те знания, которые открылись ей за десять чудодейственных дней.

Удивлению врачей не было предела. Не веря глазам, они настойчиво направляли чудо-пациентку на анализы, желая досконально всё перепроверить. Лилия обратилась к отцу Симеону за советом. « Забудь о врачах. Сомнений быть не должно. Тебя Господь исцелил раз и навсегда. По вере тебе будет и дано», - спокойно ответил священник.

С тех пор Лилия Вениаминовна к врачам не ходит. Только один раз, в виде исключения, по благословлению отца Симеона, разрешила она взять кровь на анализ.

В столице Казахстана Астане живёт знаменитый хирург. Он врач, как говорится, от Бога. И когда Лилия Вениаминовна поведала ему историю своего чудесного исцеления, он, ради любопытства, предложил ей проверить кровь, чтобы убедиться в отменном здоровье бывшей онкологической пациентки. Кровь, как и ожидалось, была чистой.

В память о встрече Лилия Вениаминовна подарила хирургу Библию, подчеркнув тем самым, Кто, на самом деле, вершит судьбы людей. Бесценный подарок и поразительная история бывшей «неизлечимой» больной оставили глубокий след в сердце хирурга. С тех пор он не приступает к операции, пока не обратится к Божьему слову.

«Светоч» - спасения луч.

Дав завет Богу, вернувшаяся к жизни женщина, посвятила себя заботе о людях. В школе даже директор и учителя-коллеги прозвали её матерью-Терезой, настолько она стремилась помогать другим, получая от этого душевную радость.

Поначалу Лилия Вениаминовна устраивала благотворительные обеды для беспризорных детей и стариков. Организовала общественный фонд развития семьи и семейных отношений. Вскоре поняла, что просто кормить детей – неэффективно. Утолив голод, подростки снова уходили в подвалы, продолжая попрошайничать и бродяжничать, жизнь их практически не менялась.

Как поступить дальше, подсказал случай. Однажды Лилия Вениаминовна обнаружила у своего дома трёх грязных, испуганных и голодных подростков. Им некуда было идти. Не было у ребят ни дома, ни родителей. Преследуемые милицией, перебирались скитальцы из города в город, кое-как питаясь, ночуя в грязных подвалах. Лилия Вениаминовна детей накормила, уложила спать и оставила жить в своей квартире. После этого, как к магниту, к теплу её сердца потянулись обездоленные, лишённые родительского внимания, дети. Никого специально она не искала. Ребята сами приходили в её дом. За месяц в её квартире набралось18 беспризорных детей. Были среди них и сироты, и дети, брошенные родителями-наркоманами и алкоголиками. С благодарностью приняла ребят добрая женщина, понимая, что Божья воля привела к ней детей.

Поначалу приходилось ютиться Лилии Вениаминовне с детьми и 76-летней мамой в трёхкомнатной квартире. Теснота и желание помочь ещё большему количеству детей, подвели Лилию Вениаминовну к мысли о необходимости создания Детского дома. Под богоугодное заведение не без трудностей и проблем власти города выделили земельный участок, на котором кроме интерната и школы разместилось приусадебное хозяйство с огородом в 4 гектара земли, ульями, коровами, свиньями, курами и утками.

Руководство непростым хозяйством взяла Лилия Вениаминовна на себя, став директором в трёх лицах. Она – и директор детского дома, и директор школы, и завхоз. Всё легло на её женские плечи. Но для детей она была, в первую очередь, - мамой, и это звание для неё – самое главное!

Воспитанников Детского дома набиралось у Лилии Вениаминовны до 50-ти человек. Дети - разные, но каждый - с непростым характером, и все - с одинаково глубокой травмой души. С пониманием, терпеливо, спокойно принималась духовная мама отогревать заледеневшие от обид и боли детские сердца. Любовью, трудом и молитвой прививала она детям желание с достоинством жить.

С тех пор и по сей день в большой и дружной семье дети учатся уважать друг друга, отвечать за свои поступки, с ответственностью выполнять порученные дела. Сельхозпродуктами: овощами, мёдом, мясом, яйцами и молоком ребята обеспечивают себя сами, с удовольствием ухаживая за огородом, пчёлами и животными. Общеобразовательные и духовные знания ребята получают в православной школе, где учатся понимать логику Божественных истин.

Дети приходят к Лилии Вениаминовне ослабленными физически и духовно. Взрослеют, крепнут духом, набираются мудрости и уходят во взрослую, самостоятельную жизнь. Одни поступают в ВУЗы, другие устраиваются на достойную работу. Есть и такие, кто по примеру духовной мамы посвящают себя служению Богу.

Лилия Вениаминовна искренне радуется за успехи выпускников. Но более всего она желает, чтобы ребята не повторяли ошибок родителей, чтобы, создавая семью, помнили о главном предназначении человека.

Пока ребята находятся рядом с наставницей, она их учит, какой должна быть семья. «Сила вашей семьи – в любви, в слове Божьем», - наставляет Лилия Вениаминовна своих учеников, объясняя, что семейное счастье без Бога скоротечно. Без веры в Бога супруги быстро теряют свою божественную ипостась, превращаясь в обыкновенных потребителей материальных благ и комфорта. Ни о каком развитии в такой семье не может быть и речи. Но, когда супруги создают семью, опираясь на Божьи заповеди, осознанно следуют им и благодарят Создателя за каждый прожитый день, тогда их супружеское счастье расцветает. Дети, находясь в оазисе мудрой родительской любви, напитываются Божественной благодатью, получая возможность развития способностей и талантов и совершенствования души.

Кто из нас никогда не спорил о вере? Но спор спору рознь: атеист и верующий, с пеной у рта доказывающие друг другу свою правоту, переходя на личности, - увы, картина обычная...

В начале 20-го века в Англии жил человек, больше всего ценивший благородный спор, цель которого - честный поиск истины, а итог - дружба. «Люди обычно ссорятся, потому что не умеют спорить», - говорил он. Это писатель Гилберт Кийт Честертон. Однажды приняв христианство, он стал его активным защитником. Его роман «Шар и крест» - мечта об одном споре между христианином и атеистом, споре, ставшем приключением и вызовом миру.

В 2010 году роман был - впервые в России - поставлен на сцене (Московского государственного историко-этнографического театра, режиссер-постановщик Михаил Мизюков). Атеиста Тернбулла в нем сыграл актер Дмитрий Колыго, который в жизни так же искренне сомневается и задает вопросы, как и его герой на сцене. Оказывается, на эти вопросы и сомнения Честертон отвечал и не раз — своими книгами и своей жизнью.

Благородный спор продолжается!..

Дмитрий Колыго, актер, исполнитель роли атеиста Тернбулла в спектакле «Шар и крест» по одноименному роману Г. Честертона:

Я впервые столкнулся с Честертоном, когда Михал Саныч (М.А. Мизюков. — Ред.) принес этот роман в театр, и мы сели все вместе, всей труппой, его читать. На слух я не понял ничего — настолько сложно!.. Примерно через полгода было распределение ролей. И когда я узнал, что буду играть Тернбулла — атеиста — я очень обрадовался! Мне очень близок этот тип людей, потому что я сам рос и воспитывался в атеистической среде: моя мама была парторгом у себя на заводе, я был октябренком, пионером, комсомольцем и, более того, комсоргом театра в свое время.

Единственным глубоко верующим человеком в нашей семье была моя бабушка: помню, она всегда молилась, Библию читала — я к ней ездил маленьким и запомнил эту толстую Библию с картинками, с черно-белыми репродукциями. Мне очень было интересно их рассматривать, правда, интерес был такой пугающий, что-ли: странные там были картинки, не такие, к каким мы привыкли, — самолеты, заводы и т. п. Что-то загадочное там было для меня...

Гилберт Кийт Честертон (1874 — 1936), английский журналист и писатель, апологет христианства*:

«Общий фон в мои детские годы был агностический. Мои родители выделялись среди образованных и умных людей тем, что вообще верили в Бога и в вечную жизнь... Дед, которого я не застал, был, судя по всему, замечательной личностью, историческим типом, если не героем истории. Принадлежал он к методистам, проповедовал в старом уэслианском духе, участвовал в публичных спорах, что унаследовал его внук... Его сыновья (...) баловались пессимизмом, который так хорош в счастливые дни молодости, осуждая благодарения в молитвеннике, поскольку у многих нет причин благодарить Создателя. Дед, такой старый, что он уже с трудом говорил, молчал, молчал — и произнес: “Я благодарил бы Бога за то, что Он меня создал, даже если бы оказался погибшей душой”».

♦♦♦

Но рос я все-таки атеистом. Нет, я не думал, что религия — «опиум для народа». Просто мне казалось, что это нечто отдельное, для старых бабушек, которые не могут принять современные ценности.

Хотя сейчас, когда стал больше интересоваться верой, читать, я заметил, что то, чему нас учили, — моральный, нравственный кодекс строителей коммунизма — очень похоже на библейские заповеди. По крайней мере, есть вещи очень созвучные. Другое дело, что там учили верить в себя самого, в человека, в коллектив, в его силу, но никак не в силу сверхъестественную.

Я так лет до 30 и существовал с этими понятиями. Смысл жизни формулировал для себя так: жить так, чтобы было лучше людям.

Когда случилась Перестройка, мы стали больше узнавать о религии, моя мама приняла Православие. Наш художественный руководитель, Михал Саныч, пришел к вере через определенные свои жизненные трудности. А я пока — не пришел. Я к этому абсолютно не готов — ходить в церковь, молиться, верить в то, что Кто-то меня направляет, а не я сам решаю, как мне быть!

Так что атеист Тернбулл оказался созвучен моим настроениям, моим взглядам на жизнь. Под многими его мыслями я мог бы подписаться.

«Все, что я знал о христианском богословии, отпугивало меня. Я был язычником в двенадцать лет, полным агностиком — в шестнадцать... Конечно, я питал смутное почтение к отвлеченному творцу и немалый исторический интерес к основателю христианства. Я считал Его человеком, хотя и чувствовал, что даже в этом виде Он чем-то лучше тех, кто о Нем пишет… Я не читал тогда апологетов, да и сейчас читаю их мало. Меня обратили не они…

Гексли, Герберт Спенсер и Бредлоу посеяли в моем уме первые сомнения Начитавшись рационалистов, я усомнился в пользе разума; кончив Спенсера, я впервые задумался, была ли вообще эволюция; а когда я отложил атеистические лекции Ингерсолла (американский юрист и политический деятель, сам давший себе прозвище “Великий агностик”. — Ред.), страшная мысль пронзила мой мозг. Я был на опасном пути.

Да, как ни странно, великие агностики будили сомнения более глубокие, чем те, которыми мучились они».

♦♦♦

По первому образованию я — физик. В театр я попал случайно, понял, что это мое, и остался, потом закончил Щепкинское театральное училище. Но первый мой институт — МИФИ. Поэтому я привык все подвергать проверке логикой. Всему должно быть объяснение с научной точки зрения!

Правда, объяснить все — не всегда получается, и вот тогда возникает то, что я называю чудом. Например, в нашей профессии есть какой-то момент чуда — момент рождения образа. Ты работаешь над ним, думаешь о нем, ищешь какие-то созвучия своего персонажа и себя. И когда получается, когда ты становишься несколько другим человеком на сцене — это чудо, которое я не могу объяснить с научной точки зрения! Хотя... я пока не могу привязать это к Божественному. Может, это просто какая-то неизведанная часть моей личности, моего мозга?

«…Почему-то многие убеждены, что неверящий в чудеса мыслит свободнее, чем тот, кто в них верит. Это безжизненный предрассудок, исток которого — не свобода мысли, а материалистическая догма...

Я всегда чувствовал, что все на свете — чудо, ибо все чудесно; тогда я понял, что все — чудо в более строгом смысле слова: все снова и снова вызывает некая воля. Короче, я всегда чувствовал, что в мире есть волшебство; теперь я почувствовал, что в мире есть волшебник. Тогда усилилось ощущение, всегда присутствовавшее подсознательно: у мира есть цель, а раз есть цель — есть личность. Мир всегда казался мне сказкой, а где сказка, там и рассказчик».

♦♦♦

...Я имел шанс прочувствовать, что такое православное богослужение. Мне приходилось петь на клиросе. Мы с труппой изучали церковные песнопения — для спектакля, наш регент, Елена Николаевна Бобровникова, нас водила в храм — петь на службе. Физически я прочувствовал, что такое служба — на ногах простоял все эти два часа, всю службу пел. Но... не знаю... меня очень смущает, не отталкивает, нет, скорее «напрягает», мешает поверить, конкретизация: надо идти в церковь, надо молиться вот именно так, а не иначе, Бог выглядит вот так... Ведь в понимании христиан Бог — бесконечен, у Него нет ни начала, ни конца. Зачем же говорить, что бесконечность выглядит вот так? Я не могу пока принять этой конкретизации, абсолютно не могу!

«Вера подобна ключу...

У ключа определенная форма, без формы он уже не ключ. Если она неверна, дверь не откроется. Христианство, прежде всего, философия четких очертаний, оно враждебно всякой расплывчатости. Это и отличает его от бесформенной бесконечности, манихейской или буддийской, образующей темную заводь в темных глубинах Азии…

Многие жалуются, что религию так рано засорили теологические сложности, забывая, что мир зашел не в тупик, а в целый лабиринт тупиков… Если бы наша вера принесла толпе плоские истины о мире и о прощении, к каким пытаются свести ее многие моралисты, она бы нимало не воздействовала на сложный и пышный приют для умалишенных…

Во многом ключ был сложен, в одном — прост. Он открывал дверь».

♦♦♦

Истовый католик Эван Маккиен, мой оппонент по спектаклю, мне близок только тем, что он искренен в своей вере и готов драться за нее. Так же как и Тернбулл, который умрет за свою — атеистическую — веру. Ведь конфликт спектакля в этом и заключается: впервые Тернбулл увидел человека, своего оппонента, который по-настоящему готов бороться. Он писал статьи в газете «Атеист», пытался логически опровергнуть веру в сверхъестественное, пытался вызвать верующих на дискуссию, чтоб они ответили, а людям — все равно. Всю свою жизнь он пытался найти оппонента, и вот он нашел достойного человека, с которым может поспорить… до смерти.

«Я беспрерывно с ним (Бернардом Шоу. — Ред.) спорил, и вынес из этих споров больше восхищения и любви, чем многие выносят из согласия. В отличие от тех, о ком я здесь пишу, Шоу лучше всего, когда он с тобой не согласен. Я мог бы сказать, что он лучше всего, когда он не прав. Прибавлю, что не прав он почти всегда. Точнее, все в нем не право, кроме него самого».

♦♦♦

С другой стороны, я нашел созвучное и в другом: в том, что атеист Тернбулл мучается, есть Бог или нет на самом деле. Если в начале он искренне верит, что религия — выдумки, плевал, дескать, я на вашу религию, ваших священников — то к финалу он начинает сомневаться, задумываться.

Мучения Тернбулла мне тоже знакомы. В момент, когда человек вдруг начинает — как Эван — очень логично, с моей точки зрения, объяснять, почему он верит, начинаешь сомневаться. Вроде он действительно прав, может, действительно что-то есть в этом...

«Видите ли, я рационалист: я ищу разумные основания для своих интуиций…

Моя вера в христианство рациональна, но не проста. Она, как и позиция обычного агностика, порождена совокупностью разных фактов, но факты агностика лживы. Он стал неверующим из-за множества доводов, но его доводы неверны. Он усомнился, потому что средние века были варварскими, — но это неправда; потому что чудес не бывает, но и это неправда; потому что монахи были ленивы — но они были очень усердны; потому что монахини несчастливы — но они светятся бодростью; потому что христианское искусство бледно и печально — но оно знает самые яркие краски и веселую позолоту; потому что современная наука расходится со сверхъестественным — а она мчится к нему со скоростью паровоза».

♦♦♦

Я не могу сказать, что я конкретный атеист сейчас. Потому что огромное уважение вызывают люди, которые поверили, священники... Я играл священника в сериале «Бедная Настя». Там нужно было вести службу на церковно-славянском языке — кусочек венчания и кусочек отпевания. Я был одет в настоящее облачение. Когда я надел все это — рясу, епитрахиль, крест наперсный... — было очень торжественное чувство. Меня так сильно это все заинтересовало, захотелось почитать побольше про Церковь, про религию.

Кстати, интересный момент был на съемках: я облачился, сижу в гримерке, повторяю текст службы. И одна молодая актриса — они ведь не знали, кто я на самом деле — подходит и говорит: «Батюшка, вот скажите, там есть такой момент, когда я подхожу, можно мне вот так-то и так-то сделать, как лучше?» Я хотел было поиграть в священника, но не смог. Сказал: «Простите, я актер». Была мысль попытаться, вжившись в роль, что-то ответить — заодно, мол, и порепетирую. Но не смог я — не знаю, почему!.

Ощущение, когда одеваешь на себя облачение, свечи горят — хоть мы и на съемочной площадке, не в храме, — когда начинаешь сам произносить этот текст, а потом, когда поворачиваешься к людям со словами «Мир всем»… Торжественность какая-то внутренняя возникает необыкновенная!

«Я горжусь моей верой настолько, насколько можно гордиться верой, стоящей на смирении, особенно тем в ней, что обычно именуют суеверием. Я горжусь, что я опутан устаревшими догмами и порабощен мертвыми поверьями (именно это упорно твердят мои друзья журналисты), поскольку хорошо знаю, что умирают именно ереси, а догма живет так долго, что ее зовут устаревшей. Я очень горжусь священнослужителями, поскольку даже это осуждающее слово хранит старинную правду о том, что быть священником — это служба, труд, работа. Очень горжусь я «культом Девы Марии», ибо он внес в темнейшие века то рыцарское отношение к женщине, которое сейчас так неуклюже возрождает феминизм...»

♦♦♦

Вот после этой роли я стал еще больше интересоваться религией.

Библию начал читать с Ветхого Завета — прочитал до середины и как-то не смог дальше. Потом полез в Новый Завет и тоже не смог осилить до конца! Это ж надо очень быть подготовленным, на это нужно время и серьезное желание. А поскольку сумасшедшая жизнь — дети, семья, театр — тут только в электричке иногда читаешь: «А, уже выходить»… Не то это, не то…

Суета и лень — вроде бы несозвучные понятия: ну как это — ленивый и суетливый? Вроде такого не бывает. Бывает! Вот эта суета жизненная и леность остановиться, глубже копнуть (не берем роли, конечно, это твоя работа)… настоящая беда!

«Часто жалуются на суету и напряженность нашего времени. На самом деле для нашего времени характерны лень и расслабленность, и лень — причина видимой суеты. Вот как бы внешний пример: улицы грохочут от такси и прочих автомобилей, но не из-за нашей активности, а из-за нашего покоя. Было бы меньше шума, если б люди были активнее, если бы они попросту ходили пешком. Мир был бы тише, будь он усерднее».

♦♦♦

Я понимаю, что надо будет куда-то прийти. Атеизм — это не вера, я понимаю это. Надо будет куда-то «притуляться». Пока что я не совсем уверен в силе тех законов, которыми живу — совестливость, честность. Я не совсем уверен, что справлюсь сам с определенными вещами. Нужна какая-то внутренняя подпитка, которая не позволила бы сделать так, как делать не надо. Удержать от этого атеизм не может, потому что он полностью полагается на человеческие силы. Пусть ты честный, пусть ты хороший, но если действительно встанет вопрос какого-то серьезного выбора, можно и поддаться искушению.

«Христианство заговорило снова. «Я учило всегда, что люди по природе своей неустойчивы; что добродетель их легко ржавеет и портится; что сыны человеческие сползают к злу, особенно если они благополучны, горды и богаты (…) Зовите это, как вам нравится; я же зову это истинным именем: грехопадение человека».

Мы должны быть готовы к тому, что в лучшей из утопий любой, самый благополучный человек может пасть; особенно же надо помнить, что можешь пасть ты сам».

♦♦♦

Я бываю в церкви: у нас есть знакомые, они живут в Головково, в деревянном доме, мы каждое Рождество ездим к ним и ходим на службу. Мне там очень хорошо, приятно находиться, никакого дискомфорта я не испытываю. Когда все крестятся, я тоже крещусь. Там хорошо. В других храмах мне почему-то как-то холодно, неуютно. А в этой церкви — уютно.

Вот наша знакомая из этой деревни, воцерковленная женщина, Татьяна, приходит со службы счастливая, довольная — это по глазам видно! И ей почему-то веришь...

«Наша вера — один из многих рассказов, но так уж случилось, что этот рассказ правдив. Она — одна из многих теорий, но так уж случилось, что это — истина.

Мы приняли ее — и почва тверда под нашими ногами, и прямая дорога открывается нам. Наша вера не ввергает нас в темницу иллюзий или рока. Мы верим не только в немыслимое небо, но и в немыслимую землю. Это очень трудно объяснить, потому что это — правда; но можно призвать свидетелей. Мы христиане и католики не потому, что поклоняемся ключу, а потому, что прошли в дверь; и трубный глас свободы разнесся над страною живых».

♦♦♦

Я обратил внимание, что человек, который действительно верит, не любит спорить. Он так улыбается, соглашается с тобой: «Ну, погоди, все будет», он уходит от этих споров. Но это тоже неправильно, мне кажется! Если ты веришь, ну, докажи! Это как-то не по мне: вот веришь — и не надо никому ничего доказывать.

Я как-то ехал в электричке, вижу, батюшка сидит. Смотрю, он на старославянском что-то читает, молитвы, наверное. Я подсел и попытался с ним заговорить на эту тему. А он мне сказал: «Вы приходите в церковь, там все поймете», дал брошюрки краткие и... не стал со мной спорить. Мне стало совсем неинтересно...

«Трудно защищать то, во что веришь полностью. Куда легче, если ты убежден наполовину; если ты нашел два-три довода и можешь их привести. Но убежден не тот, для которого что-то подтверждает его веру. Убежден тот, для кого все ее подтверждает, а все на свете перечислить трудно. Чем больше у него доводов, тем сильнее он смутится, если вы попросите их привести.

Вот почему в убежденном человеке есть какая-то неуклюжая беспомощность. Вера столь велика, что нелегко и нескоро привести ее в движение. Особенно трудно еще и то, что доказательство можно начать с чего угодно. Все дороги ведут в Рим — отчасти поэтому многие туда не приходят».

♦♦♦

Я хочу не поспорить, я понять хочу! Пусть объяснят мне, почему так, а не иначе. Ну, почему? Например, накладывают епитимью за что-то. Мне кажется, человек сам себя очень сильно наказывает, когда о своем проступке думает, совесть его мучает. А получается, он выполняет по указу человека какое-то действие — сделаешь, мол, и все, душа отболит за этот грех, тогда Бог простит тебя. Почему именно это? Почему именно священник определяет, что тебе делать?

Допустим, это вещи второстепенные. Но я, например, ни от кого еще ни разу не услышал, кто для него Бог. Никто об этом мне ничего не сказал. Пока для меня это — исполнение всех обрядов. А кто такой Бог?...

«Если считать, что Он (Христос. — Ред.) только человек, вся история становится несравненно менее человечной. Исчезает ее суть, та самая, что поистине пронзила человечество. Мир не намного улучшится, если узнает, что хорошие и мудрые люди умирают за свои убеждения; точно так же не поразит армию, что хорошего солдата могут убить… Но если мы хоть как-то знаем человеческую природу, мы поймем, что никакие страдания сыновей человеческих и даже слуг Божиих не сравнятся с вестью о том, что хозяин пострадал за слугу. Это сделал Бог теологов, а не Бог ученых. Таинственному повелителю, прячущемуся в звездном шатре вдали от поля битвы, не сравниться с Королем-Рыцарем, несущим пять ран впереди войска».

♦♦♦

Роль Тернбулла, эта книга, «Шар и крест», меня изменила в том плане, что я стал более осторожен в выражениях. Раньше мог черно пошутить на тему религии — я вообще люблю пошутить, иногда саркастически — а после этого спектакля стал себя одергивать.

Пока я не готов к тому, чтобы принять веру. Мне кажется, сделать шаг в Церковь — к этому должно что-то подвигнуть, это серьезно. Ради эксперимента я бы этого делать не стал, это страшно. Это же получается как шпионство, что ли. Я очень боюсь таких жестов резких, массовых — «Давай, как все!» Ну и будешь ходить в храм, как все, потом все реже и реже. У меня есть такие мысли сейчас: почитать побольше, узнать о Церкви, потихонечку. Хочется больше вникнуть. Но не изнутри, а пока извне.

«Лучше всего увидеть христианство изнутри; но если вы не можете, взгляните на него извне... Конечно, лучше всего быть так близко от нашего духовного дома, чтобы его любить; но если вы не можете этого, отойдите от него подальше, иначе вы его возненавидите... Хуже всего именно тот, кто особенно рад судить, — непросвещенный христианин, превращающийся в агностика…

Он не может судить о христианстве спокойно, как сторонник Конфуция, или как сам бы он судил о конфуцианстве. Он не может волей воображения перенести Церковь за тысячи миль, под странные небеса Востока, и судить о ней беспристрастно, как о погоде...

Если мы увидим Церковь извне, мы обнаружим, как она похожа на то, что говорят о ней изнутри. Когда мальчик отойдет далеко, он убедится, что великан очень велик. Когда мы увидим христианскую церковь под далеким небом, мы убедимся, что это — Церковь Христова».

Прочитать роман "Шар и крест" можно здесь >>

* Курсивом приведены цитаты из произведений Г. Честертона «Ортодоксия», «Вечный человек», «Автобиография». — Ред.

Обозреватель журнала "Фома" и автор данной публикации Валерия Посашко рассказывает о том, чем ей особенно интересен Гилберт Кийт Честертон: