Сложности и недоумения мои еще более усилились с вхождением моего старшего сына в исповеднический возраст (7 лет). Готовила я Митю к первой исповеди, как Бог на душу положил. Что-то объясняла, что-то читала, что-то показывала на картинке в книжке ("Закон Божий" о. Серафима Слободского). Всего помалу в течение примерно трех месяцев до дня рождения. Вот только показать на собственном примере я тогда не решалась, поскольку сама ходила причащаться одна, без детей. Причащалась я тогда редко — разочек постом (всего, значит, четыре раза в год), и жаль мне было тратить радостный день на укрощение моих непосед. В этом удовольствии отказать я себе не могу — побывать на литургии одной, без деток.

Говорила я, говорила Мите об исповеди, и все как будто он что-то недопонимал, да и мне эти разговоры полного удовлетворения не приносили. В конце концов я сказала сама себе в сердцах, недовольная собственной бестолковостью: "Пусть будет что будет. На все воля Божия". Я решила попросить поговорить с ним на исповеди того, кто, я уверена, более опытен в таких делах, нежели я. Но когда я увидела, к кому нас привел Господь в тот будний день, у меня язык прилип к гортани от робости.

—Сколько лет мальчику? — спросил батюшка.

—Две недели назад исполнилось семь, — ответила я с намеком, что, дескать, с мальчиком самое бы время поговорить об этом событии в его жизни — первой исповеди.

—Как твое имя?

Митя назвал, и я опять с надеждой посмотрела в лицо священнику: это был день именин сына, и в проповеди, я догадывалась, священник будет говорить о житии именно этого святого (так, кстати, и оказалось). Ничего не сказал батюшка и лишь, накрыв епитрахилью голову ребенка, произнес разрешительную молитву. С тоской посмотрела я на крошечную кучку исповедников, проскользнувшую мимо нас вперед.

—Не грусти, — шепнула сама себе потом, — может быть, это и к лучшему.

В том, какую силу имеет наставническое слово священника для ребенка, я убедилась спустя несколько месяцев. Привел меня Господь побывать в отдаленном уголке России и поговорить с повергшими меня в изумление православными людьми.

—А у нас, — сказала я, — можно просто наклонить голову, назвав свое имя, и тут же получить отпущение грехов.

—Как?! И ничего при этом не говорить?!

—Абсолютно ничего! — подтвердила я.

—Да не ври ты! Такого не бывает, — сказала мне одна молодая особа. Но потом, поразмыслив, изрекла:

—А может, и бывает... Приезжала к нам тут одна москвичка и подобное же рассказывала. Но мы решили, что она это сочинила. Так неужели же такое бывает? Зачем же тогда нужна исповедь?

Вот чудаки! Бывают же такие на белом свете — общую исповедь никогда в жизни не видывали! Живут в своей глуши под крылышком у рачительного батюшки, который в течение часа успевает только трех исповедать, но уж зато разруган он ими, по нашему православному обычаю, во все корки и охарактеризован со всех сторон своего личного и служебного бытия. Ведя к нему в церковь мальчиков, я предупредила своего старшего, что на исповеди батюшка с ним побеседует. Митя тут же остановился с намерением повернуть назад.

—Не бойся, — подбодрила его я. — Он тебе поможет ответить на вопросы, которые сам же задаст.

—А о чем он спросит?

—Не знаю, — схитрила я.

Вот теперь уж для меня пришло время делать с непривычки большие глаза! Принакрыв краешком фелони моего сына и низко наклонившись к нему, священник шепотом побеседовал с Митей. Так же неторопливо, ласково исповедовали детей и другие священники, приезжавшие на моей памяти послужить в эту очаровательную древнюю церковь, расположенную вблизи святых мощей. Стоило же ехать в глушь, за сотни километров, дабы увидеть этакое диво своими одичалыми питерскими глазами! Тамошний батюшка сказал Мите, что Библию надо читать каждый день. И вот в течение целого года не было дня, не нарушенного каким-нибудь экстраординарным событием (например, ночь в поезде или приезд к нам деда, не одобряющего некоторых особенностей воспитания мною детей), в который мы бы пренебрегли духовным чтением на ночь. Иногда я робко завожу:

—Ребята, у меня еще столько посуды на кухне... Да и пол надо обтереть. Отпустите меня! Спите уж так, без Библии.

—Нет! Батюшка что сказал? "Каждый день!" А батюшку надо слушаться, сама говорила.

Вздохну и открываю книжку на заложенной вчера мною странице.

Конечно, если бы мы жили рядом с такой милой церковкой, где вся община, по выражению самих прихожан, состоит из трех с половиной человек, с исповедями у детей все бы наладилось само собой и думаю, что не моими бы усилиями это сделалось. Но поскольку в праздник мы с детьми приходим в большую многолюдную церковь, сложности с их исповедями остаются. Напрасно думать, будто бы священник, даже и имеющий в своем запасе 3 минутки для моего ребенка, может научить его исповедоваться и без моей материнской помощи. Ой, как она нужна! Исповедь может стать тяжким испытанием, которое в силу какой-то душевной травмы, не дай Бог, станет потом просто непреодолимым препятствием. Например, великий князь Олег Константинович (погиб в 1914 г.) в своем дневнике писал, что мучительное воспоминание о первой исповеди стало для него причиной, в силу которой он старался как можно реже причащаться. А ведь в те-то времена и в тех церквах не торопились, и духовники у царской семьи были все люди отборные, опытные. Между тем некая душевная травма, нанесенная семилетнему ребенку, налицо.

Как видим из этого примера, проблемы с детскими исповедями не новы, и дело не только в привычной робости, которую испытывают как дети, так и взрослые перед этим событием. Очень хорошо об этом сказала одна благочестивая женщина, обращаясь к моей сестре:

—Что ты плачешь и упираешься? Не готова? Запомни: к исповеди ты будешь не готова всегда. Это такая особость состояния перед исповедью — желание повернуться и убежать под предлогом своей неготовности. Думаешь, в следующий раз подготовишься лучше? Нет, этого никогда не будет! Схватила ее за руку и буквально потащила за собой в церковь изо всех своих сил.

Но семилетнему ребенку чего бояться? Он же не накопил за свои младенческие семь лет столь страшный и постыдный груз грехов, как мы? Маленький герой Шмелева ("Лето Господне") со страхом думает о возможной епитимье после своей первой исповеди. Время тогда было иное и семья была другой — крепко укорененной в церкви. теперь налицо опасность другого рода: слишком легкое отношение к исповеди, принявшей едва ли не повсеместно (особенно в праздники) "немую" форму выражения. Вот здесь-то и нужна материнская направляющая рука и особая мудрость, чтобы и значение церковного таинства в глазах ребенка не уронить, и не ввергнуть его своими попреками да напоминаниями в какой-то унылый испуг.

Не знаю, как другие дети, но мой старший сын едва-едва накопил в себе к семи годам чувство недоумения от собственного бессилия:

—Мама, ну почему я никак не могу стать хорошим?

Очень тяжело дети старшего дошкольного возраста учатся переносить страшное слово "грех" на собственную персону. Ощущение "я хороший" в силу все еще очень сильной веры ребенка в возможность измениться за один миг, согласно своему волеизъявлению, мешает поверить, что сделанное им нужно назвать так страшно — грех... Поэтому при разговоре об исповеди в шестилетнем ребенке ощущается подчас очень сильное противление тому, что говорит о нем мать, видящая его все-таки со стороны. Он-то знает себя изнутри и уверен, что хороший и не таков, каким его хотят представить на странном таком языке. Подобные трудности коренятся в самой детской психологии и могут быть не связаны напрямую с некоторыми упущениями по части объяснения заповедей Божиих ребенку. А говорить о них надо не дважды, не трижды, а много-много раз, как бы между прочим, посреди разных домашних дел: упоминать, напоминать, объяснять на различных примерах — но едва ли не ежедневно. Иными словами — часто, но микроскопическими дозами. Если это по незнанию или по неопытности упущено, то о таинстве исповеди говорить с маленьким ребенком становится очень сложно.

Все это я живо почувствовала перед первой исповедью своего старшего сына на себе. Оказалось, что я была просто не в состоянии заставить его отыскать в самом себе поступки, которые почему-то нужно рассказать "чужому дяде". То ли он у меня такой, то ли уж я кругом неумеха и неудачница — трудно сказать. Я решила вновь отступить.

Не давить на него. Замолчать на эту тему. Положиться на волю Божию. Какое-то усилие и я и Митя приложили, готовясь к первой исповеди, а то, что у нас не получилось, Бог не осудит.

В попытках преодолеть некоторые сложности собственной судьбы я давно уже обратила свои взоры к нашей классике, пытаясь найти там некую опору. Что делать, так уж я устроена, и мне легче спросить книжку, чем человека. Однако столпы нашей словесности хранят об этой стороне церковной жизни (исповедь) едва ли не единодушное молчание. Может к сюжету как бы кстати прийти такое важное в жизни каждого православного человека событие, как говение, (вспомним хотя бы Наташу Ростову), однако о последовавшей за ним исповеди и причащении, ну, ни полслова. Своего рода новатором в этой области был Ушинский, который из чисто дидактических целей рассказал в своем "Родном слове" (цикл "Из моих воспоминаний") о том, как говел и исповедался один мальчик и как он провел последовавший за причастием день. Я не думаю, что скромная молчаливость писателей прошлого не удивляла никого ранее, а лишь меня, любопытствующую не от хорошей жизни. Когда К. Леонтьев упрекал Достоевского, в том, что его Сонечка Мармеладова, веруя, ведет себя странно для русской православной женщины, он, несомненно, имел в виду и этот пробел в образе несчастной героини "Преступления и наказания".

Ставшая сейчас довольно известной чеканная формула Ивана Солоневича "Русская литература оболгала Россию" имеет под собой во многом оправдывающую ее основу. Целый пласт русской жизни почти полностью выпал из картины России прошлого столетия, изображенной Л. Толстым, Тургеневым, Чеховым... Неполон образный строй русских людей, представленных литературой прошлого, и это показали писатели, покинувшие Россию вскоре после революции 1917 года. Новые герои и новые сюжетные положения введены Б. Зайцевым, И. Буниным, П. Красновым, И. Шмелевым; в их книгах мы увидели другую Россию, нам, современным книжникам, просто-напросто не знакомую. Благодаря стараниям этих писателей перед нашими глазами предстала Россия богомольная, Россия "за оградой церкви", Россия со всем своим православным многолюдством (крестьяне, ремесленники, мещане, рабочие, чиновничество). Писатели-эмигранты сорвали покров тайны с пренебреженной предшествующим поколением жизни церковного народа, и вот со страниц их книжек зазвучали слова, тихо сказанные священнику над аналоем.

Как целеустремленно жили наши предки! Каким смыслом были исполнены их будни, их праздники! Довольно полно, кстати, жизнь России в рамках православного годового календаря представлена в произведениях горячо любимых мною писателей, которых принято называть шестидесятниками (Н. и Г. Успенские, А. Левитов и др.). Почти все они в прошлом семинаристы, и, следовательно, знали эту сторону народной жизни очень хорошо. С духовным поприщем, на котором подвизалось порой не одно поколение их предков, порвали, за что их неизменно миловало советское литературоведение: вот, дескать, атеисты, антиклерикалы, обличители! Однако такого горячего христианского чувства, которое порой так и льется со страниц их книг, еще надо поискать в русской литературе. Только вот к православному люду, изображенному в них, предъявляли писатели демократического направления зачастую слишком жесткие требования: судили их как падших ангелов — безжалостно... Скажем, где бы ни оказалась несчастная русская баба — в услужении ли на кухне или в тягостном супружестве, жить-то все-таки, влача свои дни, надо, не разрушая какую-никакую, а все же оградку, подпорку для слабой и больной души. Отвалы, по которым карабкались наши предки, были не страшнее тех, которые преодолеваем ныне мы.

Отдали дань писатели-эмигранты и едва ли не самому оплеванному русскому сословию — священству. В одной из своих последних статей (1918) В. Розанов припомнил давний разговор, в котором он принял участие:

Где же в нашей литературе отдана дань этим трудам русского священника? Пальцев одной руки достаточно, чтобы припомнить имена писателей, с любовью приобщавшихся к этой теме.

Обличением настроенности образованного общества в дореволюционной России звучит признание священника Сергия Булгакова о причине, в силу которой до 1918 года он откладывал принятие священнического сана: знал, что привычный для него круг московской интеллигенции, узнав о преступленной им черте дозволенного, отвернется с презрением от попа... И решился он на этот шаг, лишь поняв, насколько безмерна беда, обрушившаяся на его Родину. Думаю, подобное ощущение долга по отношению к старой России, ушедшей в небытие, двигало и создателем колоссальной эпопеи "Красное колесо" А.И. Солженицыным, на страницах которой мы находим совершенно удивительные образы священников — философов, героев, подвижников. Нет в них буквально ни одной черточки, могущей вызвать какое-либо неприятие, ни одного неловкого слова не срывается с уст их... Хватит уж, как бы говорит нам писатель, этим-то русским людям помоев хватило выше головы, поговорим о них иначе.

Так, подбирая осколочки, рассыпанные по разным книжкам, я составляю сама для себя мозаичную картину религиозной жизни разных слоев русского народа — в семье, в школе, на службе (да-да, и там!), в тогдашней Церкви... С исповедью здесь мне, пожалуй, сложнее всего. Невольно задалась я вопросом: почему так? Почему исповедь сокрыта от глаз читателя, листающего книги из прошедшего, девятнадцатого столетия? Только двадцатый век сделал достоянием читательского сопереживания слезы раскаяния и участливое слово священника, сказанное в полумраке церкви. Неужели только понимание сокровенности этого таинства, его необходимой сокрытости не только от досужих ушей, но и от любопытствующих глаз исключало исповедь как сюжетообразующий элемент из русского романа, повести, рассказа? Дурны ли с этой точки зрения страницы Шмелева или Солженицына, обнажавшие перед читателем то, на что как будто существовало некое табу? Думаю, нет. И герои Шмелева ("Лето Господне", "Богомолье") и Зина Алданская из романа Солженицына (узел "Октябрь шестнадцатого") много выигрывают своей образной полнотой в глазах читателя, перелистнувшего "исповеднические" страницы, связанные с ними.

Я предполагаю, что запретность темы церковной исповеди, ее неприкасаемость во многом была связана с некоторой болезненностью, личным и очень непростым опытом каждого конкретного человека, будь он даже и знаменитым писателем. О великом князе Олеге Константиновиче, тяжело пережившем первую свою исповедь, я уже писала. П. Милюков, известный общественный деятель России начала века, переживший в юности увлечение, как он считал, церковной обрядностью, довольно быстро охладел к ней, и в частности из-за формализации именно исповеди.

Среди трудов святителя Феофана Затворника (1870—80-е гг.) обращают на себя внимание многочисленные письма его к духовным чадам, вопрошавшим преподобного о различных тонкостях подготовки к исповеди, отношения к исповедывающему и, наконец, о ней самой. Эти примеры, поверьте, можно было бы продолжать и продолжать. Церковную исповедь не следует путать с исповедью литературной. Сама распространенность жанра литературной исповеди (Ж.-Ж. Руссо, Л. Толстой) была во многом, на мой взгляд, связана со стремлением дать в пику церковной исповеди, у которой есть свои, вполне определенные и жесткие правила, по коим она осуществляется, иной образец: распространенный и детализированный, не боящийся захватить страстными своими переживаниями того, кто оказывается посвящен в нее. Этот полемически нецерковный образец очень повлиял на нынешнее поколение вновь обращенных христиан, моих современников. А между тем в литературной исповеди главным является самораскрытие и призыв к сопереживанию, в то время как цель церковной исповеди иная: признание своих грехов (вот они, все пред Тобой, Господи) и раскаяние в них, надежда на оправдание во Христе и помощь в исправлении самого себя.

Примерно то же самое усваивает и нынешний семи-восьмилетний ребенок, пришедший в переполненную народом праздничную церковь. Будет у батюшки возможность, он своими вопросами подтолкнет ребенка к называнию (по форме это и есть детская исповедь) своих грехов, даст ему краткое наставление. Перед матерью тоже стоит определенная задача, какой бы исповедь ни была (общей или не общей — уж что Бог дал), не сглаживать в восприятии ребенка важность этого таинства и не уничижать его своими неловкими оценками да репликами. Священникам, не побоюсь этого слова, нужно нынче помочь. Порой матери следует поступить и так: оказавшись перед царскими вратами в ожидании Святой Чаши, шепнуть ребенку на ушко: "Подумай-ка, миленький, о своих грешках. О каждом из них попроси у Бога прощения". Все равно ведь слова молитв перед причащением, которые читаются в это время, он не понимает.

Вообще же говорить со мной о своих грехах мой старший сын ужас как не любит. Уразумев это, я усвоила следующую тактику. Вечером перед сном говорю ему: "Проснешься утром, встань, пока Ванечка спит, помолись в одиночку, да смотри не ленись! А потом покайся в своих грехах. Перебирай их по одному и о каждом говори: Прости меня, Господи!". Как правило, тут же отворачивается к стенке, замолкает. По дороге в церковь еще один вопрос:

—Ты вчера подумал о исповеди?

Ворчливо отвечает:

—Подумал, подумал! Не надо о моих грехах! Я их хорошо знаю. Однако после этих слов минуты три идет молча.

После исповеди сынок никогда не открывает мне, о чем его спрашивал священник:

—Сама говорила, что это таинство. А раз тайна, так и не выспрашивай.

Вот и слава Богу, что это усвоил! Господь всему научит, только бы от церкви не отставал. Камушек к камушку прикладываем мы с ним с усилием, стараясь, — что-то ведь у нас получается, раз Бог не лишает церкви Своей нас, грешных.