|
[ Опубликовано на сайте "Православное чтение": Zavet.Ru ]
ПОВЕСТЬ О ПРАВОСЛАВНОМ ВОСПИТАНИИ.
Глава 10. Маленькие дети Небесного Отца
Это слова Господа Иисуса Христа. Интересно, а почему так? Ребятишки ведь немало плохого в своей детской жизни делают. Мне возразят: но размыслить-то об этом сами дети не могут. Вот поэтому и в грех им дурные деяния не вменяются. Хорошо, отвечу я, все так. Но и взрослые немало творят грехов по недомыслию. Апостол Павел писал о себе, имея в виду свое прошлое как гонителя Церкви: "...так поступал по неведению, в неверии". Видимо, о таких грехах ("по неведению") сказано и в Евангелии: тот, кто знал, но не делал, будет бит много, а кто не знал — меньше. К детям же это явно не относится. Здесь что-то другое. Начнем свое размышление с Ангелов. Где они находятся? В хоре, славословящем "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный", или рядом с детьми? Конечно же, рядом, как и наши Ангелы-хранители. Продолжая оставаться рядом с нами, они одновременно пребывают и в небесном мире, к которому прилажена вся их жизнь. И вот тут-то, неподалеку, кстати, от нас, Ангелы-хранители детей видят Лице Бога… Какие-то особые Ангелы. Или им что-то особое открыто... О да, да! Особое! Они видят постоянно обращенное на детей Лице Божие — вот что! Значит, получается, что Отец непрестанно смотрит на Своих маленьких детей. А почему? Да, наверное, по той же самой причине, по которой и мы не сводим с них своих глаз. Дети по-особому прекрасны. К ним тянутся глаза и руки. Взять на руки маленького! Потетешкать, подкидывая его кверху! И отпустить: беги Вот так, я думаю, обстоит дело с Ангелами детей. Они на особом положении, потому что видят: Небесный Отец взирает на детей постоянно. Маленьких ведь всегда любят сильнее, чем больших. Видно, это как на земле, так и на небе. Дети — природные граждане Небесного Отечества! Детям о грехе говорят немного. Просто: это хорошо, а это плохо. По моему осторожному предположению (может быть, я здесь ошибаюсь), это необходимо, чтобы дети, вырастя, всегда хотели видеть Лице Отца в Церкви Сына. Он Отца не заслонил. Господь — одесную Отца. Зачем же тогда этих маленьких с детства приводить туда, где ко Кресту в страшной муке пригвождены наши грехи? А вот зачем: дети уже сейчас очень страдают. Они подневольные. В их жизни много обиды, непонимания. Мечтаний, которые никак не исполняются. Детей бьют. Им ставят плохие оценки, и они плачут. Им не дают стишки к празднику, говоря, что дикция плохая. Дети застенчивы, робки. Вон Алинка: выскочила на середину зала и тараторит о маме. А этот тоже бы так хотел, но он какой-то забитый. А как было бы здорово — громко так прочитать. Все: ах, какой мальчик! По головке бы погладили. А так — ничего у него не получается. "Какой-то я неумелый". Ручки не слушаются, ножки в танце заплетаются. Других много любят, а этого — мало. Кто же его, "обремененного и труждающегося", утешит? — Господь. Приведите же дитя к Нему. "Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". По выражению блаженного Августина, фигурка ребенка стала в Церкви символом смирения. Гм... А это о каких детях — тихих, смирных, послушных? Да, но они часто бывают шумными, плохо воспитанными, непоседливыми, своевольными и (помилуй, Господи!) развращенными с младых ногтей. Сосед, хохоча, рассказывает нам о своем пасынке: — Мишка с этой девчонкой постоянно в семью играет. Вот таскают они своих кукол, таскают, а потом спать ложатся. Как и положено ложатся. Ха-ха-ха! Какое жестокое глумление над детьми! Сейчас этому мужику не до смеха: в тюрьме сидит. Я видывала, как эта девочка играет "в домик". В ней заложен невероятно сильный материнский инстинкт. Все малыши во дворе становятся ее детьми. Она разыгрывает с нимицелые представления. Чаще всего повторяется такая сценка: "мама" идет с работы, а навстречу бегут ее маленькие "дети". Она их обнимает, целует и ведет с улицы "домой". Девочка некрасива, и я все думаю: неужели у нее не будет нормальной семьи — не такой, как та, где ей показали что не нужно? Все дети, даже самые плохие, становятся хорошими, когда играют в свои детские игры. Это их жизненное пред Богом дело — играть. Я смотрю на это и учусь. Вот девчонки опять расположились напротив моих окон со своим игрушечным "домиком": коляски, куклы, посудка, тряпочки. Так и я буду делать. Таскать своих "кукол", укладывать их спать, кормить... Играть "в домик". Я в детстве "в домик" мало играла. Я сейчас это наверстываю. Девчонки, когда их обидят, плачут. Вот и я, если что, поплачу. Потом вытру слезы, и опять за игру. Мне платье новое принесут. Я обрадуюсь. Начну перед зеркалом вертеться. А почему бы и нет? Платье-то вон какое красивое. Хорошо, когда ребенок занят своим делом, то есть игрой. Хуже, если начал слоняться по комнатам, завалился на диван, уставился в телевизор. Говоришь ему: "Что ты разлегся? Пойди поиграй". Играют дети — хорошо, не играют — плохо. Вот это я и присвою себе. Что еще мне нравится в детях? Их любовь к жизни. Вы когда-нибудь видели ребенка, ненавидящего жизнь? Я — никогда. Соседского Мишку выгнал из дома пьяный брат. Мишка голоден, кое-как одет. На лице еще слезы не высохли, а он уже заприметил на помойке ломаный велосипед. Пошла потеха! Носится по двору на нем как на самокате, и все плохое забыл. Так и я: поплакала, погоревала и опять схватилась за свое веселое жизненное дело. Мне возразят: "Да, но Господь не просто поставил ребенка посреди Своих учеников. Он еще сказал: "Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него". Вот ведь о чем речь — о ребенке, принимающем Царствие Небесное. Хорошо, а как дети принимают его? Да вот так: — Расскажи мне, миленький, о Боге. — Бог добрый. Он меня любит. Все! Принял! Митя говорит, стоя в храме: — Мама, а зачем люди по сто раз повторяют "Господи, помилуй"? Это для верности? Чтобы знать, что точно уж — дошло? — Нет, не для этого. Чтобы мысли плохие в голову не лезли. — А! Подвиг молитвенный — это для взрослых. Детям много молиться как-то не пристало. Чтобы ребенок начал вдруг бессчетно молитву Иисусову творить, надо его волю исковеркать донельзя. Вот смотрю-смотрю я на простую, маленькую, неэмоциональную молитву детей и думаю: а я тоже так хочу! Помолилась спроста и отошла от икон, совершенно утешенная: я сказала сейчас Богу самое нужное. Никакой неудовлетворенности, рефлексии! Не до того мне — игра ждет. Бегу на кухню: так, кастрюлька, молочко, чайничек. Самый мой намоленный покойный уголок в доме — около плиты. Сколько мне здесь хороших мыслей в голову пришло! На одной ноге порой замирала от радости: "Ну, надо же! Как, оказывается, мир-то устроен!" Здесь я научилась отдыхать от урагана своих дум. Куда мне рваться, бежать, зачем мучить себя разными вопросами? Нужны ли они? Вот самое важное в мире дело — сварить суп, накормить обедом семью. Нужнее этого ничего нет. Доварю его и подумаю, что мне дальше-то в жизни делать. А пока: отдохни, душа. Режу картошку. Прислушиваюсь к тому, что в доме происходит. Опять ребята ссорятся! Закапали слезы на картофельные брусочки: "Ну, что мне с ними делать? Все нервы своими ссорами вымотали". А кто-то мне отвечает: "Терпи". Это чей же голос опять во мне раздался? Не знаю. Похоже, я сама с собой научилась разговаривать. Скажут мне: — Послушай: через два часа светопреставление. — Ну, и что? Суп-то надо доварить. Ребята сейчас с улицы прибегут. У моих, знаешь, какой аппетит? Все подряд метут. Вот накормлю семью, вымою посуду, а там посмотрим. Растут мои дети — расту с ними и я. Вот свекровь мне недавно сказала: — Ты зачем опять в церковь-то пошла? Пусть старухи туда ходят. Им делать нечего, а у тебя есть семья. Мудрые слова, между прочим. Я, наверно, в старости акафистник до дыр зачитаю. Дети вырастут, развяжут мне руки, а с ними и мои мысли. Стану другая — напишу третью книгу. Назову ее как-нибудь так: "Записки старицы". Из посланий Апостола Павла я узнала, что старицей в Церкви называется просто старуха. Да-да! Вот, пожалуйста, как об этом писал Апостол Павел в послании к Титу: "...чтобы старицы также одевались прилично святым, не были клеветницы, не приобщались пьянству, учили добру; чтобы вразумляли молодых любить мужей, любить детей, быть целомудренными, чистыми, попечительными о доме, добрыми, покорными своим мужьям, да не порицается слово Божие". "...Любить мужей, любить детей" — да этими призывами я готова испестрить свои книги сверху донизу! Только ведь их тогда читать-то никто не будет. Вот я и ухищряюсь, хотя пишу-то на самом деле все время об одном и том же. Я готова написать об этом и третью книгу, но уже в другую эпоху своей жизни — старухой, оставившей позади свою веселую игру "в домик". ...Где-то на святой горе пролегла моя родная узенькая тропинка. Я раньше думала: узкий путь спасения — это когда все идут толпой и поэтому всем тесно. А теперь я понимаю это иначе. По тропинке, предназначенной одному-единственному человеку, сначала проходит Господь. За Ним остается святой след, и вот по нему-то и пойдет Его ученик. Шаг влево, шаг вправо, и человек начинает тонуть. Потому что мир, по словам Апостола Иоанна, лежит во зле. И только путь жизни, данный человеку Богом, свят. Здесь все ему дается ко благу: рождение, детство, молодость, труд, брак, жена, муж, дети, болезни, старость, смерть. Только уходить с этой тропинки нельзя, потому что имя ей — Царский путь. Он называется так не потому, что пролегает посередине. Царский путь может и не совпадать с золотой серединой. Тропиночка жизни петляет, о как она петляет на святой горе: то вверх идет, то вбок, то вообще поползла вниз — к подножию горы. Путь этот наречен Царским, потому что его дал человеку Царь. Сказал рабу: иди здесь. Человек смиренно пошел по своему жизненному пути, и над его головой заклубились тучи Ангелов. Так что иди, сестрица. Выходи замуж. Радуй мужа веселым и ласковым нравом. Рожай детей. С колясочкой броди по двору. Вари на завтрак мужу и детям кашку… Это твой царский путь. Не веришь? А ты попробуй. Сама увидишь.
Глава 11. Истинное происшествие
Великая Суббота 1998 года. Девятилитровая бадья с квашней, испестренной крапинками изюминок. Формочки и формы для куличей. В духовке шкворчит свиной оковалок. Митя бродит по кухне, раздувая ноздри: он нюхает свой любимый запах нашпигованной чесноком свинины. Все что-то делают: взбивают, перебирают, чистят, трут, режут. Дорисовывают последние загогулинки на крашеных яичках. И говорят... Странные речи ведутся сегодня на нашей кухне. Вот хорошо бы нам в пасхальную ночь причаститься. Только чтобы всей семьей. Именно — всей! Пошли же эти разговоры от ребятишек. У них мечта: отстоять всю ночную службу в храме. Они ее ведь никогда не видели! А посмотреть хочется. И еще — причаститься ночью. Это же так интересно: храм, ночь и вдруг — Святые Дары. На Страстной Неделе я, в ответ на эти мечтания, им говорила: — Тяжело, конечно, стоять так долго ночью. Но ведь можно и посидеть. Найду я для вас в церкви местечко. Подремлете у меня на плече. Это только кажется, что сидя спать трудно. Очень даже просто! Посмотрите, как сладко спят в транспорте взрослые. — Ой, мама, тогда пойдем! — А это как наш папа. И вот пришло утро Великой Субботы, и папа так загадочно роняет нам: — Я еще не решил. Ребятишки не отстают, уговаривают: — Папа, мама, ну, соглашайтесь! Что вы мнетесь? И вот тут вдруг обнаруживается, что в нашей семье никто не знает, как люди добрые причащаются в Пасху. Молитвенное правило читать обычное? Да, наверно, обычное. А есть можно? Нельзя? А сколько времени нельзя? — Погодите, — говорит Митя. — Сейчас мы это выясним. Он бежит в комнату, таща за собой брата, хватает молитвослов с новомодным приложением и начинает его изучать. Дети что-то между собой обсуждают и, наконец, с победным видом возвращаются на кухню. — Мы все выяснили. У тебя тут как написано? "Не есть с 12 часов ночи"... Значит, делаем так: едим спокойненько до полуночи. А потом начинается церковная служба, и мы все дружненько перестаем есть. — Митя, — говорю я в ответ, — а что если в данном случае речь должна идти не о той полуночи, которая впереди, а о той, которая уже позади? — Не есть целый день?! — ужасается сын. — Этого не может быть! Между тем я начинаю что-то припоминать. Какие-то разговоры... Будто именно так и делают. Но пока я об этом молчу. Потому что мне еще не совсем понятно то, что происходит сегодня в нашей семье. Дети приуныли. Сидят молча. И вот тут я им говорю: — Сейчас пойдем в церковь святить куличи. Вот и спросим там у батюшки. Только, пожалуйста, Митя, сделай это сам. Собрали мы после обеда сумку с пасхальными яствами и пошли. Папа как-то таинственно отмалчивался, не говоря нам ни "да", ни "нет". Это вселяло в нас надежду, а от нее всем на сердце становилось очень весело. В церковь ребята летели как на крыльях: погода славная, вот-вот наступит чудный праздник, мы все вместе пойдем ночью в храм и, наверно, будем причащаться. А дома-то сколько вкуснющей еды наготовлено! Болтали мы всю дорогу без умолку. Веселый, окрыленный Митя подлетел в храме к батюшке и выпалил: — Скажите, пожалуйста, а как надо готовиться, чтобы сегодня ночью можно было причаститься? Ночью причаститься? Двенадцатилетний мальчик получил от священника ответ. Какой-то погасший, растерянный подошел ко мне Митя: сегодня ночью у нас в храме причащать не будут. Я пожала плечами и отвернулась. С освященными куличами мы молча вернулись домой. Услыхав новость, папа хмыкнул и ушел в комнату. Я убрала со стола молитвослов... А все-таки день-то был славный! То, се, пятое, десятое. Разные домашние дела... Фу, кончились! Я принарядилась и села с ребятишками перед телевизором. Только голова моя работала в каком-то странном направлении... В эти часы я вспомнила многое. Я ведь знала о том, что в нашем храме в Пасху не причащают. Сама же года три назад слышала это своими собственными ушами: "Причащать не будем, потому что в Пасхальную ночь в храме бывает очень суетно". (прим.)
Когда я услышала эти слова, то мне показалось, что подо мною покачнулся пол. Я в этот момент чуть не упала. Я ничего не выдумываю, говорю самую настоящую правду: тогда я просто онемела от изумления. В ближайшие после этого дни я подходила к церкви, глаз на нее не поднимая. Мне казалось, что ее, бедную, кто-то очень сильно обидел. Как бы оскорбил. Мне было стыдно за нас перед нашим храмом. Это чувство в себе я потом поборола, однако примирить в своей душе два понятия — Литургию и непричащение паствы — так и не смогла. Но как же случилось, что я забыла про все это в Великую Субботу 1998 года? А вот как. Я человек наивный. Подхожу к расписанию в церкви и читаю: "Пасхальная заутреня. Божественная Литургия". — Ну, вот, — вздыхаю облегченно. — Написано: Литургия. Значит, все нормально. Будут причащать людей. А иначе бы не написали слово "Литургия". Видно, священники передумали. Или что-то изменилось. И вот теперь все нормально. Я, спокойная, иду себе домой. Думать-то обо всем этом мне не надо. Меня это не касается. Я вот сейчас сказану о себе такое, от чего половина моих читателей книгу эту из рук побросает, возопив: "Да что ты нам голову морочишь!" Не знаю, как и сказать... Я ведь изнутри-то церковь пасхальную, праздничную отроду не видывала. Когда-то давно, в юности, было один раз. А вот с тех пор, как я в Бога уверовала, ни разу. Одну меня в церковь никто ночью не пустит. А не одну? Вот постоим мы, вдвоем или с подросшими детьми, около храма, посмотрим на крестный ход, похристосуемся и домой пойдем. Мне нельзя вслед за крестным ходом входить в храм. "Домашнее начальство" не позволяет. Что ж, около храма постоять в чудную Пасхальную ночь — это ли не радость? Так было до поры до времени. И вот грянула Пасха 1998 года, и двери храма распахнулись перед нами. Я знаю: нынче мы войдем туда вместе со всей церковью. Войдем всей нашей семьей. Это согласовано и утверждено на семейном совете. Мы дождались своего часа. Да, но там-то нас ждет какая-то странная Литургия. Я никогда не видывала такой: это Литургия, за которой Божий народ не причащают. И упоминаний-то о таком Богослужении я нигде не встречала! Что же это такое? Мне потом объяснили: — Это традиция, оставленная нам Церковью синодального периода. Так было в царской России. В пасхальную ночь тогда народ не причащали. Как?! С трудом сдержав движение лицевых мышц, я мысленно разинула от удивления рот. Значит, за этими пышными описаниями пасхальных торжеств у Гоголя, Шмелева и других — пустота? Как же я сама не обращала внимания на это раньше: в воспоминаниях о дореволюционной России нет упоминаний о причастившихся в эту ночь людях. Но, видимо, здесь опять сказалось какое-то чудесное воздействие на меня слова "Литургия". В моей голове не помещается мысль об Евхаристической Чаше, утаенной в алтаре. По дороге в храм ребятишки подпрыгивали от удовольствия. Все в эту ночь им удалось испытать: шествовали вокруг церкви, толпились у крыльца, вступили в храм. Вот дети прошли в крестном ходе, сразу за священниками, вперед. Ну, что делать? Надо теперь лезть за ними. Чтоб они нас видели. "Пропустите, пожалуйста, боимся потерять детей. Они впереди", — так шептала я, а сама все лезла и лезла вперед, таща за собой мужа. Наконец, добралась: вижу лица детей, машу им из толпы рукой. Все, мы у ступеней. Я начинаю смотреть вокруг. Я размышляю. О Церкви, о себе, обо всех нас. Праздник... Да, это праздник. Здесь красиво, светло, торжественно. Гремит хор. Ну, с хором-то для меня все по-прежнему: "пели бы попонятнее", так я бы мысленно всех певчих "облобызала". Маловато я понимаю в их пении, а раз так — значит, в голове у меня несутся свои мысли, свои молитвы. Мне скажут: "Выставилась тут в поношение всей Церкви". Ну, что ж. Полезное, кстати, дело: всмотреться в одну из овечек Божьего стада, со своим духовным поиском, со своим недоумением и — со своей обидой. Вот — я сказала это слово: обидой. Нас оттолкнули. Нас обидели. Оказалось, что мы Церкви-то не нужны... Но ведь это неправда! Роскошное, питающее мой дух чувство: я, как блудный сын, всегда нужна Отцу. Он рад и малому слову моего покаяния, моей любви, обращенной к Его Сыну. И вот сейчас, в Праздников праздник, я недоумеваю: кто же меня оттолкнул? Опять я слышу чей-то возражающий голос: — Сколько раз Церковь Христова звала тебя: "Со страхом Божиим и верою приступите..." Где ты тогда была? Не лги, что на твоем пути был только мужний запрет. Была еще и лень, и трусость, и сомнение, и забота мира сего. Ты не вела своих детей в праздник, потому что не считала это нужным. Так было и раз, и два, и три... Сто раз так было! Что ж ты сейчас закатываешь истерику по поводу традиции, утвердившейся в нашей Церкви? Скажи, как тебя учат: "Не достойна", и отойди в сторонку. Стой и радуйся Пасхе! Да, это я могу. Мне скажут: "Встань на колени", — я встану. "Посыпь голову пеплом", — посыплю. Но все это я сделаю с чувством равенства со всеми членами Церкви Христовой. То, как можно захотеть спасти для вечности подобное мне создание, я вообще не понимаю. Сам замысел спасения кажется мне просто фантастичным. С этой точки зрения я, конечно, хуже всех. Уж свою-то душонку я знаю. Другие наверняка лучше меня. И вот те, кто служат в алтаре, из числа самых лучших. Но почему они в Пасхальную ночь не допустили к Чаше моих детей? Стоя в Пасхальную ночь у ступеней алтаря, я почему-то все время озиралась на праздничную толпу. Я ее разглядывала. Вообще-то понятно почему... Тем Великим Постом я впервые обнаружила в своей душе тень настоящей приязни к верующим в храме. Под многолетним натиском подался, наконец, мой критицизм, моя насмешливость в отношении людей, не похожих на меня. И сейчас, озираясь по сторонам, я просто купалась в той симпатии, которую испытывала ко всем вокруг. Люди были очень красивы! Наши церковные старухи, их внуки, все эти женщины, мужчины... На лицах людей не было ни тени сомнения или недовольства. Им говорили: "Миром Господу помолимся"... И Святая Русь ласково отвечала на этот молитвенный призыв. А я — я так не могла. Вот читают с амвона пасхальное послание св. Иоанна Златоуста. "Приходите, приходите все!" — гремит торжественный голос, но я-то знаю, что это говорится понарошку. Вот мы, держась в своей семье друг за дружку мертвой хваткой, приплелись, наконец, в этот виноградник, но нам будто сказали: "Приходите послезавтра. У нас сегодня неприемный день". Глаза мои отказываются видеть все это. Вот закончится сейчас заутреня, начнется Литургия, и я, наверно, заплачу. Молиться я не смогу совсем... И вот в этот момент, в промежутке между заутреней и Литургией, над моим ухом вдруг раздался родной голос: "А что мы здесь стоим? Пошли лучше домой". Я обрадовалась: "Пошли". Мы долго уговаривали детей, упрямо твердивших нам: "Нет-нет, мы будем до конца". Придя домой, мы посидели за столом. Посмотрели в телевизоре на Божественную Литургию, за которой причащали Божий народ. Потом легли спать. Оставшись одна, я сказала Богу: — Мы хотели к Тебе, Господи, но нас не пустили. Придет время, и мои дети вырастут. Я скажу им: — Не бойтесь остаться с теми, кто отвергнут людьми. Быть среди обиженных, угнетенных, отвергнутых — огромное преимущество. Потому что таковых любит Господь Бог. И помните: мытарь от церковного порога уходит более оправданным, чем фарисей. В ту ночь я с горькой улыбкой вспоминала свой давнишний призыв: "Не гоните детей от Распятия". Когда я писала это в "Двух свечах", то имела в виду как маленьких, так и больших. Кто же гонит Божьих детей? Кто отделил в Пасхальную ночь пастырей от паствы? Не могу разглядеть, кто это? Это предания ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, законы ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, уставы ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ. Мы мучаем себя ими... Предания человеческие, принятые с благоговением, как закон Божий, мешают нам любить друг друга. На нас напяливают тесную, некрасивую, побитую молью одежду, а мы все выскальзываем из нелюбовных рук.
[ << назад | вперед >> | к оглавлению ] [ в библиотеку ]
|