Шар и крест

Часть третья

Глава X. Поединок продолжается

Когда они перевалили через холм, весь Божий мир открылся им и сверху, и снизу, словно увеличившись в несколько раз. Почти под ногами лежало бескрайнее море, такое же светлое и пустое, как небо. Солнце поднималось над ними, бесшумно сверкая, словно ночь без единого звука разлетелась на куски. Победные солнечные лучи окружало сияние переходящих друг в друга цветов – лилово-коричневого, голубого, зеленого, желтого, розового, – словно золото гнало перед собой побежденные краски мира.

Самый пейзаж был строг, прост, но неровен, и казалось, что машину затягивает в огромный и тихий водоворот. Во всяком случае, Тернбуллу показалось так, ибо он впервые за много часов высказал свежую мысль.

– Если мы будем так мчаться, – промолвил он, – мы слетим с обрыва в море.

– Как хорошо! – сказал Макиэн.

Однако, спустившись на берег, машина мягко свернула, проехала сквозь редкие деревья и тихо остановилась. Хотя светило солнце, в маленьком домике (вероятно, там жил привратник) почему-то горел свет. Девушка обратила к сверкающему небу прекрасное лицо.

Эван сидел, потрясенный тишиной, словно издавна привык к шуму и скорости. Потом он встал, покачнувшись на длинных ногах, попытался овладеть собой и все же задрожал. Тернбулл уже открыл заднюю дверцу и выскочил из машины.

Как только он вышел, загадочная дама, неизвестно почему, проехала еще несколько ярдов, затормозила, вышла сама и с почти жестоким безразличием стала стягивать длинные перчатки.

– Спасибо, до свиданья, – сказала она так беспечно, словно они случайно встретились минут пять назад. – Здесь живет наш привратник. Зайдите к нам, если хотите, но кажется, вы оба заняты.

Эван глядел на ее лицо и видел, что оно прекрасно; он слишком поглупел, чтобы увидеть, как оно измождено, и догадаться, что за строгостью скрывается смертельная усталость. Он поглупел настолько, что продолжал беседу.

– Почему вы нас спасли? – несмело спросил он, не отрывая взгляда от ее лица.

Девушка рванула перчатку, словно оторвала руку, и горестно отвечала:

– Не знаю. Сама не пойму.

Эван молчал, не ведая, что ничего более умного он сделать не мог.

По-видимому, молчание и утреннее солнце оказали целительное действие, ибо загадочная дама заговорила наконец мягко и почти виновато.

– Спасибо вам большое, – сказала она. – Я вам очень благодарна.

– Нет, почему вы нас спасли? – повторил ободренный и упорный Макиэн.

Большие темные глаза осветились странным светом – не то великой печали, не то внезапной и непривычной откровенности.

– Бог его знает! – вскричала девушка. – Бог знает, что, если Он есть, Он от всего отвернулся. Бог знает, что я никогда не радовалась, хотя красива и молода, и у отца куча денег. Мне говорят, что надо делать, я делаю – и все это чушь. Мне говорят, работай с бедными, то есть читай им Рескина и чувствуй себя хорошей. Мне говорят, служи тому и сему, то есть – выгоняй людей из лачуг, где они жили, в новые дома, где они умирают. Я должна давать неимущим, а у меня есть только горький смех, пустая голова, пустое сердце. Я должна учить неученых, а я не верю в то, чему меня учили. Я должна спасать людей, а я не знаю, зачем им жить. Конечно, я спасла бы утопающего, как спасла и вас, или погубила, или сама не знаю что…

– Почему же вы спасли нас? – тихо спросил Эван, не отрывая взгляда.

– Мне не понять, голова не вмещает, – отвечала девушка.

Она долго молчала, глядя на то, как меняется синева сверкающего моря, и наконец промолвила:

– Описать это нельзя, но я попробую. Мне кажется, не только я несчастна – никто не счастлив в мире. Отец несчастлив, хотя он член парламента…– Она слабо улыбнулась. – Тетя Мэйбл несчастна, хотя какой-то индус поведал ей высшие тайны. Но я могу и ошибаться… я могу не знать, что есть выход… Недолго, совсем недолго я чувствовала, что вы его нашли и потому вас все преследуют. Понимаете, если выход есть, он непременно покажется очень странным.

Эван приложил ладонь ко лбу и неловко начал:

– По-вашему, мы кажемся…

– Ну конечно, вид у вас самый дикий! – перебила она с неожиданной простотой. – Вам бы помыться и почиститься!

– Вы забыли, что мы очень заняты, – сказал Макиэн, и голос его дрогнул.

– Я бы на вашем месте не погибала в таком виде, – с нечеловеческой честностью сказала она.

Эван снова застыл в молчании, а удивительная девушка еще раз изменилась на глазах: она беспомощно раскинула руки и сказала тихим голосом, который он потом слышал и днем и ночью:

– Разве я могу вас останавливать? То, что вы делаете, по-моему, так глупо, что это должно быть правильно, – она вздохнула.

Тернбулл глядел на море, но слышал, и медленно отвернулся. А девушка тронула руку Макиэна и исчезла в темной аллее.

Эван стоял неподвижно, как древнее изваяние. Тернбулл окликнул его раза два, хлопнул по плечу, но он пошатнулся в таком гневе, словно их разделил Божий меч. Нет, он не возненавидел Тернбулла – быть может, он только сейчас полюбил его. Но неверующий редактор был теперь хуже, чем враг, – он стал обреченной жертвой или будущим палачом.

– Что с вами? – спросил Тернбулл, не опуская руки, хотя понял больше, чем думал.

– Джеймс, – сказал Эван, морщась от сильной боли. – Я просил знамения у Бога, и я его получил. Господь знает, как я слаб. Он знает, что я могу забыть лицо Его Матери, даже оскверненное вашей пощечиной И вот. Он связал меня словом, и мы должны драться.

– Я понимаю вас, – сказал Тернбулл, – хотя вы говорите все задом наперед. Мы должны что-то сделать для нее, когда она столько сделала для нас.

– Я никогда не любил вас так сильно, – сказал Макиэн. – Да, она рискует покоем и честью, добрым именем, достоинством, привычной жизнью, надеясь услышать о том,. что мы пробили дыру в небе.

Пока он говорил это, три важных лакея вышли из ворот парка и повели шофера в дом. Самый их вид так не подходил к этой беседе, что оба шотландца, сами того не заметив, кинулись прочь и оказались на самом краю Англии. Эван сказал: «Разрешат ли мне там, на небе, видеть ее хотя бы раз в тысячу лет?», обращаясь к атеисту, словно тот мог ему дать достоверный ответ. Но Тернбулл не отвечал, и они помолчали. Когда же редактор заговорил, речь его была о другом.

–Я знаю эти места, – сказал он. – Я знаю, где нам драться. Там, под обрывом, полоса песка, на которой никто нас не увидит.

Макиэн кивнул и тоже подошел к краю обрыва. Рассвет, занявшийся над берегом и морем, был из тех редких и прекрасных рассветов, когда нет ни мглы, ни тумана, и все на свете становится и яснее и четче. Прозрачными стали цвета, словно предвещая совершенный мир, в котором все будет и безгрешным, и понятным, а сами тела наши уподобятся сверкающему стеклу. Море перед ними казалось мощенным изумрудами, небо ослепляло белизною, а у самого горизонта сверкала кайма облаков, такого глубокого и сияющего цвета, словно их отлили из небесного металла, который здесь, на земле, пытаются заменить жалкой подделкой, именуемой золотом.

Тернбулл уже спускался вниз и крикнул Макиэну, что на обрыве есть ступенчатая тропинка, а в самом низу – настоящая лестница. Пока наши герои спускались (обрыв был высокий), под ними жила и шелестела листва, все сильнее разгораясь в утренних лучах багрянцем, медью и зеленью. Жизнь кипела со всех сторон, птицы шелестели и пели в клетках ветвей или взлетали вверх, словно цветы, осыпающиеся не вниз, а в небо. Зверьки, неведомые ни горожанину, ни уроженцу гор, шныряли под ногами. Оба шотландца – каждый по-своему – слышали сто третий псалом: Макиэн ощущал всей душой силу и милость Отца, Тернбулл – ту безымянную мощь, о которой сказал Лукреций. Так спускались они по лестнице жизни, чтобы умереть.

Наконец они остановились на бурном полумесяце песка и воткнули шпаги в неверную почву. Тернбулл быстро оглядел берег, и перед ним мелькнуло детство; но сказал он: «Да, здесь никто не бывает». Оба выдернули шпаги из мокрого песка и прошли туда, где песок этот с трех сторон окружали белые утесы, а с четвертой окаймляла зеленая стена моря.

– Я бывал тут в детстве, с тетей, – сказал Тернбулл. – Смешно, если тут я и умру. Можно, я выкурю трубку?

– Конечно, – отвечал Эван странным, сдавленным голосом и зашагал по мокрому, мерцающему песку.

Минут через десять он вернулся, бледный от снедающих его чувств; Тернбулл весело выбил трубку и с обезьяньей ловкостью вскочил на ноги.

Прежде, чем отсалютовать шпагой, Макиэн, который, как все мистики, был на дюйм ближе к природе, оглядел арену их героической глупости. Кишащий жизнью склон сверкал в лучах солнца, и каждая птица, взлетавшая в небо, светилась белым, как звезда или как голубь Духа Святого. Макиэн чувствовал, что мог бы написать книгу о каждой из этих птиц. Он знал, что и два столетия не устал бы от общения с кроликом. Дворец, в который он попал, был так преисполнен жизни, что даже ковры его и обои кишели живыми существами. Наконец он очнулся и вспомнил, зачем сюда пришел. Противники подняли шпаги, салютуя друг другу, и в этот самый миг Эван увидел, что Тернбулл стоит по щиколотку в соленой воде.

– Что такое? – спросил отважный редактор, научившийся замечать любое движение длинного, странного лица.

Макиэн снова посмотрел вниз, на серебристую воду, потом обернулся и увидел пену, взлетающую к небесам.

– Море отрезало нас от берега, – сказал он.

– Да, я знаю, – сказал Тернбулл. – Что будем делать? Эван бросил шпагу и, как обычно в таких случаях, обхватил руками голову.

– Я знаю, что это значит, – сказал он наконец. – Это очень честно. Господь не хочет, чтобы убивший остался живым.

Он помолчал (море шумело все громче) и снова заговорил так рассудительно и разумно, что у Тернбулла дрогнуло сердце.

– Понимаете, мы оба ее спасли… она обоим завещала драться… и будет несправедливо, если погибнет только один из нас.

– Вы считаете, – на удивление мягко и кротко сказал Тернбулл, – что хорошо сражаться там, где погибнет и победитель?

– Вот именно! – по-детски радостно вскричал Эван. – Как вы хорошо это поняли! Нет, вы и вправду знаете Бога!

Тернбулл не ответил и молча поднял шпагу.

Макиэн в третий раз взглянул на кишащий жизнью склон. Он жадно испил последний глоток дивных Божьих даров – зелени, пурпура, меди, – как осушают до дна бокал с драгоценным вином. Потом, обернувшись, он снова приветствовал Тернбулла шпагой, и они скрестили клинки, и сражались до тех пор, пока пена не дошла им до колен.

Тогда Макиэн отпрыгнул в сторону.

– Джеймс! – крикнул он. – Не могу… вы меньше ростом… это будет нечестно.

– Что вы мелете? – сказал Тернбулл.

– Я выше вас фута на полтора, – в отчаянии сказал Эван. – Вас смоет, как водоросль, когда вода не дойдет мне и до пояса. Я не стану сражаться так ни за женщину, ни за ангела.

– Еще посмотрим, кого смоет! – воскликнул Тернбулл. – Сражайтесь, а то я ославлю вас трусом перед всеми этими тварями!

Первый выпад Макиэн отбил блестяще, второй похуже, третий совсем плохо, но именно в этот момент молот моря ударил с размаху побеждающего атеиста, сбил его с ног и увлек за собою.

Макиэн быстро схватил шпагу в зубы и кинулся спасать противника. Семь небес, одно за другим, морскими волнами упали на него, но ему удалось схватить утопающего за левую ногу.

Проборовшись минут десять с волнами, Эван вдруг заметил, словно очнувшись, что плывет по высокой, мирной зыби, держа в руках шпагу, а под мышкой – редактора газеты «Атеист». Что делать дальше, он не знал, и потому так и поплыл, естественно-одной рукой.

Когда на него неожиданно накатила снова высокая черная волна, он инстинктивно отшатнулся, как вдруг понял, что такой волны быть не может. Тогда он увидел, что это – рыбачья лодка, в с трудом ухватился за нее. Сперва он чуть ее не потопил, потом кое-как в нее взобрался и положил на дно бездыханного Тернбулла. Опять прошло минут десять, прежде чем он отдышался, огляделся и, не обращая внимания на то, что с волос его и одежды струится вода, бережно вытер шпагу, чтобы не заржавела. Потом он увидел на дне весла и стал медленно грести.

* * *

Серые сумерки над морем сменились холодным светом, когда лодка, проплыв всю ночь неизвестно куда, достигла пустынной, как море, земли. Ночью было тихо, лишь иногда лодка взмывала вверх, словно на чье-то огромное плечо, – должно быть, где-то неподалеку проплывал корабль.

Но холод стоял сильный, а порою небо извергало несильные фонтаны дождя, и брызги словно бы замерзали на лету. Макиэн греб, сколько мог, но часто предавался воле ветра. Из всего, что было у них, осталась лишь фляжка бренди, и он поил прозябшего спутника так часто, что умеренный житель города даже удивлялся; но сам Макиэн прибыл из холодных, туманных краев, где человек глазом не моргнув может выпить в море стакан чистого виски и не опьянеть.

Завидев сушу, Макиэн подгреб поближе к берегу и помог своему спутнику идти по мелководью. Потом они долго шли какими-то серыми пустошами, пока не увидели следов человека. Ботинки у них совсем прохудились, камни резали ступни, и они опирались на шпаги, как паломники – на посох. Макиэну припомнилась баллада о том, как душа в чистилище бредет по каменистой равнине, и спасает ее лишь доброе дело, совершенное ею на земле; Ты снял сапог со своей ноги, Несчастному помог.

Обуй же эти сапоги, И не поранишь ног. .

Тернбулл не думал о столь возвышенных предметах, и ему было еще хуже.

Наконец они добрели до светло-серой дороги, окаймленной жесткой, почти бесцветной травой; а еще немного подальше они увидели серое от непогоды распятие, какие стоят при дороге только в католических странах.

Макиэн поднес к голове руки и обнаружил, что берета нет. Тернбулл посмотрел на распятие с тем состраданием, которое так верно выражено в любимых некогда стихах:

О, если Ты любил людей, Не возвращайся вновь!

Попы за деньги продают Поддельную любовь, И в кровь Твою отраву льют, Чтоб ядом стала кровь.

Оставив молящегося Макиэна, Тернбулл зорко огляделся, словно чего-то искал. Наконец он нашел и, вскрикнув, кинулся вперед – туда, где тускло серела какая-то изгородь. На ней едва держался клочок потемневшей бумаги. Тернбулл схватил его и увидел, что буквы на нем складываются в слова: «C'est elle qui»…

–Ура! – закричал он. – Мы свободны! Нет, мы не в раю, гораздо лучше; мы в стране дуэлей.

– О чем вы говорите? – спросил Макиэн, мрачно сдвинув брови, ибо его наконец утомили трудная ночь и безотрадная заря.

– Мы во Франции! – ликовал Тернбулл. – Смотрите! – И он протянул драгоценный клочок. – Вот оно, знамение! «C'est elle qui», «именно она». Да, именно она спасет мир!

– Франция…– повторил Макиэн, и глаза его засветились, словно два фонаря.

– Франция! – воскликнул Тернбулл, и лицо его загорелось, как его волосы. – Франция, сражавшаяся всегда за разум и свободу! Франция, побивавшая мракобесов дубинкой Рабле и шпагой Вольтера! Франция, где чтят по сю пору великого Юлиана Отступника! Франция, сказавшая слова: «Мы погасили навсегда небесные огни!»

– Франция! – воскликнул Макиэн. – Франция, которую учил Бернард и вела Иоанна! Франция, сокрушавшая ереси молотом Боссюэ и Массильона! Франция, где в новое время обращаются мудрец за мудрецом – Брюнтьер, Коппе, Бурже, Гауптман, Баррес…

– Франция! – восклицал Тернбулл с не свойственным ему пылом, – Франция, водомет сомнений от Абеляра до Франса! – Франция! – восклицал Макиэн. – Водомет веры от Людовика Святого до Лурдского чуда!

– Франция! – крикнул наконец Тернбулл задорно, как мальчишка. – Где думают о Боге и борются за свои идеи! Франция, где понимают пыл, породивший наш поединок! Здесь нас не будут гнать за то, что мы рискуем жизнью ради неверия или веры. Радуйтесь, мой друг, мы-в стране, где царствует честь!

Не заметив неожиданных слов «мой друг», Макиэн кивнул, обнажил шпагу и далеко отшвырнул ножны.

– Да! – вскричал он. – Мы сразимся перед распятием!

– Он сможет увидеть Свое поражение, – сказал Тернбулл.

– Нет, – сказал Макиэн, – ибо Он его видел, и победил.

И сверкающие клинки ударили друг о друга, образуя жуткое подобие креста.

Однако почти сразу на земле, над распятием, возникло еще одни кощунственное подобие – человек, распростерший руки. Он исчез, но Макиэн, стоявший лицом в ту сторону, его заметил, и удивился еще больше, чем если б само распятие ожило, ибо то был английский полисмен.

Отбивая удары, Макиэн гадал, откуда может взяться во Франции это загадочное создание. Гадать ему пришлось недолго. Не успели противники обменяться и десятком выпадов, как на холме, небесам на удивление, снова появился толстый полисмен. Теперь он махал лишь одной рукой и что-то кричал. Сразу же вслед за этим полицейские встали поперек дороги за спиной Тернбулла.

Увидев удивление на лице Макиэна, Тернбулл обернулся и попятился назад.

– Что вы здесь делаете? – сердито крикнул он, словно застал в своей кладовой воришку.

– Простите, сэр, – сказал сержант с той неуклюжей почтительностью, с какой обращаются к заведомо виноватому джентльмену, – а вы что здесь делаете?

– Это вас не касается, – воскликнул Тернбулл. – Если французская полиция против, пусть она и спрашивает. А вы тут при чем, синие сардельки?

– Я не совсем вас понял, сэр, – растерянно промолвил сержант.

– Я говорю, – повторил Тернбулл, – почему французская полиция не вмешивается?

– Понимаете, сэр, – отвечал сержант, – скорее всего потому, что мы не во Франции.

– Не во Франции? – переспросил Тернбулл.

– Вот именно, сэр, – отвечал сержант, – хотя говорят тут больше по-французски. Это остров Сэн-Луп, в Ламанше, сэр. А нас послали из Лондона, чтобы вас поймать. Так что, кстати скажу, все, что вы сделаете, может быть использовано против вас.

– Да, – сказал Тернбулл, – спасибо, что мне напомнили.

И он помчался со всех ног, а Макиэн, очнувшись и оставив полрукава в руке полицейского, побежал за ним.

Бегали они хорошо – куда лучше тяжеловесных служителей закона, да и особенности края использовали умней. Сперва они кинулись к берегу, где полисмены немедленно оказались по щиколотку в воде. Пока те выбирались на сушу, они вернулись и помчались прямо через поле. Добежав до другой дороги, они перешли на рысь, ибо полицейские уже исчезли из виду.

Примерно через полмили они увидели у дороги два беленых домика и какую-то лавку. Только тогда редактор обернулся и сказал:

– Макиэн, мы неправильно взялись за дело. Как же нам драться, если нас все знают?

– К чему вы клоните? – спросил Макиэн.

– К тому, – отвечал Тернбулл, – что нам с вами надо зайти в эту лавку.