Кто они, и за что нам их благодарить.

За что можно поблагодарить нынешнюю волну безбожников в англоязычном мире — так называемых «новых атеистов» — так это за то, что они вынесли дискуссию о Боге на первые страницы газет. До нас долетают отдаленные раскаты затеянной ими битвы — книги «новых атеистов» переводятся и издаются у нас, становясь модным чтивом в определенных кругах, но, наверное, нам стоит взглянуть на саму битву поближе. Что говорят «новые атеисты»? Что отвечают им христиане?

Новый старый атеизм

Название «новый атеизм» закрепилось за движением, наиболее яркими представителями которого являются «четыре всадника» — биолог Ричард Докинз, философ Дэниел Деннет, нейрофизиолог Сэм Харрис и недавно скончавшийся публицист Кристофер Хитченс. Все эти авторы объединены убеждением в том, что религия не только ложна, но и является источником едва ли не всех человеческих зол и бед. Собственно, ничего нового в этом нет — это всё мы проходили, это всё нам задавали еще в советской школе. Религия — «величайший источник ненависти в мире», «корень всего зла», «опасные и беззаконные верования», которые «угрожают самому существованию человечества». В этом отношении «новые атеисты» похожи на другие идеологические группы, обнаружившие, наконец, источник всех невзгод: идет ли речь о терроризме, этнических конфликтах, войнах, бедности, вандализме, загрязнении окружающей среды, пропаже воды в кране — мы уже заранее знаем диагноз (во всем виновата религия) и способ лечения (от религии надо избавляться).

Что предлагается в качестве позитивной программы? Разум, сводимый, прежде всего, к естественнонаучному методу — следует верить только в те утверждения о реальности, которые можно обосновать научно (это философская позиция называется сциентизмом), и натурализм — мировоззрение, которое один из «новых атеистов», американский физик Виктор Штенгер, формулирует так: «представление о том, что все есть материя и ничего больше» (1). Те из нас, кто застал советский «научный атеизм», привыкли называть это убеждение «материализмом», («натуралистом» тогда называли любителя живой природы), но речь идет о том же самом. Поэтому в дальнейшем мы будем использовать слова «материализм» и «натурализм» как относящиеся к одному и тому же мировоззрению.

По мысли Штенгера (и его соратников) натурализм «достаточен для объяснения всего, что мы наблюдаем во вселенной, от самых удаленных галактик до внутренней работы мозга, которая проявляется в феномене сознания».

Не все атеисты согласны...

Что на эту яростную атаку отвечают христиане? Мы сейчас поговорим об этом, но начнем с тех возражений, которые «новый атеизм» встречает у ряда... атеистов. Не обязательно быть верующим, чтобы видеть в этом движении ряд бросающихся в глаза дефектов.

Например, Майкл Руз, известный философ-атеист, пишет:

«Во-первых, хотя я и неверующий, я не думаю, (в отличие от „новых атеистов“), что религия — обязательно злая и пагубная вещь. Утверждать такое — полная чушь. Борьба с рабством, которую вели многие христиане, была вдохновлена именно их религией, как и много других хороших вещей. Конечно, от имени религии совершались и злые дела — но очень часто в человеческих конфликтах религия не единственная и даже не основная причина. Во-вторых, в отличие от „новых атеистов“ я считаю нужным изучать предмет — и книга „Бог как иллюзия“ Докинза заставляет меня стыдиться того, что я тоже атеист. Докинз просто не дает себе труда разобраться в христианских аргументах, которые он заносчиво высмеивает. В-третьих, как можно быть таким высокомерным? У меня нет веры. Действительно, нет. Но многие мои собратья-философы верят, как, например, Алвин Плантинга (протестант) и Эрнан Макмуллин (католик). Я думаю, они ошибаются. Они думают, я ошибаюсь. Но они вовсе не дураки и не злодеи какие-то…. Я не думаю, что я заблуждаюсь, но достоинство и цельность многих верующих делают меня скромнее в моем неверии»(2). Докинза, по словам Руза, отличает «бесстыдное невежество в философии и теологии, не говоря уже об истории науки» (3).

Другой известный атеист, Джулиан Баггини, пишет, что «новые атеисты» «неправильно понимают как атеизм, так и религию» (4). Их атеизм, по мнению этого автора, носит чисто отрицательный, паразитический характер — такой «атеист без епископа, чтобы на него нападать, так же не может существовать, как рыба без воды, чтобы в ней плавать». Баггини — как и Руз — обращает внимание на то, что «новые атеисты» совершенно не разбираются в явлении, которое так яростно критикуют. Он также считает, что заносчивый и самоуверенный тон, принятый «новыми атеистами», служит неверию плохую службу. Гротескные нападки на веру и верующих, в сочетании с нескромным самовосхвалением (сайт Ричарда Докинза, например, называется «Оазисом Чистого Мышления») производят скорее отталкивающее впечатление.

Вред религии и польза водки

Еще один упрек, предъявляемый «новым атеистам», — это неспособность следовать в отношении религии тем самым стандартам научности, которые они так превозносят. Например, по мнению британского теолога Алистера Макграта, их «критика религии основана на рассказах с чужих слов и анекдотических свидетельствах вместо серьезных исследований и отличается скорее риторикой, чем рациональностью» (5).

«Анекдотический» — это в данном контексте не «смешной», а, скорее, относящийся к отдельным случаям, из которых неверно делать обобщающие выводы. В качестве примера приведу речь одного человека, который весьма продуманно защищал свое бедственное пристрастие. Он говорил о том, что один его знакомый, Петя, годами пьет водку, как воду, а здоров, как бык; а другой знакомый, Костя, трезвенник и человек хлипкий и болезненный. А суворовские чудо-богатыри, как «каждому известно», пили всё, до чего могли дорваться, а вот врагов побеждали. Доказывает ли все это, что водка — чрезвычайно полезный для здоровья напиток, наделяющий к тому же большой силой и мужеством? Нет, если мы обратимся к медицинской статистике, то увидим совершенно обратные результаты.

Антирелигиозная риторика «новых атеистов» (впрочем, как и старых) использует тот же прием: вот вам примеры религиозных злодеев, сумасшедших и разного рода чудаков, вот «каждому известные» ужасы инквизиции и крестовых походов и — готово, мы обосновали, что религия — зло. Научного в таком методе обоснования примерно столько же, сколько в доказательствах полезности водки, которые выдвигал мой собеседник. Если мы обратимся к статистике и посмотрим, как религиозная жизнь влияет на благополучие людей, (а такая статистика многократно собиралась), мы обнаружим нечто прямо обратное — активные прихожане церквей живут дольше, реже страдают алкоголизмом и наркоманией, значительно реже совершают самоубийства, растят более благополучных и здоровых детей. Это научные факты, и верования «новых атеистов» им прямо противоречат.

Интересно, что эти верования не только противоречат науке, они еще противоречивы внутренне. «Новые атеисты» полагают, что религиозные наклонности человека выработались в ходе эволюции — Дэниел Деннет в своей книге «Разрушая чары» («Breaking the Spell») пытается объяснить, как именно это могло произойти. Но эволюция — весьма суровая тетка, которая не терпит вредных или хотя бы бесполезных форм поведения; значит, религия должна приносить людям какую-то существенную пользу, что подрывает тезис об ее исключительном вреде.

Однако главная проблема, с которой сталкивается тезис «все зло от религии», — это пример свирепых атеистических диктатур ХХ века. Питер Хитченс, родной брат «нового атеиста» Кристофера Хитченса, занимает прямо противоположную ему мировоззренческую позицию — он консервативный христианский журналист. Вот что он пишет в своей книге «Ярость богоборцев» («Rage against God»):

«Христиане должны признать то зло, которое творилось от имени религии. Люди творили его не потому, что они были религиозны, но потому, что человек — грешен. Атеисты, со своей стороны, должны признать, что безбожные режимы и движения породили ужасные преследования и кровопролития. Они этого не делают, насколько я понимаю, поскольку в этом случае бойня — вовсе не результат непонимания или чрезмерного пыла. Утопии можно достигнуть только через море крови. Это гораздо большая проблема для атеистов, чем для христиан, потому что атеисты используют этот аргумент [от исторических преступлений], чтобы показать, что религия делает положение хуже, чем оно было бы без нее. Однако, напротив, он показывает только то, что религия не может полностью сдержать человеческую способность творить зло. Что еще более важно, атеистические государства демонстрируют упорную тенденцию совершать массовые убийства во имя великой цели» (6).

Противоречие между атеизмом и наукой

Один из ключевых тезисов «нового атеизма» (как, впрочем, и старого) — предполагаемый конфликт между религией и наукой. Американский философ Алвин Плантинга говорит о том, что подлинный конфликт существует не между верой в Бога и наукой, а, напротив, между наукой и натурализмом (7). Беда натурализма в том, что он подрывает доверие к нашим познавательным способностям настолько, что делает науку крайне сомнительным предприятием. В рамках христианской веры Бог создал нас по Своему образу и наделил способностью к познанию истины; в рамках натурализма все наши познавательные способности — результат эволюции. Но сам по себе процесс эволюции вовсе не поощряет познание истины — его интересует адаптивное поведение, которое помогает выживанию и продвижению своих генов, при этом абсолютно неважно, насколько истинны наши представления о реальности. Я бы проиллюстрировал этот аргумент примером члена полигамистской секты, который имеет десятки жен и сотни детей. Успешно ли этот человек продвинул свои гены? Чрезвычайно успешно! Истинны ли его представления о реальности? Нет, конечно. Мешают ли ему ложные представления о реальности продвигать свои гены? Как раз наоборот, они ему очень помогают! Если наши способности к познанию полностью сформированы процессом эволюции, то они не заточены под познание истины — они заточены под поиски еды и самок, и надежность нашего мозга для того, чтобы делать выводы об устройстве мироздания или бытии Божием, более чем сомнительна. Как сказал один неверующий ученый, «как так могло получиться, что эволюция наделила меня мозгом, способным рассуждать о квантовой механике?» В самом деле, мы можем полагаться на нашу способность рассуждать о квантовой механике, происхождении Вселенной, бытии Божием и смысле жизни, если нас наделил такой способностью Бог, который хочет, чтобы мы познавали истину и дивились чудесам Его творения. Но если эта способность — просто побочный эффект, возникающий в мозге, который эволюция сформировала для совершенно других целей (выживать и продвигать свои гены), мы едва ли можем на нее полагаться в вопросах научного или философского познания.

Свобода и ответственность как Иллюзия

Мы должны быть благодарны «новым атеистам» за то, что они проясняют альтернативу — во что нам пришлось бы верить, если бы мы не верили в Бога. Являясь ревностными материалистами и натуралистами, они вскрывают противоречия натурализма лучше, чем это могли бы сделать его критики. Одно из этих противоречий связано с отрицанием свободной воли.

«Новые атеисты» не верят, что человек обладает свободной волей — и это неизбежно следует из их картины мира. Если всё в мире есть материя, движение которой определяется законами природы, то наши акты мышления и произволения также определяются движением материи (электрохимическими процессами в коре головного мозга), и, следовательно, целиком и полностью определены материальной причинностью. Как пишет нейрофизиолог Сэм Харрис, «для свободной воли нет места в причинно-следственном порядке» (8), и в рамках материализма он совершенно прав. Говорить о «свободной воле» в материалистической вселенной можно только радикально переопределив само понятие, «устранив его через переопределение», как это делает, например, Дэниел Деннет, в рамках представлений которого свободная воля — это не способность делать что-то, но способность знать, что что-то делается от твоего имени (9). Ричард Докинз пишет о том, что «научный», то есть натуралистический, взгляд на человека совершенно не оставляет места для веры в свободу и ответственность. По мнению Докинза, негодовать на злодея так же глупо, как приходить в ярость на машину, которая предательски отказывается заводиться: «Воздаяние как моральный принцип несовместим с научным взглядом на человеческое поведение. Как ученые, мы полагаем, что человеческий мозг, хотя он и не работает точно так же, как созданные людьми компьютеры, так же несомненно управляется законами физики. Когда компьютеры глючат, мы не наказываем их. Мы выясняем, в чем проблема, и исправляем ее, обычно заменяя поврежденный компонент, будь то в железе или в программном обеспечении. Концепции вины и ответственности связаны с тем, насколько свободным предполагается преступник. Слабоумие или безумие рассматривается как серьезное смягчающее обстоятельство...

Но разве истинно научный, механистический взгляд на нервную систему не делает бессмысленной саму идею ответственности? Разве любое вообще преступление — сколь угодно гнусное — не результат, в принципе, предшествующих условий, действующих через психологию, или наследственность, или окружение обвиняемого? …

Возлагать на кого-то вину и ответственность — это аспект полезной фикции, встроенной в наши мозги эпохами Дарвиновской Эволюции... Моя опасная идея состоит в том, что в конце концов мы вырастем из всего этого и научимся смеяться над этим, как над такой же глупостью, как кара машине за то, что она не заводится» (10).

Такой взгляд на свободную волю порождает две проблемы. Во-первых, в отличие от бытия Божия, которое является предметом веры, свободная воля — непосредственно переживаемый нами опыт. «Новый атеизм» требует от нас объявить иллюзией не только мистический опыт богопознания, но и вполне повседневный опыт свободного произволения. Во-вторых, люди признают свободную волю друг в друге, то есть порицают или хвалят других людей, исходя из того, что их поступки свободны. И — вы будете смеяться — но тексты «новых атеистов» преисполнены самых решительных нравственных суждений и самого строгого нравственного негодования, которое в их картине мира совершенно бессмысленно. Докинз объясняет, что негодовать на злодея так же глупо, как на глючащий компьютер, — и тут же исполняется негодования на религиозных людей, приглашая нас разделить его гнев и ярость, как будто он глубоко верит в свободу и ответственность, которую только что отрицал.

Шила в мешке не утаишь, мы все — включая самых убежденных материалистов — верим в свою и чужую свободную волю. Если эта вера несовместима с натуралистической картиной мира, тем хуже для этой картины.

Возможности, а не обиды

«Новый атеизм» во многом характеризуется своим грубым, язвительным, взвинченным тоном — и нам легко впасть в ответное раздражение. Но если не поддаваться эмоциям, а рассмотреть это явление спокойно, нельзя не порадоваться его промыслительному значению. Ставить перед людьми вопросы о Боге, о спасении, о смысле, о надежде — всегда хорошо, даже если их ставят безбожники. Иногда именно безбожникам удается побудить людей задуматься, а начав думать об этих вопросах, люди очень часто приходят к вере.

Для христиан же «новый атеизм» — еще одна возможность поговорить о Евангелии. Многие западные христиане этой возможностью пользуются; и нам стоит обращать внимание не на обидные и несправедливые нападки, а на те возможности, которые открываются нам для проповеди Благой Вести.

Сноски

[1] The New Atheism Taking a Stand for Science and Reason Victor J. Stenger http://www.colorado.edu/philosophy/vstenger/battle.html
[2] Michael Ruse "Dawkins et al bring us into disrepute" http://www.guardian.co.uk/commentisfree/belief/2009/nov/02/atheism-dawkins-ruse
[3] http://www.arn.org/blogs/index.php/literature/2008/02/19/michael_ruse_on_richard_dawkins
[4] Julian Baggini "The New Atheist Movement is destructive" http://fritanke.no/index.php?page=vis_nyhet&NyhetID=8484
[5] The Dawkins Delusion?" By Alister McGrath and Joanna Collicutt McGrath http://www.ivpress.com/cgi-ivpress/book.pl/review/code=3721
[6] Peter Hitchens, "Rage against God" p. 113
[7] Alvin Plantinga "Where the Conflict Really Lies: Science, Religion, and Naturalism"
[8] Sam Harris on the free will delusion http://www.newstatesman.com/blogs/the-staggers/2011/12/free-author-neuroscientist
[9] http://www.kenanmalik.com/reviews/dennett_freedom.html
[10] Richard Dawkins "Let's all stop beating Basil's car" http://edge.org/response-detail/1447/what-is-your-dangerous-idea

Проповедь митрополита Антония Сурожского
в университетском храме Great St. Mary, Кембридж, 5 марта 1978 года.

Тема сегодняшней проповеди имеет две стороны. На поставленный вопрос можно сразу дать простой ответ: «Да, современный человек — человек верующий». Он верит в самые необычайные вещи, в нашем западном мире он принимает на веру что угодно, только не традиционные верования своей страны. Легковерия сегодня несравнимо больше, чем лет пятьдесят назад, — я не беру дальше, потому что приблизительно такой период сам помню сознательно.

Люди с научным образованием и довольно зрелые умом готовы верить в одно, но отметают как невозможное другое. Я помню книгу, написанную человеком, перед которым преклоняюсь с большим уважением, о его опыте жизни в Гималаях, в Тибете. Где-то во вступлении он говорит, что ему пришлось отказаться от христианства, из-за того что оно полно самых невероятных утверждений. И сразу затем со страстной убежденностью рассказывает о тибетском подвижнике, который мог летать, когда ни пожелает. Я не говорю, что подвижник не может летать, но если верить, что человек способен летать, то тем более можно многое принять в христианстве, что представляет меньшие проблемы с точки зрения науки и более приемлемо для человеческого разума.

Не думаю, что оскорблю кого-нибудь, если скажу, что распространение веры в такие явления, как летающие тарелки, гадание, астрология и т. п., поразительно возросло за последние десятилетия. И тем не менее люди, готовые верить во все перечисленное, говорят, что верить христианству невозможно. Помню, один человек сказал мне, что невозможно принять на веру Воскресение Христа — хотя в Воплощение он верил. И когда я заметил, что гораздо легче поверить, что Бог, ставший человеком, восстал из мертвых, чем поверить, что Бог, ставший человеком, мог умереть, он посмотрел на меня с изумлением и сказал: «Я никогда не задумывался над этим в таком плане!».

Эта доверчивость, способность принимать новые, полные таинственности представления, благодаря чему начинаешь принадлежать группе или движению исключительных «посвященных», поразительна. И мне иногда сдается, что переживание собственной исключительности и особого положения, в котором оказываешься, когда принадлежишь к такому движению, отчасти способствует тому, что люди способны принять на веру некие утверждения. Ведь очень заманчиво принадлежать узкому кругу, пусть даже есть подобные тебе выдающиеся личности, — лишь бы их было не слишком много и ваша исключительность была бы вполне очевидна.

Я сталкивался с подобным отношением к Православной Церкви. Я отказался принять в православие немало людей, отказал им просто потому, что, копнув немного, обнаружил, что Православная Церковь представлялась им экзотикой, принадлежать ей было бы так чуднó, вызывало бы к ним интерес, ставило их особняком в жизни. Такого рода проблемы бывают у людей двух сортов: одним требуется любой ценой не выделяться из большинства и быть одной из блеющих овец в возможно более многочисленном стаде, другим требуется выбрать что-то экстравагантное или исключительное, чтобы оказаться на пьедестале. Но очень трудно принять что-то совершенно простое, что кажется обыкновенным, поскольку люди жили этим две тысячи лет, или пять тысяч, или десять тысяч лет.

Так что я убежден, что современный человек верит так, как люди XVIII или XIX века не считали возможным верить, он готов проглотить что угодно, лишь бы оно отдавало новизной и вызывало волнующие переживания собственной исключительности, необычайности. Я сейчас никого не обличаю, но выступаю против того, что люди не в силах расстаться с чем-то непривычным просто по той причине, что оно новое и волнует их. Это поверхностный и малоубедительный подход.

Теперь отложим этот аспект вопроса и обратимся к способности или неспособности людей верить тому, что провозглашает христианство. Почему трудно верить и почему я думаю, что можно быть сколько-то образованным и здравомыслящим человеком (каким считаю себя), и тем не менее — верующим? В первую очередь мне кажется, что одна из причин, почему людям нашего времени представляется трудным быть верующим, в том, что язык христианства постепенно закоснел, потерял силу, ясность, в него стали вкладывать неведомые ему прежде смыслы. Так что в конечном итоге христианское учение сделалось отчаянно безжизненным, и не осталось никакого основания, никакого побуждения верить тому, в чем практически не осталось никакого содержания. Когда Воплощение сводится на уровень мифа или символа, когда о Воскресении говорится, что, конечно же, это не было телесное воскресение Христа, а какое-то духовное событие в сердцах Его учеников, когда все переводится во внеисторический план, в образы, то Евангелие превращается в очередную волшебную сказку. Я могу привести волшебные сказки, гораздо более занимательные, чем Евангелие, если мы ищем развлечения, а не учения, которое способно оформить жизнь. Поэтому я считаю, что Церковь должна очень серьезно задуматься, что же она должна возвещать людям.

Евангелие — строгий документ, Евангелие беспощадно и выражается совершенно определенно, его нельзя пересказывать, разбавлять и приспосабливать к уровню собственного понимания или вкуса. Евангелие провозглашает нечто, что превосходит нас, оно дано для того, чтобы расширить наш ум, расширить наше сердце (порой до нестерпимых пределов), перестроить нашу жизнь, дать нам мировоззрение прямо-таки обратное привычному нам, и все это нам не очень-то хочется принять. И поскольку Запад в целом еще не нашел мужества заявить, что все это бессмысленно, и отбросить Евангелие, многие находят способы «заболтать» то, что слишком трудно, непосильно, и создать «прирученное» Евангелие. Но беда в том, что если в стакан с вином добавить слишком много воды, это будет вода, подкрашенная вином, и она не произведет в вас того действия, какое мог бы вызвать стакан вина. Если в Евангелии нет ничего, кроме нравоучительного рассказа о довольно малоуспешном молодом пророке, который плохо кончил свою жизнь на кресте, то стоит ли действительно ему следовать? Апостол Павел давно уже сказал, что никакой воин не будет готов к битве, если не раздастся ясный призыв трубы (1 Кор 14:8). Кто из нас готов броситься в бой ради всего-то волшебной сказки?

Второе: христианство в ранние дни предполагало дисциплину жизни, которая перестраивала ум и волю, направляла их к Богу. Когда я говорю о дисциплине, я не имею в виду армейскую муштру или общепринятые нормы поведения. Дисциплина, от латинского discipulus, ученик, — это состояние ученика, того, кто выбрал себе учителя, наставника и готов учиться от него любой ценой. И суть того, что у тебя есть учитель, в том, что ты встретился с умом большим, чем твой, сердцем более глубоким, чем твое, волей большей, чем твоя, с образом жизни, которому стоит последовать. Но это может дорого нам обойтись.

Бонхеффер написал книгу, которая называется «Цена ученичества», и когда подумаешь о том, как он жил, и особенно как умер, то понимаешь, что ученичество может дорого обойтись, — это испытание мужества, величия души. И церкви как организации не занимаются больше воспитанием людей в духовной жизни, в сердце, в уме, и воле, и в действии, так же, как по образу, который дает апостол Павел, тренируют бегуна перед соревнованием (1 Кор 9:24-27). Тренировка ума — непременное условие ученичества в области науки или искусства. Но мы не ставим себя в положение ученика по отношению к Евангелию, нас очень мало чему учат и спрашивают с нас очень мало. Можно быть христианином очень задешево: считается, что достаточно заявить, что ты готов принять несколько утверждений относительно Бога, человека, греха, спасения, Церкви, — и все. Нет, этого недостаточно. Истину Евангелия нельзя представить как ряд пунктов, приемлемых для всех, кто хочет считаться христианином. Это образ жизни, и к тому же нелегкий. Евангелие беспощадно, и слова Христовы жестоки, хотя преисполнены любви, потому что любовь беспощадна, любовь никогда не соглашается на компромисс.

Закон можно обойти. Есть русская поговорка, что закон — как лужа: маленькую можно перешагнуть, большую можно обойти. Не то с любовью, в любви нет ничего такого, что можно обойти. Она предельно требовательна, ей нет границ, и вот чем страшно Евангелие. Можно выполнить до конца ветхозаветный Закон, но невозможно до конца исполнить закон любви. Потому что ветхозаветный Закон состоит из правил, но если нас призвала любовь, что означает — жить для других, забыть себя и только в этом найти полноту жизни, этому границ не будет. В этом — вторая проблема, которой церкви должны смотреть в лицо.

Я уже несколько раз употребил выражение «церкви», и, наверное, многие из вас думают: «Да действительно, как было бы хорошо, чтобы эти вот в черных рясах или официально ответственные за церковь люди сделали в этом направлении что-нибудь разумное, — так славно было бы стать верующим». Но беда в том, что Церковь — это не ваш настоятель, не я, не еще кто-то в рясе. Церковь — это мы с вами вместе. Однажды меня пригласили на конференцию, куда не было допущено духовенство, и меня представили как «мирянина в духовном сане». Точно так же вы — священники в чине мирян, и вы не можете уйти от собственной ответственности за искажение Евангелия и веры или за отсутствие духа ученичества, обвиняя нас в том, что мы — плохие руководители. Нет такого постановления, что руководить должен член клира. Дело священника — совершать богослужение и таинства. Но знание Бога не дается через рукоположение, а здесь речь идет о том, чтобы знать Бога.

В этом еще одна причина, почему христианство потеряло привлекательность и почему многим трудно верить. Считается, что за две тысячи лет христианство мало что изменило в мире. Я думаю, что это или откровенная ложь, или грубая ошибка. Христианство изменило мир коренным образом. До Христа не было понятия того, что человеческая личность имеет абсолютную ценность. В греческом мире, в Римской империи были свободные люди, власть имущие, которые имели право считаться личностью, и был человеческий скот, не обладавший личной ценностью, каждую особь можно было заменить другой. Для удобства им давались имена, но и только. Понятие, что самый ничтожный человек имеет такую же ценность, как самый высший в глазах людей, пришло с учением Христа, с провозглашением того, что именно так Бог относится к каждому из нас, ко всем людям. Одного этого довольно, чтобы показать изменение в человечестве, до того неведомое. Правда и то, что гораздо большего можно было бы достичь, если бы христиане, жившие прежде нас, были лучшими христианами, чем мы. Проблема в том, что они были не лучше нас, и не нам, таким, какие мы есть, обвинять других в том, что они не исполнили своего долга. Если подойти к делу серьезно, можно было бы за одно поколение восстановить равновесие. Апостолов было двенадцать человек, через полгода их последователей было несколько сотен, и они перевернули весь мир, потому что проповедовали нечто вполне определенное. Они провозглашали веру в человека и веру в Бога, они провозглашали новую жизнь и заплатили за это ценой собственной жизни. Если бы мы решились на это, наш христианский мир мог бы назваться христианским с совершенно новым значением этого слова.

И еще. Можно ли быть верующим в мире науки, техники, современной мысли? Когда мы говорим о вере, мы почти неизбежно думаем о религиозной вере. Если взять Послание к Евреям, там в начале 11-й главы мы находим определение веры: уверенность в невидимом (Евр 11:1). Есть некая уверенность, и предмет этой уверенности невидим. Вера начинается там, где ударение на слове «уверенность», а предмет ее невидим. Но разве это не касается подхода ко всему в жизни, не только к Богу и вещам духовным? Ни один ученый не пустился бы ни в какие исследования, если не был бы уверен, что за видимым, за гранью видимого есть область невидимого, которая подлежит исследованию, открытию. Мы видим предметы, физик изучает природу материи, химик изучает химическую природу всего того, чем мы постоянно пользуемся. Всякое исследование материального, видимого мира, в котором мы живем, возможно предпринять только благодаря уверенности, что видимое открывает нам то, что сокрыто за этим зримым слоем.

Вы, может, возразите, что это относится только к научному подходу. Но опыт, душевная работа, которую мы называем верой, гораздо более универсальное явление. Когда я встречаю человека лицом к лицу, я вижу человеческие черты, одежду, присутствие — и только, но с кем-то мне хочется общаться, какие-то лица привлекают мое внимание, с кем-то мне хочется познакомиться ближе. Почему? Потому что я знаю не только из опыта всех прошедших прежде меня столетий, но из собственного опыта и интуиции, что это лицо говорит мне о том, что за ним есть нечто, с чем стоит познакомиться ближе. Человеческое лицо, человеческое поведение, манеры человека, звук его голоса подобны витражу, окну из цветного стекла, оно являет мне, что за ним есть жизнь и стоит исследовать, что за ним стоит. Но это тоже акт веры. Объективно говоря, все, что я вижу в каждом из вас, — это овал лица, в центре его — нос, рот, глаза и пару ушей, образ могут дополнять или не дополнять волосы. Если это все, что можно видеть, у меня нет ни желания, ни побуждения подружиться с кем-то, потому что все мы взаимозаменяемы, все одинаковы на вид. Но что-то сияет за лицом, и актом веры я вступаю во взаимоотношение со стандартным набором внешних черт, как я его описал. Я увидел в нем больше, чем говорит внешность.

Так что вера — душевный труд, который затрагивает все и вся в нашей жизни. Если применить это к нашей вере в Бога, то вера — совершенно не причуда или безумие, недостойные образованного или умного человека. Если вы так считаете, вы должны также отказаться от любой другой формы исследования невидимого. Кроме того, строй невидимого является для меня вызовом самим своим присутствием. Какой вызов обращает ко мне невидимый мир Божий? Как он доходит до меня? Это существенный для нас вопрос. Если мы привыкли мыслить научными категориями, мы не можем исключить возможность, что существует иной мир, менее доступный для восприятия, чем тот, который подпадает под известные нам научные категории. Мы встречаемся с этим невидимым миром непосредственно или посредством чего-то. Мы встречаемся с ним непосредственно драматическим образом через людей или через переживания, как, например, Павел на пути в Дамаск (Деян 9). Мы порой встречаемся с этим же переживанием менее ярко, но совершенно несомненно, на молитве. Нас охватывает чувство присутствия Божия в самые неожиданные моменты жизни, иногда на природе или в любой другой момент, в любой ситуации.

Вот какими путями присутствие Божие может быть доведено до нас, лишь бы мы были настроены на опытное исследование и достаточно честны, чтобы смотреть на вещи целостно, были готовы сказать себе: я сейчас встречусь с неведомым, каково бы оно ни было. Для начала я приму свидетельство других людей, всмотрюсь в жизнь других… Тогда вы обнаружите, подобно тому как это бывает с физиком, химиком или биологом, что перед вами раскрывается мир неведомого, который в каком-то смысле остается невидимым, но с которым вы можете общаться и делать в нем открытия. Этот мир охватывает нас подобно тому, как тепло охватывает промерзшее тело, как жизнь вливается в статую.

Проповедь в университетском храме Great St. Mary, Кембридж, 5 марта 1978 года.
Перевод с английского Елены Майданович.
Первая публикация: Континент, 2003, № 117.

Источник: журнал "Фома"

Из книжного магазина:

Разговор об античной мифологии подобен путешествию по некоей анфиладе, где перед каждой следующей дверью каждому лично придётся определяться, стоит ли идти дальше...

Нет ли в интересе к этой теме предательства мучеников, которые гибли, отказываясь приносить жертвы античным богам? Не пойдём ли мы, читая мифы, в капище Венеры, воздвигнутое на месте Голгофы?

Три грации. Фрагмент картины «Весна» Сандро Боттичелли

Человек, пребывающий в непрестанной молитве, человек, не нуждающийся в костыле культуры, эту статью не читает, а тем, кто читает, скажу «нет» и приведу два аргумента. Первый из книги отца Андрея Кураева:

«Император Юлиан Отступник предложил христианам быть предельно серьёзными. Законом от 17 июня 362 года он предложил им не изучать классическую литературу (ибо она вся пропитана мифами), не беседовать об этих книгах с детьми, то есть отказаться от преподавания в светских школах.

Но, к счастью для христиан, устами Церкви той поры были не пугливые суеверы, а святитель Григорий Богослов. Себя он называл филологом (любителем словесности) и об указе Юлиана отозвался так:

„Тогда как дар слова есть достояние всех словесных тварей, Юлиан, присвояя его себе, ненавидел в христианах, и о даре слова судил крайне неразумно. Во-первых, неразумно тем, что злонамеренно, по произволу, толковал наименование, будто бы эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку. Почему и запрещал нам образовываться в слове, как будто такое наше образование было похищением чужого добра. Но сие значило то же, как если бы не дозволять нам и всех искусств, какие изобретены у греков, а присвоять их себе по тому же сходству наименования“».

Даже в четвёртом веке христианам не страшно было прикасаться к мифологии, ибо она была для них частью культуры, а не веры. Тем более сейчас, несмотря на самые дикие попытки возрождения собственного язычества, поверить в греческих и римских богов всерьёз не пытается никто. Это повод разве что для шуток. Татьяна Толстая рассказывает, как «один современный английский археолог, который в Асклепия совершенно не верил, а верил только в археологическую науку, тем не менее, решил переночевать в развалинах храма и посмотреть, что будет. Проверить Асклепия на вшивость.

- И что было?

- Он пишет, что действительно ему явился во сне оскорблённый Асклепий. И наорал на него: „Пшёл вон отсюда!.. Дрянь такая!..“»

Дверь вторая

«Свадьба Психеи». Эдвард Коли Бёрн-Джонс

Античная мифология и античная литература в непричёсанном и не адаптированном для детей виде — очень часто штука крайне непристойная. Если не пользоваться привычным в подобных ситуациях переходом на церковнославянский, мол, «срамно глаголати», могу процитировать, как совсем недавно на лекции по античной литературе в Киевском университете преподаватель сказал сидящим перед ним барышням: «А дальше я вам рассказывать не могу как мужчина и отец». Знать о том, что язычество не таково, как у Куна, нужно, пожалуй, тем, кто его уж очень идеализирует, а мы войдём в дверь третью, туда, где царит уже упомянутый Кун, пересказавший и отредактировавший античную мифологию так, что её можно читать детям. За этой дверью только лучшее, что создали языческие Греция и Рим. И весь наш последующий разговор будет только о лучшем.

Дверь третья

Хорошо, что мы знаем о подвигах Геракла, что Троянский цикл мифов и «Одиссея» пересказывают школьникам Гомера, полный текст которого они не одолеют. А как же без Персея и Андромеды, без аргонавтов, без «Энеиды» Вергилия? Почему мифы интересны тысячи лет? В них есть то, что не умирает, ибо соответствует человеческой совести, человеческой сущности. Мы восхищаемся героизмом и мужеством Геракла, а не только его силой. Наша любовь к подвигу, приключениям, наши представления о чести и долге, о верности, о гостеприимстве, о самоотверженности делают мифы увлекательным чтением. Мы читаем о людях, понятных нам. Сергей Сергеевич Аверинцев в очень интересной работе о Вергилии, создателе римской исторической мифологии, пишет: «Нис и Эвриал — именно образы юности как состояния души, мы видим их не только извне, но и изнутри. „Эвриал весь замер, уязвлённый великою жаждою похвал“, — читаем мы в „Энеиде“, а потом слышим, что ему не страшно идти на ночную вылазку, но страшно рассказать о ней своей старой матери: „Я не выдержу слёз родительницы“. От этих образов ведёт прямая дорога к героическим и впечатлительным юношам европейской поэзии. Шиллеровский культ священного огня дружбы и рвущейся к славному деянию молодой и целомудренной свежей воли, воспитавший столько душ в прошлом веке, очень многим обязан Вергилию».

А как проникновенно прощание Гектора с Андромахой перед тем, как Гектор из чувства долга отправляется на верную смерть. А мучительное чувство вины Энея перед Дидоной, хотя он выполняет волю богов и не может поступить иначе. А верность Пенелопы! Мифология греков и римлян — гораздо более здоровое явление культуры, чем постмодернизм или жвачка глянцевых журналов и сериалов.

Одиссей и сирены». Джон Уотерхаус

Дверь четвёртая

Но войдём в дверь четвёртую и посмотрим на пересказанные Куном благообразные мифы как люди христианской цивилизации. Поскольку материал необъятен, остановимся на подвигах Геракла. Самое лучшее и любимое у меня в его истории — не победы над Лернейской гидрой или Немейским львом, хотя в детстве запоминается именно это. Сейчас меня больше всего трогает история пребывания Геракла у Адмета. Он появился в доме, где только что умерла любимая жена его друга и радушного хозяина. Адмет пытается скрыть от Геракла своё горе, чтобы не нарушить законов гостеприимства. Геракл в неведении пирует, а потом всё-таки узнаёт от слуги о глубоком горе, пришедшем в дом. И Геракл подстерегает бога смерти Таната у гробницы Алкестиды, борется с ним и вынуждает вернуть Адмету жену. Здесь и сострадание, и самоотверженность, и дружеская верность.

«Оплакивание». Фредерик Лейтон

Но Геракл совершает и множество странных и страшных поступков. И не всегда понятно, почему он несёт за них наказание. «Гера наслала на Геракла ужасную болезнь. Лишился разума Геракл, безумие овладело им. В припадке неистовства Геракл убил своих детей и детей своего брата». «Гераклом внезапно овладел неистовый гнев, посланный на него богиней Герой. Не владея собой, схватил он Ифита и сбросил его со стены крепости. Насмерть разбился несчастный Ифит. Этим убийством, совершённым против воли, прогневал Геракл Зевса, так как он нарушил святость уз дружбы. В наказание наслал на него Зевс тяжкую болезнь». Фатализм греков страшен. Козни строит Гера, лишая героя свободы воли, — наказан же Геракл.

Но есть страшные поступки, мысли и чувства Геракла, которые не объясняются никаким помрачением ума, поскольку для людей дохристианской цивилизации они, надо полагать, совершенно естественны. Когда обманутая кентавром Нессом жена Геракла Деянира послала Гераклу плащ, пропитанный, как она думала, приворотным зельем, а на самом деле ядом, первое, что сделал Геракл, почувствовав боль, — убил, схватив за ногу и ударив о скалу, гонца, который ни в чём не повинен. Когда же Гераклу открылось, что Деянира, узнавшая о своей страшной ошибке, в отчаянии закололась кинжалом, он сокрушается, что она уже мертва и он не может убить её собственноручно. Я уж не говорю о том, что Деянира растревожилась в связи с вполне правдивыми слухами о том, что Геракл решил заново жениться на другой.

За желание жениться на другой, или, говоря современным языком, развод, расплатился сполна Ясон. Они с Медеей стоили друг друга. Череда вероломства и жестокости вряд ли могла увенчаться тихим счастливым браком.

А наш любимый Одиссей убивает женихов Пенелопы уже после того, как они просят прощения и предлагают возместить убытки, причём совершенно чистосердечно. Интересно, что Данте поместил Одиссея в ад, но не за мстительность и жестокость, а как «дурного советчика», иными словами, провокатора. За изобретение Троянского коня Данте в «Божественной комедии» сурово наказал «хитроумного Одиссея».

Да что говорить о героях — всё-таки людях, если и боги греков совершают страшные и дикие поступки. Вспомним, как сбросила с Олимпа и покалечила своего сына Гефеста Гера за то, что он был не так красив, как ей хотелось. Вспомним Марсия, с которого Аполлон живьём содрал кожу, поскольку тот дерзнул состязаться с ним в мастерстве музыканта. Вспомним Арахну, превращённую Афиной в паука за подобную дерзость в ткачестве.

Дверь пятая

Откроем пятую дверь и поговорим о том, как преломляется античная мифология в последующей культуре. То, что античность стала образцом и для Ренессанса, и для классицизма, общеизвестно. И поначалу мы поведём речь даже не столько о содержательной стороне мифологии, сколько о порождённой ею скульптуре. И опять мы вынуждены коснуться того, насколько созерцание этих обнажённых или мало одетых мраморных фигур христианину пристало. Тому, кто хоть раз был на пляже или просто ходит по улицам мегаполисов, обмылив глаз о бигборды и фривольно одетых сограждан, пристало вполне. Греческая скульптура воспевает красоту и совершенство человеческого тела. Это именно красота без вульгарности. Мраморные боги греков одеты в величавое спокойствие. Даже античные сюжеты прерафаэлитов, в которых почти нет обнажённой натуры, менее целомудренны: в них есть некое сибаритство, томность, манерность, преддверие декаданса. Я имею в виду картины Уотерхауса, Альма-Тадемы, Лейтона, Пойнтера. Всё это художники конца девятнадцатого — начала двадцатого века. А вот у Боттичелли в пятнадцатом веке получилось воспроизвести гармоничную спокойную красоту античности. Не случайно столь любимы его «Весна» и «Рождение Венеры».

Всё познаётся в сравнении. В этой истине я в очередной раз убедилась, когда несколько лет назад попал мне в руки журнал «Караван», в котором я стала рассматривать, как фотограф, нарядивши современных людей в соответствующие костюмы, лепит из них знаменитые живописные полотна. И вот попались мне три грации — фрагмент «Весны». Три какие-то современные певицы этих граций изображали. И тут мне стало всё ясно и про величавую красоту греческой скульптуры, и про чистоту боттичеллевских полотен, и про то, каким хронически неприличным, оказывается, может быть выражение лица современниц.

Возможно, правда, и другое сравнение. Сколь жалки мы будем со всем своим интересом к античной мифологии, к Фидию, Скопасу и Праксителю в сравнении со святителем Митрофаном Воронежским, отказавшимся даже под угрозой смертной казни явиться к Петру Первому, пока тот не уберёт стоящие у дворца статуи античных богов.

По сравнению со святостью всё убого. Большинство из нас совершают своё жизненное плавание между Сциллой культуры, в которой всякое случается, и Харибдой ретивого установления запретов, которые сами по себе от святости так же далеки, как и интерес к искусству.

Литературное эхо

Но вернёмся от скульптуры к тому, как в последующей культуре преломляется содержательная сторона мифов. Мы уже этого отчасти коснулись, когда говорили о влиянии вергилиевского героического идеала и на литературу, и на воспитание в восемнадцатом-девятнадцатом веках.

Мне бы хотелось коснуться любимого Льюиса. Зачем ему в Нарнии кентавры, дриады, фавн мистер Тумнус? Персонажи античной мифологии у Льюиса вместе с неантичными гномами и говорящими животными напоминают нам совершенно реальную истину: мир волшебен, мир полон чудес. Появление Вакха вместе с Асланом в финале одной из «Хроник Нарнии», в «Принце Каспиане», появление его в сопровождении танцующих менад и Силена на ослике воплощает конец унылой, скучной и ненастоящей жизни. Хмель завивается в окно класса, где учат выдуманную историю девочки в безобразных тесных воротничках и толстых колючих чулках, и превращает класс в зелёный шатёр, в лесную прогалину, доска вдруг оказывается кустом роз.

А в книге Грэхема «Ветер в ивах», которая относится к классике английской детской литературы, Крот и Крыс, отправившиеся искать пропавшего выдрёнка Пухлика, слышат флейту Пана, покровителя животных, и движутся на её звук. Этот эпизод — удавшаяся попытка объяснить ребёнку, что такое благоговение, не касаясь того, что нам свято.

«Крот поднял мордочку, и тогда... В яркой чистоте долгожданных мгновений, когда весь мир привстаёт на цыпочки и затаив дыхание встречает солнце, Крот увидел... — и потонул во взоре всемогущего Друга. Нескоро он разглядел загнутые назад рожки, щедро позолоченные зарёй, курносое лицо и добрые глаза, смотревшие вниз на крота хитро и ласково... увидел ту самую свирель, прекрасный упругий изгиб мохнатых ног на зелёной траве и, наконец, разглядел, что у самых копыт, свернувшись калачиком, крепко и сладко сопит кто-то маленький, пушистый и круглый. Всё это Крот отчётливо видел в утреннем свете, и пусть он не мог шевельнуться или вздохнуть, он видел, а значит, был жив, а живой — как он мог не верить собственным глазам?

- Крыс, — шепнул он, собравшись с духом, — вы боитесь?

- Боюсь? — глаза Крыса блестели невыразимой радостью. — Боюсь? Его? Разве это возможно?.. И всё же... И всё же я боюсь, Крот».

С одной стороны — в сказках, с другой стороны — в стихах счастливо продолжает жить античная мифология. При всём расположении к Волошину, нельзя не сказать, что вершина, которая вряд ли когда нибудь будет превзойдена, — это, конечно, стихи Мандельштама. Не случайно второй период его творчества в литературоведении принято называть крымско-эллинским.

Знаменитые «Письма римскому другу» Бродского имеют отношение к античной философии, а не мифологии, и их мы, соответственно, в этот ряд не поставим.

Ответ на вопрос, почему античные мифы в двадцатом веке поселились в поэзии и сказке, найдём в «Вечном человеке» Честертона. Его трудно цитировать, ибо хочется переписывать страницами.

«Чем человек проще, тем он тоньше. Каждый должен помнить это, потому что каждый был ребёнком. Когда мы видим прекрасное, нам не терпится отыскать в нём смысл, узнать его тайну. Для поэта и художника нет совершенства там, где нет души. Мифы не аллегория. Дриада — совсем не то, что какой-нибудь бог тяготения. Дух водопада — не дух падения воды. В том-то и суть, что он одухотворяет воду, придаёт ей смысл. Ведь и Рождественский Дед не отвлечённая идея снега или святости. Каждый настоящий художник сознательно или бессознательно чувствует, что касается потусторонних истин, что его образы — тени реальности, увиденной сквозь покров. Мистик, создавший мифы, знал: что-то да есть за облаками и в листве деревьев. И ему казалось, что, погнавшись за красотой, он это отыщет магией воображения. Мифы серьёзны как искусство, но не как нравственность. Люди и боги постоянно враждуют, и не совсем ясно, кто прав, кто виноват. Иногда мне кажется, что греки прежде всего верили в поклонение, а поклоняться было некому. Всё зыбко и смутно, всё дробится и расплывается, потому что всё это — гадание и грёзы.

Тот, кто не любит мифов, не любит людей. Но тот, кто особенно любит мифы, понимает, что они никогда не были религией, если мы называем религией христианство и даже ислам. Они утоляют некую часть тех нужд, которые удовлетворяет религия. Так, человек непременно хочет делать определённые вещи в определённое время, он должен во что бы то ни стало упорядочить своё веселье. Мифы дают календарь, но это ещё не вера. Сущность язычества можно выразить так: оно пыталось открыть тайны высшей реальности с помощью одного воображения».