Соперничая с Пасхой своей торжественностью, праздник Рождества Христова заставляет думать, что он появился в самые первые времена Христианства, в век еще апостольский.

Даже как то трудно себе представить, чтобы христиане когда-либо могли не праздновать дня рождения своего Спасителя, чтобы не "помнили" "и не святили" этого дня. На самом же деле было далеко не так и было по очень простой причине.

То не случайность, что христиане обыкновенно не празднуют дня рождения своего, а празднуют именины, т.е. день крещения своего. Этим христианин показывает, что не великая была бы радость для мира, да и для него самого, что родился на земле лишний грешник, если б грешник этот в свое время не переродился в праведника (праведника по крайней мере в возможности) через Таинство Крещения.

Не будь этого духовного рождения, христианин о дне своего рождения мог бы только сказать с многострадальным Иовом: "погибни день, в который я родился, и ночь в которую сказано: зачался человек". Древние христиане называли днем рождения день смерти человека и называли самым серьезным образом. Для дня кончины мучеников самое принятое название было natalitia, "родины".

При таком взгляде на день рождения вообще, могло ли прийти на мысль христианам праздновать и день рождения Спасителя?

Правда, его рождение было настолько необычно, было таким счастьем для мира, что и сравнивать его нельзя с каким бы то ни было человеческим рождением.

Христос для христиан был до того небесным человеком, вторым Адамом, Господом с небес, что мысль их не могла достаточно любовно останавливаться на его плотском рождении. Скорее хотелось праздновать Его воскресение, вознесение на небо, ниспослание Духа Святого, чем "еже по плоти" рождество Его. И действительно, все эти праздники древнее Рождества, несравненно древнее его празднование простого воскресения. Древнее его и праздники в честь мучеников.

Древняя церковь была принуждена внешними влияниями установить праздник в честь этого события. И раньше, чем Рождество Спасителя, она стала праздновать Его крещение. Но и последнее она стала праздновать не вполне по своей доброй воле. Ранее православной церкви этот праздник ввели у себя еретики - гностики и ввели потому, что они придавали самое большое значение в жизни Спасителя Его крещению.

Ничто так не завлекало христиан в ересь, особенно в гностицизм, как богослужение гностиков, полное гармонических и красивых песен. Нужно было гностическому празднику противопоставить свой такой же, и вот тогдашняя православная церковь установила и у себя торжественный праздник в честь крещения Господня и назвала его Богоявлением, внушая этим названием мысль, что в этот день Христос не стал впервые Богом, а только явил себя Богом, предстал как Бог, как Единый от Троицы.

Мало того: чтобы еще более подорвать лжеумствование гностиков относительно крещения Христова, тогдашняя православная церковь стала присоединять к воспоминанию крещения воспоминание и рождения Христова; к последнему еазвание "Богоявления" шло еще более, чем крещению. То и другое, Крещение и Рождество, таким образом праздновалось в один день под общим названием "Богоявления", и именно в день, посвященный ранее одному крещению - 6 января. Так по крайней мере было в IV, V и даже отчасти в VI веках в Палестине, Египте и других местах Востока. Армянская церковь, отделившаяся от католической в эту эпоху, сохранила эту практику доселе: она празднует Рождество Христово 6 января и не имеет праздника Крещения.

Впервые отделен был праздник Рождества Христова от Крещения в Римской церкви в первой половине IV века, по преданию при папе Юлии.

Можно догадываться, чем было вызвано это отделение и почему именно оно произошло в Риме. Языческий римский культ с особенной торжественностью чествовал зимний солнцеповорот, но не в тот день, когда он происходил (8-9 декабря), а в те дни, когда он становился для всех ощутимым, именно в конце декабря. Праздник в честь этого солнцеповорота назывался днем "Непобедимого" (dies Invicti), т.е. днем непобедимого солнца, солнца, которого не смогла одолеть зима и которое с этого времени идет к весне.

В одном римском календаре IV века именно 25 декабря показан этот языческий праздник. Приурочен он к этому именно дню, может быть, потому, что 18-23 декабря в римском культе посвящено было чевствованию бога Сатурна, пожиравшему своих детей, чевствованию потому носившему мрачный характер.

За этим печальным праздником "бога времени" следовал светлый праздник "бога солнца", как и у нас пост предшествует великим праздникам. И после победы язычества над христианством праздник этот с особенным блеском совершался в риме по крайней мере так совершен он был при императоре Юлиане Богоотступнике (по его свидетельству).

Чтобы отвлечь христиан от этого языческого праздника, и перенесли в Риме с 6 января на этот день воспоминание Рождества Христова, рождения духовного незаходимого солнца.

За Римом в этом отношении последовали и все восточные церкви. При этом замечательно, что из восточных церквей на праздник этот впервые произносят проповеди три великие святителя: Василий Великий в Кесарии, Григорий Богослов в Константинополе и Иоанн Златоуст в Антиохии.

Относительно святого Златоуста из его же бесед мы узнаем не только то, что именно он ввел в Антиохии этот праздник и притом по примеру запада, но с какой постепенностью и осторожностью делалось это нововведение. Впоследствии предание, конечно римского происхождения, разукрасило эти действительные факты в пользу Рима и представило историю перенесения праздника с запада на восток в следующем связном виде. Кирилл или Ювеналий, епископ Иерусалимский, письмом к папе Юлию жаловался на неудобство праздновать Рождество Христово и Крещение в один день: "Нельзя идти в одно время в Вифлеем и на Иордан" и просил исследовать и определить день Рождества Христова; папа рекомендовал практику своей церкви - празднование Рождества 25 декабря.

Василий Великий поручил Григорию Богослову установить на Константинопольском соборе это празднование. Златоуст на это тоже дал согласие. Из Кипра призван был Епифаний, что бы, в качестве урожденного еврея, на основании Писаний утвердить день.

Древней церкви точно неизвестен был не только день, но и месяц рождения Христова. По словам Климента Александрийского (III в.), одни полагали это событие в мае - 20, другие в январе - 10 или 6; по другим свидетельствам II-III веков Рождество Христово приурочивается к 25 или 28 марта. Но уже в IV веке церковь пришла к единодушному решению этого вопроса именно в пользу 25 декабря, и на основании приблизительно следующих соображений.

Месяц и день смерти Христовой точно известен из евангелий; а в церкви издавна распространено было убеждение, что Христос должен был находиться на земле полное число лет, как число совершенное. Отсюда следовало, что Христос зачат был в тот же день, в который пострадал, т.е. в еврейскую пасху, которая в тот год приходилась на 25 марта.

Отсчитывая отсюда 9 месяцев, получали для Рождества Христова дату 25 декабря. Эту дату принимает уже святой Ипполит (III в.); ее защищают святой Златоуст и блаженный Августин.

Таким образом, весьма вероятно, что и само событие Рождества Христова падало на время, когда оно и празднуется. Если должно быть соответствие между течением природной жизни в мире и благодатной жизни, то как не было более весны подходящего времени для зачатия и воскресения Христова, так уместнее всего было Рождество Его в пору года, являющуюся лучшей после весны.

Несколько комментариев по поводу фильма "Страсти Христовы" Мела Гибсона. Комментируют протоиерей Максим Козлов, А.Данилин (Радонеж), диакон А.Кураев.

Протоиерей Максим Козлов о фильме «Страсти Христовы»

Интервью газете «Известия» с о. Максимом Козловым:

Один из первых отечественных зрителей "Страстей Христовых" настоятель домового храма святой мученицы Татианы МГУ им. М.В. Ломоносова протоиерей Максим Козлов отвечает на вопросы Елены Лахтиной.

- Вы будете рекомендовать "Страсти Христовы" вашим прихожанам?

- Я шел на этот фильм с довольно большим внутренним предубеждением, с одной стороны, опасаясь неадекватности трактовки евангельского повествования - булгаковщины или толстовщины, с другой - смещения акцентов в духе западной политкорректности, поскольку уже был наслышан о том, что по требованию "прогрессивной общественности" Гибсон исключил из фильма евангельский текст "Кровь Христа на детях наших". Но должен сказать, что фильм преодолел эти предубеждения и сомнения. Он почти удивителен для современного состояния кинематографа и общественного сознания - я не ожидал, что в западном обществе возможно такое глубокое и искреннее обращение к основам нашей веры. Крестная жертва Христа, его страдание за нас, предательство Иуды, жестокость римлян, малодушие Пилата, слезы Девы Марии - все это возвращает нас к изначальным реалиям христианства. В этом смысле очень для многих этот фильм может оказаться полезным подспорьем в более непосредственном и приближенном восприятии самих основ нашей веры. Мне кажется, что "Страсти Христовы" - уже не факт истории кино, а факт религиозной истории христианства.

- Мне показалось, что Гибсон сознательно отбросил все последующие трактовки и попытался приблизиться к исходному тексту Нового Завета. Так ли это?

- Это то, что более всего ценно в его фильме. Трактовки в духе "я и Евангелие" для христианина по определению кощунственны. Прочтение евангельского текста в его изначальной чистоте и адекватное его донесение средствами того вида искусства, с помощью которого он реализуется (будь то иконопись, литература, драматургия или - как сейчас - кинематография), - вот что важно и нужно для Церкви.

- Тем не менее в фильме используются визуальные приемы, которые можно назвать чисто голливудскими. Например, изображение дьявола и ада...

- Да, конечно, там есть некоторые расширения евангельского повествования. Возможно, это вопрос дискуссионный, но я бы сказал, что они не противоречат духу и сути Евангелия. Например, несколько продолженная линия Пилата и его жены. Но мы знаем из других источников, что жена Пилата впоследствии уверовала и даже стала христианской мученицей. Есть флэш-бэки, возвраты в детство Иисуса (мне, кстати, меньше всего понравился эпизод, в котором он делает стол). Для лукавого тоже нужно было найти какой-то яркий изобразительный образ, представляющий силу зла. Мне понравилось, как Гибсон это сделал: дьявол у него андрогин, мужчина-женщина, - существо вполне отвратительное. Нет столь вредной, столь соблазнительной эстетизации зла в духе, например, "Мастера и Маргариты" или "Фауста". Дьявол в "Страстях Христовых" ближе к трактовке Достоевского, который описывал ад как "баню с тараканами". В этом смысле интерпретация Гибсона соответствует христианскому пониманию. Мне очень понравилось, как было показано самоубийство Иуды: его одолевают помыслы, представленные в виде злобных и страшных в своей злобе детей, а лукавый указывает на веревку - хочешь избежать муки, вот тебе выход... Чисто изобразительно - это очень сильно.

- Как вы объясняете, что "Страсти Христовы" вызвали такой интерес и отклик во всем мире?

- Это тоже удивительно. С одной стороны, мы знаем, что Гибсону никто не хотел давать денег, ни одна серьезная голливудская компания не стала его финансировать. Потом его заставили сделать политкорректные вырезки из евангельского текста (о них можно поскорбеть, но в целом адекватность этих фрагментов сохранилась). Вывод напрашивается такой: сколько бы нам ни пытались представить современное общество как постхристианское и обезбоженное, на самом деле во многих миллионах простых человеческих сердец христианство является вполне живой верой. Тяга людей к фильму Гибсона говорит как раз об этом. Совершенно разные вещи - то, каким мир и общество хотят представить и каким оно на самом деле является.

- Интерес к Новому Завету, вызванный фильмом Гибсона, может иметь разные последствия: человек, который захочет углубиться в предмет, найдет в открытом доступе не только христианские источники, но и тексты людей, иначе смотрящих на проблему зарождения религии.

- Для меня принципиально важно, чтобы люди задумались над вопросами "я и вечность", "я и Бог", "я и нравственная ответственность за свою жизнь". В этом смысле христианину нечего бояться. Человек, который задумается и прочитает Евангелие, - найдет правильный путь.

А.Данилин: Страсти по "Страстям"

Недавно вышедший на широкие экраны фильм Мела Гибсона "Страсти Христовы", уже завоевал неслыханную популярность и продолжает собирать огромные кинозалы. Одновременно с этим ведутся горячие дискуссии (как и всегда при появлении произведения подобного рода и силы): быть или не быть, бить (Гибсона) или не бить, и вообще - имеет ли такой фильм право на существование, а добрый христианин - право его поглядеть. В том, что фильм появился на свет, нет ровным счетом ничего удивительного. Евангельские сюжеты вот уже почти 2000 лет являются предметом особого внимания со стороны светского искусства. Образ Христа пытались воплотить художники разных времен и народов и практически во всех областях человеческого творчества.

Надо сказать, что попытки эти ни разу не увенчались полным успехом, да и не могло этого случиться, потому что задача сама по себе из разряда невыполнимых. Бог изначально невидим и неизобразим и печально было бы для христианства, если бы образ Богочеловека в полной мере отражался бы в творениях человеческих рук. Ведь ни одно слово не может вобрать в себя Божественный Логос, но лишь отразить Его сияние. Чтобы сияние это не рассеивалось, образ не должен уводить от Первообраза, замыкать на себе, а напротив - сосредоточить внимание зрителя на Том, Кто явлен через картину, фильм, музыку, книгу. Нельзя забывать, что Иисус был образом Отца, и Его человеческая природа пронизана Его Божественной сущностью. И задача художника, дерзающего браться за этот сюжет - сделать свое произведение окном в мир горний. Отказавшаяся от натурализма христианская икона есть максимально возможное для человека решение этой проблемы (приближение к описанию неописуемого). В иконе значительно более, чем в живописи, в форме символа дано адекватное направление познания невидимой, непостижимой природы Божества.

Безусловно, единственно идеальным повествованием о Христе является Евангелие - подлинная икона в словах. Одна из самых распространенных претензий, предъявляемых к Евангелию - это то, что в нем мало (практически ничего) не рассказывается о детстве, отрочестве и юношестве Христа, о деталях Его жизни. На этой почве возникали многочисленные апокрифы, отвергнутые Церковью. А четыре признанных Евангелия фокусировали внимание на том главном, для чего совершилось Воплощение. Для христианского искусства в целом Евангелие является единственным и неповторимым критерием Истины, и чем дальше художник в своем творчестве отступает от традиций Евангелия, тем более блеклый и неполный образ он создает. Более того, совершенная по исполнению картина может не только ущербно отобразить Евангельский смысл, но и исказить его до полной неузнаваемости. Недаром князь Мышкин говорил о картине Гольбейна "Христос в гробу", что глядя на это «можно и веру потерять». Вряд ли евангельский сюжет, как он описан, скажем, у Иоанна, подразумевал такую реакцию.

Образ Христа на экране воспринимался и воспринимается неоднозначно. Конечно, наиболее спорным является вопрос, смеет ли актер играть Христа, смеет ли сценарист вкладывать в уста Иисуса и других евангельских героев "неевангельские" слова. Художественные возможности киноискусства невероятно велики; волей-неволей, евангельский текст расширяется дополнениями, нюансами игры актера, и смысл может быть легко искажен.

Фильм М. Гибсона "Страсти Христовы", повествующий о последних 12 часах земной жизни Иисуса, на наш взгляд является достойным результатом весьма добросовестной работы мастера с евангельским материалом, и Мел Гибсон, безусловно, - талантливый художник современности. Да, фильм нельзя назвать легким. Но всякое время имеет то искусство, которое заслуживает. Искусство формируется в недрах общественного сознания и его отражает. Очевидно, жестокость и ненависть так преисполнили наш мир, что стало возможным столь жесткое прочтение Евангелия средствами кино.

В фильме звучит арамейская и латинская речь, что придает действию неожиданную глубину. Картина чрезвычайно корректна в отношении евангельского повествования: приятно, что Гибсон не ставил своей целью самовыразиться, чем, к несчастью, страдают многие художники, писатели, режиссеры, отчего их творческие поиски на библейскую тему носят явно искажающий тему характер, горделиво называемый "авторской точкой зрения". Почему-то принято считать, что самоуверенные слова "я так вижу" дают карт-бланш на любое непотребство (как не вспомнить печально известное "Последнее искушение Христа" Мартина Скорцезе). Но Гибсон сознательно отвергнул сомнительную возможность самовыражения за счет Евангелия. Задачей фильма было явить зрителю (в той мере, в какой это вообще возможно) величайшую трагедию и величайшую радость мира.

Но при том, что фильм, как уже было сказано, чрезвычайно деликатен в обращении с текстом, он не стал просто иллюстрацией к Евангелию, как стал, на наш взгляд, фильм Франко Дзеффирелли "Иисус из Назарета". Не похож он и на нагоняющую скуку картину Пазолини "Евангелие от Матфея". Возможно, это связано с тем, что в отличие от Дзеффирелли и Пазолини, Гибсон не посягал на совершение непосильных задач - дотошное отображение всего евангельского текста, а ограничился столь коротким и важным отрывком Его жизни (последние 12 часов жизни Христа, распятие, Воскресение), в изображение которого художник вложил свое мастерство, все свое умение. Отсюда глубина и многомерность фильма, которые держат зрителя в постоянном напряжении.

Да, пожалуй, единственное, в чем действительно можно упрекнуть Гибсона – это чрезмерный натурализм. Видимо, Гибсон в какую-то минуту усомнился, что сама евангельская история способна удержать внимание зрителей, и в фильме, наряду с подлинной трагедией и болью, появляются акцентированные физиологические подробности: кадры, не раскрывающие новые грани смысла, но режущие глаз и нервы. Вероятно, Гибсон таким образом хотел "подхлестнуть" зрителя, чтобы тот не расслаблялся, но эффект вышел обратный - охая от очередного шокирующего фрагмента невольно отвлекаешься от главного: ужас совсем не в том, что ворона выклевывает глаз преступнику, пусть это и показано со всеми вызывающими дрожь подробностями, подлинный ужас - на соседнем Кресте происходит Богоубийство. А потоки крови, вызывающие у зрителей потоки слез, заставляют забыть о самом главном - "немногие капли крови воссоздают целый мир" (свт. Григорий Богослов).

Недаром православная икона, изображая крестные страдания Христа, акцентирует внимание не на боли и муках Сына Человеческого, но на том, что Крест - это Победа Добра над злом, и смертью попирается смерть. Православное распятие прозревает будущее – Воскресение Христово. Впрочем, здесь Гибсона сложно упрекать: он всего лишь следует ближайшей для него религиозной традиции искусства(живопись Дюрера, Ван Эйка и др.). Тема Распятия в Католической церкви всегда отличалась подчеркнутой и детально разработанной натуралистичностью. А католические святые, в частности, Франциск Ассизский (не говоря уж о блаженной Анжеле), утверждали, что степень святости праведника напрямую определяется степенью его страданий при виде распятого Христа. ("Цветочки", гл. 44)

Мы далеки от того, чтобы рекламировать подобный подход к Евангелию и утверждать его, как единственно верный. Более того, не следует и призывать к массовому просмотру этого фильма (далеко не для всех он будет полезен, далеко не все смогут вырваться из плена собственных болезненных эмоций и увидеть Победу). Но с уверенностью можно сказать, что фильм Гибсона войдет в сокровищницу мирового кино и займет достойное место во всемирной истории искусств.

Андрей Кураев: Евангелие на экране

Фильм мне не глянулся. Во-первых, было ощущение, что на меня давят, хотят из меня вытянуть «слёзку».

Во-вторых, порой бывает невыносимо слушать любимое стихотворение даже в исполнении великого декламатора – не потому, что декламатор плох, а потому, что стихотворение слишком «своё», слишком интимно-дорогое.

В-третьих, не обошлось без авторской корректуры Евангелия. Самая резкая из них – это начало фильма. Гефсиманское борение Христа. Согласно Лк 22,43, в эту минуту «явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его». Но в фильме Гибсона приходит сатана, и приходит, конечно, не для укрепления, а для искушения Иисуса.

Если же фильм оценивать как фильм, а не как богословское произведение, то самым живым в нём выглядит Понтий Пилат. Каждому из остальных персонажей подарено только по одному выражению лица, которое они послушно проносят через всё пространство фильма.

Хуже всех получилась Мать. О Матери у Креста всё, что можно сказать, сказала Анна Ахматова: «Магдалина билась и рыдала, Ученик любимый каменел, А туда, где молча Мать стояла, так никто взглянуть и не посмел». Гибсон посмел. Но в его обойме актёрских кандидатур не было нашей Екатерины Васильевой. В итоге эта линия в фильме оказалась провальной.

Актёрской и режиссёрской удачей можно посчитать подбор архиереев, судящих Христа. Очень узнаваемо.

Гениальный кадр – слеза Бога Отца, падающая с неба на Голгофу.

Что меня удивило в этом фильме – так это то, что последним полностью проигнорировано существование синдологии – научной программы исследования Туринской Плащаницы (от слова sindone – плащаница). Именно синдология допустила соприкосновение христологии и патологоанатомии (пресловутый «натурализм»). На Туринской Плащанице отпечаталось тело распятого человека, а потому научное исследование этого отпечатка дало представление о том, что происходит с человеческим телом на Кресте. Сегодня известно, каким именно бичом били Распятого. Известно, какого роста были палачи. Известно, что гвозди вбивались в запястье, а не в ладони (если гвозди вбиваются в ладони, то они разрывают кисть, и тело падает с креста). Известно и то, что при распятии смерть наступает от удушья, а Человек с Плащаницы умер от разрыва сердца (простите за ненаучный термин).

Но фильм я бы советовал посмотреть – особенно читателям «Литературной газеты». Фильм стоит посмотреть хотя бы ради того, чтобы потом не допускать легковесной игры словами «всякий художник распят»; «я на кресте творчества», «критики распяли великого поэта»...

Теперь о теме, которая отчего-то оказалась в центре дискуссий по поводу «Страстей Христовых». В США многие критики охарактеризовали картину тремя словами: «Натурализм, фашизм, антисемитизм». При этом очевидно, что слово, стоящее в приговоре последним, на самом деле является первым и определяющим всё остальное.

Речь идёт об очень серьёзном праве человека. Есть ли у нас право цитировать классические произведения литературы, если эти произведения не соответствуют нынешним стандартам «политкорректности»? Имеют ли эти самые политкорректные законы и стандарты обратный ход?

Гомер и все греко-римские авторы невысокого мнения о «варварах» (само это слово по своей оценочной насыщенности не менее смачно, чем старославянское «немец» или английское «негр»). Будем править? Издавать с купюрами? Переписывать по рецептам оруэлловского «Министерства правды»?

А в классических текстах еврейской культуры (то есть в Библии) немало весьма решительных и крайне негативных оценок соседних народов как таковых. В прокуратуру Республики Коми ещё два года назад поступило исковое заявление по этому поводу. Некий гражданин обвинял Сыктывкарскую епархию Русской православной церкви в том, что она распространяет Библию. И приводил те места Ветхого Завета, которые казались ему разжигающими межнациональную рознь…

От себя Гибсон ничего не добавил. Он ставил фильм по Евангелию. А в Евангелии ясно говорится, что иудейские первосвященники (а не Понтий Пилат) настаивали на казни Христа и что толпа коренных жителей Иерусалима (а не сходка римских легионеров) кричала «Распни Его!». Если бы Гибсон ставил учебный фильм по материалам конференции «Богословие после холокоста», то акценты и сюжеты могли бы быть совсем другими. Получился бы ремейк в стиле «Иисус Христос суперзвезда»: апостолы в джинсах, легионеры на танках…

Но Гибсон подчёркнуто буквален. Даже персонажи его фильма говорят не по-английски, а на забытом арамейском языке. Так что все претензии к его фильму сильно смахивают на попытку инициировать изгнание Евангелия из современной культуры. И, честно говоря, видя, с какой страстью, какими средствами и кем поносится гибсоновский фильм, начинаешь доверять и самому фильму: да, именно так и именно те требовали Распятия Христа.

В последнее десятилетие сформировалась уже традиция в мировой прессе: накануне христианской Пасхи новостные ленты начинают пестреть сообщениями о том, что некий учёный уже окончательно доказал, что Христа распяли римляне, а еврейская власть и толпа пытались его защитить… Ссылки идут на некие «древние источники и Талмуд». Но древнейший не-христианский источник о событиях на Голгофе – письмо сирийца Мары бар Серапиона к сыну, датируемое концом I века, говорит: «Что доброго стяжали афиняне, убив Сократа, или иудеи, казнив мудрого Царя своего?». И собственно талмудические тексты вполне однозначно инициативу гонений на Христа приписывают именно еврейским старейшинам (см. Толедот Иешу, 9).

Так что не только литературных, но и исторических оснований для корректировки евангельского сценария у Гибсона не было. И критика в его адрес – это очередная гримаса госпожи цензуры.

Но я и сам готов сказать слово предостережения тем, кто собирается просмотреть «Страсти Христовы». Просто кино – это очень агрессивное искусство. Так когда-то отец Павел Флоренский делил искусства по степени их агрессивности, не-диалогичности. Самое диалогичное искусство – музыка. Музыка даёт некую общую тему, а чем ты наполнишь предлагаемую тебе грусть или мечту – зависит от тебя. Самое жёсткое, навязчивое, не поддающееся зрительской интерпретации искусство – это скульптура. В этой шкале книга ближе к полюсу свободы, чем кино. Слишком много подробностей кино навязывает, впечатывает в сознание зрителя. Поэтому кино «про Христа» мне вообще не нравится. Лицо актёра подменяет собою Лик. До сих пор мы говорим Тихонов – подразумеваем Штирлиц, говорим Штирлиц – подразумеваем Тихонов. Так что перед началом киносеанса на евангельскую тематику уместно напомнить: Христос нашей молитвы и Христос фильма – не одно и то же. Икона своим нарочито искусственным языком помогает избежать этой ловушки. И потому возможна безобразная молитва перед образами. От киновпечатления защититься и избавиться будет сложнее.

Но одно из средств защиты могу предложить прямо сейчас: выходя из кинозала, посмотрите в лица другим людям, улыбнитесь и скажите им два слова: «Христос воскресе!»

Человек, над которым совершается Таинство елеосвящения, должен исповедывать православную веру, прежде елеосвящения приготовляется к Таинству покаянием и исповедью и после или прежде елеосвящения приобщается святых Таин. Таинство елеосвящения, как врачевство, может быть повторяемо.

Елеосвящение совершается в собрании, или в церкви, или дома, среди собрания людей. Притом святая Церковь желает, чтобы при совершении Таинства елеосвящения, или молитвомаслия, был собор пресвитеров. Отсюда Таинство елеосвящения именуется "соборованием". Семь пресвитеров назначается потому, что при елеосвящении бывает семь чтений из Евангелий, семь молитв и столько же помазаний. Здесь же седмеричное число избрано в знак семи даров Святого Духа и в сообразность числу молитв и поклонений пророка Елисея, которыми он воскресил отрока (4 Цар. 4, 35), в подражание числу молитв пророка Илии, которыми заключил небо на три года с половиною (3 Цар. 18, 43), сообразно числу семикратного погружения Неемана в воде Иорданской, после чего он очистился (Деян. 21, 26-27). Но Церковь допускает совершение елеосвящения трем и двум пресвитерам. В крайнем же случае дозволяется совершение Таинства и одному священнику, с тем однако же, чтобы он совершал его от лица собора священников и произносил все молитвы, сколько их есть, и совершал семь помазаний.

При совершении Таинства елеосвящения ставится стол и на нем блюдо с пшеницею, зерна которой служат изображением зародыша и новой жизни - выздоровления и - жизни по смерти тела - воскресения (Ин. 12, 24; 1 Кор. 15, 36-38). Вверху пшеницы ставится кандило праздное (сосуд), в который вливается елей, служащий видимым знаком благодати исцеления (Мк. 6, 13). И вино, в знамение крови Христовой, излиянной на кресте для спасения людей. Елей должен быть чистый, без примесей. Соединение елея с вином делается в подражание тому врачевству, какое употребил для болящего самарянин (Лк. 10, 34; Нов. Скр., ч. 6, гл. 14 § 5).Около сосуда с елеем водружаются в пшеницу семь стручьев, обитых бумагою (хлопчатою), к помазанию. Обыкновенно сюда же вставляют семь зажженных свечей. На столе, кроме того, полагается Евангелие и крест. Священники в фелонях становятся около стола, и они, равно и все присутствующие, имеют зажженные свечи. Первый из священников, окадив стол и всех людей, и обратясь к востоку, начинает возгласом: "Благословен Бог наш".

Богослужение Таинства елеосвящения состоит из трех частей: во-первых, молебного пения; во-вторых, освящения елея и, в-третьих, собственно помазания елеем.

Молебное пение подобно утрени, совершаемой в дни поста и покаяния. После обычных начальных молитв утрени читается (как бы вместо шестопсалмия) псалом 142: "Господи услыши молитву мою"; далее следует ектения: "Паки и паки миром Господу помолимся" и, после возгласа: "Яко подобает", поется "Аллилуиа" (так же как на утрени в дни поста, вместо "Бог Господь"). Затем - тропари: "Помилуй нас, Господи", 50 псалом: "Помилуй мя, Боже" (поемый на утрени пред каноном); потом поется канон. Припев к канону: "Милостиве Господи, услыши молитву раб Своих, молящихся Тебе. После него - ексапостилларий и стихиры (Требн.) В каноне и стихирах испрашивается больному исцеление от его недугов и болезней. После 3, 6 и 9-й песен канона бывают малая ектения. После стихир поется: "Трисвятое", "Отче наш" и тропарь: Скорый в заступлении един сый Христе". Затем следует вторая часть Богослужения - елеосвящение.

Возглашается ектения: "Миром Господу помолимся", в которой возносится моление: "О еже благословитися елею сему, силою и действом и наитием Святого Духа"; - "О еже приити благодати Святого Духа". Потом первый из священников читает вслух молитву над кандилом и елеем, в которой просит Бога освятить елей и соделать его целительным для помазующегося. Прочие священники читают сию молитву тихо, подобно тому, как во время призывания Святого Духа на дары в Таинстве евхаристии при соборном служении. После молитвы поются тропари - Христу Спасителю, святому апостолу Иакову, святителю Николаю Чудотворцу, святителю Дмитрию Мироточивому, целителю Пантелеймону, святым бессребреникам, святому Иоанну Богослову и Пресвятой Богородице. Далее следует третья часть Богослужения - елеопомазание.

Третью часть елеосвящения составляют семь чтений из Апостола, столько же чтений из Евангелия, семь молитв и семь помазаний елеем. Чтения и помазания совершаются таким образом: пред каждым чтением Апостола произносится особый прокимен, а после чтения поется "Аллилуиа" с аллилуарием; затем читается Евангелие. После каждого чтения Евангелия произносится одна и та же краткая ектения: "Помилуй нас, Боже", в которой молятся о здравии больного и о прощении грехов ему; вслед за этой ектенией читается каждый раз особая молитва о даровании больному исцеления и прощения грехов. Затем совершается помазание елеем при чтении молитвы: "Отче Святый". "Вземлет иерей стручец и, омочив (его) во святый елей, помазует болящего крестообразно на челе, на ноздрях, на ланитех, на устех, на персех, на руках обе на стороны" (Требник), то есть помазываются те части тела, чрез которые грех удобнее вселяется в душу человека. О молитве "Отче святый" в Требнике сказано, что "сия молитва глаголется от единого коегождо священника, по еже рещи Евангелие и молитву помазуещего, вкупе елеем недугующего", то есть молитва "Отче Святый Врачу" произносится тем одним священником, который помазывает елеем. А помазывает по очереди каждый из семи священников, совершающих Таинство. Тот же священник из числа семи, которому приходится помазывать больного елеем, читает пред тем Евангелие и после него особую молитву о недугующем. Обыкновенно он же пред Евангелием, а также пред Апостолом говорит: "Мир всем" и произносит возглас по ектении; "Помилуй нас, Боже". После седьмого помазания "больной, приемляй елеосвящение, аще может, сам входит посреде священников, или держима от своих си стоит, или сидит. Аще же не может сам, священницы сами обстоят его, на одре лежащего".

"Требник"

Настоятель, взяв святое Евангелие и разогнув его, возлагает письменами на главе больного, как бы руку Самого Спасителя, исцеляющего недужных чрез прикосновение. Евангелие придерживают все священники. Настоятель же не возлагает руки, но читает во всеуслышание молитву, называемую разрешительною, в которой говорит "Царю святый... не полагаю руку мою грешную на главу пришедшего к Тебе во гресех..., но Твою руку крепкую и сильную, яже во святом Евангелии сем, еже сослужители мои держат на главе раба Твоего" (Требник). Таким образом, в этой молитве, читаемой настоятелем, принимают молитвенное участие и прочие священники тем, что придерживают святое Евангелие руками. Обыкновенно больной постоянно во время чтения молитвы повторяет "Господи, помилуй". Снятое с главы больного Евангелие дают ему целовать. Затем диакон произносит краткую ектению: "Помилуй нас, Боже", поют стихиры бессребреникам, целителям и Пресвятой Богородице и бывает отпуст, на котором воспоминаются сила животворящего креста Господня и молитвы святого славного и всехвального апостола Иакова, первого архиерея Иерусалимского, брата Божия, побуждавшего к совершению таинства елеосвящения (Иак. 5, 14, 15). Потом больной просит прощения, что составляет принадлежность молитв покаянных (в пост). Больной прежде всего обращается к священникам. "И полагает поклон приемый молитвомаслие, глаголя трижды: "Благословите, отцы святии, простите мя грешного". И приим от них благословение и прощение, отходит, благодаря Бога" (Требник). Таинство почитается оконченным, если иерей освященным елеем над болящим успел умирающего раз помазать и прочитать совершительную молитву: "Отче Врачу".

"Требн. М.Петра Могилы"